В прошлый раз мы, закончив с изложением и анализом такого примечательного события, как Суэцкий кризис, анонсировали тему войны за независимость Алжира. Явление это сложное, многогранное, очень важное не только для собственно Алжира и Африки, но и для Франции, формирования французских государства и народа в их современном виде. Говорить и писать тут можно очень много – целую книгу, и то будет мало. Так что я лишь постараюсь связно и последовательно изложить только те события и факты, которые сам считаю ключевыми в развернувшемся противостоянии.
Как и всегда, чтобы понять то, что было, мы должны хоть в общих чертах познать и то, что предшествовало. Но где взять точку отсчёта? Не уходя совсем уже далеко в глубины веков, было бы разумно стартовать непосредственно с Французского завоевания Алжира. Однако есть маленький нюанс – дело в том, что Франция отнюдь не была первой европейской державой, которая попыталась закрепиться на южном, африканском берегу Средиземного моря в Новое Время. Раньше всех за решение этой задачи взялись испанцы.
Почему?
Во-первых, для них это было логичным продолжением процесса Реконкисты. Принято думать, что боевой пыл множества храбрых воинов, которые положили конец существованию Гранадского эмирата, абсорбировал Новый Свет. Это и так, и не так. Бесспорно, завоевание и освоение Америки потребовало умелых бойцов и стойких первопроходцев, но довольно долгое время богатства, лежащие за океаном, были скорее грёзой, чем реальной возможность переменить свою судьбу. Регулярные и масштабные сообщения через обширную Атлантику разворачивались постепенно – а вот земли традиционных противников-мавров были всего-то по ту сторону Гибралтара. Там обитали не какие-то неведомые люди со странными традициями, которые и о Писании то никогда прежде не слышали (для людей со средневековым сознанием мысль о том, что до кого-то на свете не дошли апостолы и вообще свет истинной веры уже была шоком), а знакомые и, именно потому, ненавистные. Те, которых знали, как побеждать – набили уже руку. Те, которым было за что мстить. Наконец, живы ещё были смутные мотивы Крестовых походов, идея сокрушения ислама и водружения креста на месте полумесяца.
Это – один комплекс причин.
Второй – пожалуй, даже более важный – военно-стратегический. Алжир был плацдармом, который позволял держать под ударом морскую дорогу между Испании и Италией, все более важную – особенно в контексте приобретения испанской короной власти над новыми землями на “сапожке”, вроде Неаполитанского королевства. Угрозы – уже возникшие, пока ещё слабые, нужно было ликвидировать, а главное – не дать им перерасти в нечто более серьёзное. Хронологически дело было так: изгнанные в 1492 году из Испании мавры и евреи частично поселились в Алжире и продолжили свою войну. Так, как могли, и как это было выгодно местному населению - стали промышлять пиратством. Король Арагона Фердинанд II нанёс карательный удар, завоевал Бужио в 1506 году, а в 1509 году — города Алжир и Оран. Столь ощутимые успехи поставили вопрос о возможности закрепиться на Чёрном континенте – и этот соблазн послужил отправной точкой для расширения боевых действий. Позднее ещё не раз мы будем наблюдать в истории то же самое.
Испанский натиск же вынудил алжирское население пойти на поклон к главной силе исламского мира: они пригласили знаменитого турецкого капера Аруджу Барбароссу с тем, чтобы тот помог освободиться из-под власти испанцев. Так было положено начало владычеству Турции над Алжиром, с тех пор приходившим во всё больший упадок, а равно и превращению его в громадную зону пиратской вольницы, что, собственно, и стало одной из ключевых причин общей деградации экономики и социальных отношений в регионе. Аруджа званым гостем явился в Алжир в 1516 году, но вскоре вместе со своими корсарами выступил против местного властителя Селима-Эвтеми, убил его и провозгласил себя султаном Алжира. Гораздо проще, чем пахать и сеять в пустыне, или же торговать через Сахару, проводя через неё верблюжьи караваны, сделалось захватывать в море даже не грузы – людей, чтобы продать их в рабство. Благо огромный рынок Османской державы не иссякал. Регулярная война с крупными битвами могла идти: так в 1517 году испанское войско под начальством маркиза Гомареца из Орана (бывшего уже на тот момент испанским владением) разбило Аруджу в нескольких сражениях и осадило его в Тлемсене, когда же он попытался бежать оттуда, то был схвачен испанцами и обезглавлен в 1518 году. А могла и затихать. Пиратские рейды же продолжались. Благо имелась мощная “крыша” в лице Высокой порты, которой это было выгодно, а главное – которая твёрдо была намерена не позволить европейцам полностью завоевать Алжир.
От вождя разбойной ватаги до политического лидера региона был один шаг. Впрочем, нет — едва ли полшага. В 1518 оставшиеся в Алжире турецкие пираты провозгласили своим султаном брата Аруджа, Хайреддина Барбароссу, но последний, не чувствуя себя достаточно сильным, чтобы самому противостоять испанцам, отдал в 1520 году своё государство османскому султану Селиму I, который назначил его пашой и снабдил значительными подкреплениями, с помощью которых испанцы были изгнаны из страны. Алжир стал провинцией Османской империи, разделённой на три бейлика: Константина, Титтери (Медеа) и Маскара (Оран).
Активная деятельность пиратов под руководством Барбароссы II потребовала значительных усилий от императора Карла V, направившего в 1538 году против них мощный флот под начальством выдающегося флотоводца Андреа Дориа. Объединённый альянс флотов, состоявший из Венецианской Республики, Республики Генуя, военных кораблей Папского государства и ордена св. Иоанна Госпитальерского насчитывал 157 кораблей и 60 000 солдат. Это была сила, достойная времён величия Рима – только тогда от европейских берегов к Африке разом отчаливало столько бойцов. Для сравнения экспедиция Велизария, возвратившая некогда Тунис и другие североафриканские области под руку императоров Византии, насчитывала в своём составе лишь 10 000 пеших и 5 000 конных воинов. Армии, направленной Карлом V, было вполне достаточно для завоевания и колонизации Туниса. В Новый Свет, к слову, в это же время и близко не высылали таких контингентов. Османский флот состоял из 122 галер и 22 000 солдат. Однако 28 сентября 1538 во время битвы при Превезе Хайреддин Барбаросса полностью разбил флотилию противника, а адмирал Андреа Дориа бежал с поля боя. В результате, несмотря на ряд других побед в Тунисской кампании, испанцы проиграли войну Барбароссе и его пиратам. Странное это образование – Пиратский, или Варварский берег, окончательно обрело себе в боях право на существование на несколько долгих столетий.
Карл V в принципиальных для себя вопросах был человеком воистину исторического упорства – он предпринял новую попытку и 20 октября 1541 года он высадился в Алжирской бухте с флотом в 370 кораблей, 20 000 пехоты и 6000 всадников, но ему вновь не повезло. Землетрясение, сопровождавшееся страшной бурей и сильным ливнем, уничтожило 24 октября большую часть флота и лагеря. Сухопутному войску без съестных припасов, крова и укреплений пришлось провести несколько дней на неприятельском берегу. Только 27 октября испанцы, потеряв 14 военных и 150 транспортных судов, 8000 солдат и 300 офицеров, смогли отплыть назад в Испанию. Причём новая буря вторично рассеяла флот; император должен был искать убежища в Бужио и лишь 25 ноября он с остатками флота и армии приплыл на Майорку.
После этого алжирцы распоясались уже совершенно. Они стали не только грабить суда, но совершать набеги на побережья Испании, Италии, даже Франции, которая находилась в дружбе с османским султаном. Плевать! Война ли, мир – у пиратов была своя война с неверными, увлекательная и доходная. Окончилось дело тем, что Алжир стал общеевропейского масштаба проблемой. Практически для любого государства, которое имело торговые интересы и судоходство в Средиземном море, пираты Варварского берега сделались настоящей занозой в мягком месте. Их невозможно было изловить и потопить, как это делали с большинством пиратов европейского происхождения, бороздивших Атлантику без устойчивой базы, потому что порты Алжира всегда оставались к услугам кораблей, везущих живой товар, да и награбленный хабар тоже. Не менее нереальной была и задача примирения с Алжиром как с государством. Собственно, его и не было - такого государства, имелась провинция Османской империи, которая, однако, жила по своим собственным правилам и законам.
Как следствие была найдена форма так называемых Алжирских экспедиций. Предпринимали их за период с начала XVII века и по 1830-й все кто только можно: испанцы и французы, англичане и голландцы, даже американцы успели - собственно второй войной в истории США после война за Независимость считается Первая берберийская война 1801-1805, которая по сути свой была типичной Алжирской экспедицией.
Чем были подобные морские походы? Средством не столько полного и окончательного решения проблемы, сколько её купирования и сдерживания. Масштабных десантов - во всяком случае таких, которые ставили бы перед собой в качестве цели полное покорение Алжира и/или Туниса не делалось. И причина здесь не только в сложности подобного предприятия - оно было чудовищно, а главное - абсолютно неоправданно дорогим. Выгодно расположенный на расстоянии вытянутой руки от чужих торговых маршрутов, сам по себе Алжир почти ничего ценного на мировой рынок предложить не мог. Причём и при господстве европейцев там мало что могло перемениться: ни плантационное хозяйство там не организуешь - негде, что-то растёт только на узкой полоске вдоль моря, ни горных разработок, или какой-то иной крупной ресурсной добычи. Даже как рынок сбыта Алжир и Тунис были не особенно интересны: в Тунисе, например, жило на начало XVIII века порядка 600 000 человек, причём за исключением тех, кто был завязан на пиратско-работорговый бизнес, с очень и очень скромным достатком. Лишь немногим больше их стало к началу XIX столетия (примерно 617 000). Брать на себя бремя развития этих мест из европейских монархов после Карла V никому особенно не хотелось. Тем более не собирались этого делать расчётливые голландцы. Но вот флоты под командованием самого Де Рюйтера они туда отправляли - и были здесь далеко не одиноки. Корабли приходили, блокировали и бомбардировали порты, выдвигали ультиматумы (в основном об освобождении пленных христиан), а после - уходили восвояси.
Общая схема была следующей: сперва частные судовладельцы отдельным пиратским капитанам, а затем - уже государства Европы (а с конца XVIII века - и не только Европы) выплачивали... дань, откуп, подарок, как угодно, так и назови, непосредственно дею Алжира. К слову, это был весьма примечательный пост. Османами Алжир рассматривался как военный фронтир, а потому с 1659 года Алжиром управлял ага — главный начальник янычарского корпуса. Тот был обязан властью центральным властям в Стамбуле, пытался вводить подобие военной дисциплины, а потому для пиратов совершенно не подходил. В 1671 году очередной ага - Али был свергнут и казнен янычарами. С этого времени власть перешла к избираемому всеми офицерами дею. В янычарском корпусе деями были младшие офицеры, командовавшие небольшими подразделениями, численностью от 40 до 100 воинов. Фактически власть деев означала выборную монархию. Деем страны мог стать любой офицер. Многие из деев добивались власти путем убийств своих предшественников. Европейцы называли алжирского дея королем рабов и рабом своих подданных - и это действительно было так. Династии не возникали - во-первых у родни дея не было никаких особенных прав. Во-вторых, после смерти дея все его имущество отходило в государственную казну. Ну или, можно сказать, в общак. Дей был хорош до тех пор, пока успешно тянул деньги из данников - и делился ими с теми, кто его выдвигал. Нет доходов у янычар-пиратов - нет и дея. В смысле нет старого - зато немедленно появляется новый, который просто обязан интенсифицировать битву с неверными. Те в свою очередь, сталкиваясь с дополнительными поборами и нарушениями ранее данных (и оплаченных) обещаний, кряхтя и скрипя, но собирали суда для исполнения заведомо сизифовой задачи. Впрочем, был и плюс - походы к Варварскому берегу позволяли в мирное время дать военному флоту дополнительную тренировку по организации боевого похода, стрельбе и всему прочему.
В целом отношение к Алжиру и Тунису в Европе XVII- начале XIX веков было сродни современному отношению к Сомали. Все знают, что там творится адский ад, но решительно никому не хочется лично на себя брать задачу разгребания этих Авгиевых конюшен. А с течением времени к явлению попривыкли, а главное - смекнули, что даже самых бешеных головорезов можно помаленьку приручить, сочетая кнут корабельной артиллерии и финансовый пряник. И вот в таком духе время шло, Алжирские экспедиции становились эпизодами в биографии всё новых поколений флотоводцев, впрочем, не особенно значительными. В правление одного только Людовика XIV французы предприняли 9 экспедиций, где мелькали такие имена, как Дюкен, Турвиль и Д'Эстре, как уже было сказано выше, ходил к жарким берегам Де Рюйтер, регулярно этим баловались англичане, периодически - даже шведы и датчане, казалось бы далёкие от средиземноморских дел.
Единственные из всех иногда пытались добиться чего-то существенного только испанцы с союзниками: так в 1775 году около Алжира высадилась 22-тысячная испанско-тосканская армия под предводительством маршала О’Рейли (тот и вовсе был по происхождению ирландцем), но нападение на город было отбито - из-за медлительности и неслаженности действий десанта к месту высадки успели стянуться едва не все способные носить оружие алжирцы, и испанцы не солоно хлебавши возвратились в Европу. К концу XVIII века болезнь, как казалось, окончательно стала хронической и неизлечимой. Варварскому берегу платили ежегодную дань, полагая её более экономной, чем постоянное конвоирование торговых судов, Испания, Королевство Обеих Сицилий, Португалия, Тоскана, Швеция, Дания, Ганновер и Бремен, в Новом Свете к ним присоединились США. Только Англия и Франция - мощнейшие морские державы эпохи - считали это ниже своего достоинства. Но на самом деле как-то договариваться были вынуждены всё равно.
Что же изменилось к 1830 году? В 1814 году Франции была навязана победителями реставрация династии Бурбонов. Вместе с монархом в страну приезжала и масса беглой старой аристократии, которая либо открыто воевала со своим народом в рядах армий других государств ещё со времён войн Революционной Франции и далее в Наполеонику, либо отсиживалась при тех или иных дворах, непрерывно интригуя. И вот эти люди ощущали себя победителями, которые в силу этого имеют право... да на всё! О «популярности» приехавших в страну изгнанников во главе с королём очень многое говорит тот факт, что совершенно отчаянное возвращение Наполеона и его высадка в итоге привела его в Париж после совершенно потрясающего триумфального шествия по Франции, когда посылаемые на его поимку войска массами переходили не его сторону.
Да, в конечном счёте Бонапарт проиграл. Да, вспыхнул ярким пламенем белый террор, который не щадил и весьма известных и выдающихся людей - так в Париже был расстрелян за переход на сторону "корсиканского чудовища" маршал Ней. Но всё равно ещё раз вернувшиеся Бурбоны смекнули, что ситуация может дойти до такого накала, что и бывший император не потребуется - его именем, именем революции, или даже просто так, в ходе всеобщего бунта, их сметут всё равно, если не пойти на известные уступки и компромисс. Делалось это с просто огромным количеством ненависти и желчи, но тем не менее. Был сохранён Гражданский кодекс Наполеона, в очень сильно урезанном, если не сказать кастрированном виде существовало народное представительство в форме Палаты пэров. Ну а самое главное - были официально признаны все аноблирования времён империи. В итоге во Франции стали существовать параллельно, смешиваясь, но очень медленно, ограниченно, две элиты и две аристократии. И наполеоновская, хотя на словах и изъявляла преданность Бурбонам, в действительности смотрела на них с большой долей скепсиса. Для них в первую очередь было важно более или мене стабилизировать положение страны, как внутреннее, так и внешнее, прикрываясь новой монархией, а затем, вполне вероятно, так или иначе, но разобраться с ней - совершенно свергнув, или заставив сильно откорректировать курс.
В известной мере этот план работал - французам удивительно быстро позволили вернуться в большую европейскую политику, уже в 1818 её территорию покинули оккупационные войска (впрочем, их вообще таковыми можно назвать с натяжкой - никаких властных полномочий их командиры не имели, но просто расквартировывались во Франции, служа опорой её новому правительству), а в 1823 и вовсе французскую армию... задействуют по просьбе держав, входивших в Священный союз, а главное - непосредственно испанского монарха (тоже Бурбона - Фердинанда VII) в подавлении революции в Испании! При титульном руководстве представителя одной из линий Бурбонов - герцога Людовика Ангулемского, в основной части вели французские войска командиры, которые прежде сражались под имперскими орлами: маршалы Империи Удино и Монсей, генералы Гильемино, Молитор, Бордесуль, Лористон - все как один получили свои звания от Наполеона Бонапарта. И солдаты их также в массе своей были ветеранами Наполеоники. Даже их мундиры почти не отличались. И вот эти люди шли, с благословения всех монархов Старого Света душить в зародыше даже не республику, не каких-нибудь там якобинцев-монтаньяров, но систему, очень и очень похожую на ту, которая существовала во Франции до окончания власти Великого корсиканца, и которой они сами в большинстве своём сочувствовали. Очень странная смесь унижения и воодушевления: от того, что французы вновь - на равной ноге с главными силами Европы, что они не страна-изгой, за которой все с опаской наблюдают - вот что такое интервенция апреля-ноября 1823. Всё же многие думали, что понемногу дела страны пойдут теперь на лад.
Но в 1824 умирает король Людовик XVIII.
Его очень сложно назвать талантливым политиком и лидером, но именно его аморфность была спасительной для Франции, потому что, коль скоро жесткая позиция у монарха отсутствовала, его более или менее компетентные советники и министры могли выстраивать помаленьку сложную систему компромиссов между возвратившимся на штыках старым и закрепившимся в умах и в общественных отношениях новым. Теперь же на трон сел Карл X - один из самых консервативных монархов в истории Франции. Ультраконсерватор по убеждениям - ещё в момент созыва Генеральных штатов и возникновения на их базе Национального собрания он, тогда граф д'Артуа, так резко нападал на это учреждение, что даже Людовик XVI иронически назвал своего младшего брата «большим роялистом, чем сам король». Он должен был уехать из страны уже после взятия Бастилии - причём по просьбе старшего брата, опасавшегося, что принц может в напряжённый момент своими словами и действиями сильно дискредитировать династию! Когда Наполеон I был низложен, и Людовик XVIII вступил на престол (ещё до 100 дней, в 1814 год), граф д’Артуа, получивший титул Месье (брат короля, следующий за ним по старшинству), жил в Эдинбурге и поначалу не хотел переезжать во Францию: он считал брата безбожником, циником и отступником от идеалов монархизма. И вот этот человек, считающий, что он был прав ещё в 1789, ненавидящий и презирающий "виноватый" перед своей династией и перед Богом французский народ, ограниченный, но решительный, стал во главе страны.
Взрыв был просто неизбежен.
Здесь не место и не время подробно говорить о предпосылках и причинах Июльской революции 1830 года, достаточно будет сказать, что против нарушения конституционной Хартии 1814, бывшей основой для неуютного, но сожительства дореволюционных и постреволюционных политических и правовых норм во Франции, Карла X предостерегали многие консерваторы, в том числе даже российский император Николай I, однако политическая недальновидность короля и министров привела к необратимому кризису. После того, как в марте 1830 года Палата депутатов приняла адрес королю с требованием отставки кабинета, Карл распустил её, а когда новые выборы вновь дали внушительное большинство оппозиции, кабинет Полиньяка подготовил подписанные королём и министрами Июльские ордонансы, ограничивающие свободу прессы и сокращающие количество избирателей. Решение вызвало открытое восстание в Париже. Первые баррикады парижане начали возводить 27 июля, 28 июля некоторые солдаты с оружием в руках стали переходить на сторону народа, 29 июля восставшие захватили Лувр и Тюильри. А где-то в Африке ещё 5 числа того же месяца неожиданно лёгким взятием Алжира закончилось то, что начиналось как волне типовая экспедиция "силового умиротворения", каких до того были уже десятки.
Почему она вообще была предпринята? Ещё с XV века в Алжире обосновалась французская торговая компания, платившая дею ежегодную дань в размере 60 тысяч франков. В 1815 году дей Алжира Гуссейн-паша, поскольку даже в Африке не могли не заметить после 100 дней слабости Бурбонов, пользуясь тем, что Франция вообще в этот конкретный момент была абсолютно неспособна на какую-либо военную акцию, настоял на увеличении этой дани до 200 000 франков. Французский консул Деваль был принужден уступить. Дей сказал себе "Ага, сработало!" - и незамедлительно начал требовать больше уступок, причём по самому широкому кругу вопросов. Когда же ему начали отказывать, давление было усилено - в Алжире принялись всячески притеснять монопольную для французов ловлю жемчугом, затем потребовали от французского правительства немедленной уплаты 7 миллионов франков, которые они вроде бы как задолжали алжирским торговым домам за различные товары ещё со времен Директории и Консульства (естественно, в реалиях Франции 1815 года проверить эти цифры было решительно невозможно, хотя сумма априори представляется сильно завышенной - ну просто не с кем было французам наторговать на Варварском берегу на такие деньги). Наконец, в какой-то момент дей уже совершенно распоясался: когда ответы консула не удовлетворили Гуссейн-Пашу, тот ударил его опахалом по лицу.
Сразу ответить Франция не могла, но и спускать подобного точно не собиралась. Когда международно-правовой статус страны устаканился и нормализовался в период 1818-1823, а также был более-мене приведён в боеспособное состояние флот, который к исходу Наполеоновских войн был довольно сильно ослаблен, началась организация экспедиции. Поначалу речь шла только о морской блокаде - в 1827 году к алжирским берегам была послана небольшая эскадра. Но её стояние и крейсирование у берегов Алжира, длившееся 3 года и стоившее французам 20 000 000 франков, хоть и смогло предотвратить морские разбои (пиратам просто не давали выйти в море), но так и не сумела склонить Гуссейн-пашу к уступчивости и какому-либо компромиссу. Было принято решение прибегнуть к более действенным мерам и послать более сильный флот с десантным корпусом - дешевле оказалось один раз ударить крепко, чем мариновать буквально годами людей и суда. Свою роль сыграло и то, что королём то уже был Карл X, а этот монарх крайне болезненно относился к попранию своего статуса и чести (вспоминаем историю с консулом и опахалом).
Для похода в Алжир французами были выделены 3 пехотные дивизии (36 батальонов), 3 эскадрона кавалерии (525 человек) и 15 батарей (82 осадных, 24 полевых и 6 горных орудий), а всего до 37 624 человек, 4546 лошадей и 112 орудий. Для транспортировки этой армии и всего её снабжения было собрано около 102 военных судов (11 линейных кораблей, 24 фрегата, 8 корветов, 27 бригов, 6 пароходов, 8 бомбардирских судов, 18 военных транспортов) и 570 коммерческих судов, большинство из них водоизмещением от 25 до 35 тонн, на борту которых находилось до 30 000 матросов. Во главе экспедиции стоял военный министр, граф Бурмон, флотом командовал вице-адмирал Дюперре. Дивизиями командовали генералы Бертезен, Ловердо и герцог д’Эспар. Легко можно видеть, что это далеко не самые именитые люди во французской армии.
Ничего сверхъестественного от экспедиции не ждали. Несмотря на сравнительно долгий подготовительный период, организовано всё было довольно таки плохо: вследствие неблагоприятной погоды морской переход затянулся аж на две недели, и эскадра, выступившая из Тулона в конце мая, лишь 13 июня подошла к африканским берегам. Высадка войск, по причине бурь, состоялась утром 14 июня на западном берегу полуострова Сиди-Феррух, в 20 километрах к западу от города Алжира. Десантировались в три приёма - впрочем, довольно быстро: 1-я часть (9600 человек пехоты, 4 полевых и 1 горная батареи и саперы, всего 10 278 человек) была высажена в 4:30 утра, 2-я (9900 человек) в 6 часов утра, а в полдень вся армия с боевыми припасами и продовольствием на 10 дней была на берегу. Немедленно же продвинувшись вперед, авангард (дивизия Бертезена) атаковал укрепленную позицию алжирцев на Сиди-Феррухском перешейке, соединявшем полуостров с материком, отбросив противника на плато к местечку Стауели. Высаженная армия тотчас же приступила к укреплению высадочного пункта. Таким образом, первая, во многом наиболее опасная фаза всего предприятия осталась позади.
Уместно здесь остановиться на том, что могли противопоставить интервентам алжирцы. Регулярная (так и хочется взять это слово в кавычки, потому что в алжирских реалиях речь идёт не столько о находящихся на действительно военной службе солдатах, сколько о представителях соответствующего сословия) армия дея насчитывала всего 16 000 человек - остальные силы были ничем иным, как племенным ополчением, которое должно было постепенно собраться под знамёнами правителя Алжира в случае возникновения крупной военной угрозы. Процесс этот просто априори не мог быть мгновенным. Дею необходимо было до того, как это случится, любым способом сковывать и сдерживать французов, чтобы те не могли организовать полноценной атаки на город. Пожалуй наиболее логичной здесь была бы тактика изнурения, действия мобильными конными отрядами, препятствующими фуражировке в и без того не самой плодородной местности, непрерывные "укусы" мешающие французам сняться с места.
Вместо этого Гуссейн-паша самоуверенно решился на широкомасштабную атаку уже полностью выгрузившихся, а не находящихся посреди этого процесса (что ещё могло бы дать какие-то шансы) французские войска. В итоге его 40 000 армия в ночь на 19 июня под общим командованием Ага-Ибрагима, зятя дея, скрытно приблизились к лагерю французов и на рассвете энергично атаковала его с разных сторон. Удар не только был отбит - французы перешли в наступление и сумели организовать эффективное преследование. Они гнали разбитого противника, потерявшего большую часть своих орудий и обоза, до селения Сиди-Калефа, в 10 километрах от города Алжира. 24 июня Ага-Ибрагим возобновил нападение, но был вторично отбит, причём преследовавшая его французская армия дошла до высот Бузария, в 5 километрах от города, расположившись на их западных склонах. Отсюда современная артиллерия уже могла вести обстрел Алжира. Дальнейшее наступление было осмотрительно решено приостановить до прибытия к армии парка осадных орудий и укрепления пути сообщения лагеря с местом высадки. Пушки подтянули к 29 июня - в общем, тоже достаточно быстро. В тот же день был начат штурм.
Сперва французы овладели господствующими высотами и начали закладывать траншеи против форта «Султан-Калесси» (Султанский замок), находившегося к юго-западу от города и бывшего командной высотой. Ну а 4 июля, открыв с утра сильный артиллерийский огонь, французы разрушили энергичной бомбардировкой стены замка и ринулись внутрь. Остатки защитников бежали к городу надеясь найти там спасение, но были встречены картечью из цитадели, которой стреляли свои же по приказанию дея. К 10 часам утра развалины замка были взяты. Захват его якобы сделал дальнейшую оборону города невозможной, почему на следующий же день дей и сдал его. Потери французов со дня высадки и до этого времени времени составляли 400 убитыми и 1900 ранеными, потери алжирцев убитыми и ранеными простирались до 10 000. В реальности крупный населённый пункт с вполне боеспособным гарнизоном и аж 2 000 орудий всех калибров, сортов и эпох, множеством всяких запасов, несколькими стоявшими в гавани военными судами и собственной казною в 48 миллионов франков вполне мог ещё защищаться, но, очевидно, Гуссейн-паша был просто деморализован той скоростью, с которой французы добились успеха, а главное - не видел пока по-настоящему большой угрозы. Как пришли сейчас, так потом уйдут. Плавали, знаем.
В реальности вышло иначе. Дело в том, что пока город брали, как мы помним, резко и стремительно стала нарастать политическая напряжённость в самой Франции. И именно тогда, когда появилась необходимость принимать политическое решение – что же делать с завоёванным дальше (читай – как, на каких условиях, как это делалось и раньше, уговариваться теперь с Варварским берегом, имея в руках довольно сильные козыри) обнаружилось, что делать это некогда и просто некому. Конец июля – начало августа 1830 – время Революции. Эхо её, конечно, добралось даже до Алжира: так за взятие города графу Бурмону 14 июля от Карла X был пожалован маршальский жезл, но уже в самом скором времени за отказ присягать новому королю победитель был исключён из списка маршалов, замещён генералом Клозелем, а сам вынужден оставить военную службу и вовсе бежать из Франции. Однако, так или иначе, но довольно долго ситуацией – просто по остаточному принципу, так сказать, за отсутствием альтернатив, вынуждены были распоряжаться военные. А они не особенно обращали внимание на политико-дипломатическую традицию, историю, экономику – они решали свои задачи. Пленные янычары – дабы не подняли восстания или не оказали сопротивления каким-либо ещё способом, были на кораблях отправлены в османскую Малую Азию – ведь формально же они – часть армии султана! Судя по всему так же рассчитывали поступить и с самим деем – во всяком случае, переговоров с ним вести никто особенно не пытался. Гуссейн-паша, смекнув, что в Стамбуле ему, всего скорее, отрубят голову – просто чтобы не создавал дополнительных проблем, был в итоге отправлен по его собственному желанию в Неаполь. Традиционная система власти в Алжире разом была обнулена. Остались только племенные старейшины. А они, пока в Париже думали, что делать с Алжиром (в смысле городом), гадали и рядили, какой, особенно после того, как случилась Революция, будет реакция Англии на французские действия на Севере Африки, вообще всячески ломали голову над тем, как распорядиться своим завоеванием и кому и за что бы его уступить, начали… изъявлять свою покорность Мелек Шарлю (то бишь королю Карлу). Причём, из-за того, что французские новости не особенно быстро шли, а ещё медленнее усваивались, в основном уже после того, как этот самый незадачливый Мелек Шарль сам потерял всякую власть.
Маршал Бурмон ещё до своего отзыва, впрочем, успел несколько испортить впечатление, которое французы успели произвести: он предпринял отдаленную экспедицию к местечку Блиде (у подошвы Атласских гор) для наказания за разбои кабильских племен и в этом походе, предпринятом с недостаточными силами, потерпел поражение.
Это сразу подорвало престиж французов в глазах туземцев, и области, изъявившие уже ранее готовность покориться Франции, отложились от неё. Однако всё равно интервенты смекнули, что потенциально им вполне по силам заставить покориться весь Алжир целиком. В основном сопротивление местных, обезглавленных отсутствием дея и особенно янычар, ранее решавших вопрос о власти, было слабым. Показателен тот факт, что Бурмон хотел выслать для занятия таких стратегически важных городов, сопоставимых по размеру и значимости с самим Алжиром, как Бон и Оран, только морские экспедиции с минимальным числом сухопутных войск на кораблях. И отказался от этой идеи только после получения сообщений об Июльской революции, когда всем резко стало не до того.
Как мы помним, так и не ставшего полноценно маршалом Бурмона сменил генерал Клозель. Первый приказ, который он привёз с собой, гласил, что обратно в метрополию должны возвратиться 2/3 войск, штурмовавших Алжир. Не удивительно, что очень скоро у французов начались проблемы. Оставшихся сил для устойчивого контроля тех территорий, которые уже успели перейти под их руку, было недостаточно, если не привлекать к делу каких-то помощников, а тут интервентов подводило отвратительное знание региона, в котором они оказались. Разогнав всех османов и их (пусть и очень сильно видоизменившиеся в алжирских реалиях за несколько сотен лет) институты власти, они попытались выступить в роли своеобразных освободителей от тирании – и потому назначали на высшие должности представителей тех народностей, кто ранее составлял наиболее бесправную часть общества. Особенной верности и благодарности они с их стороны так и не увидели, но зато здорово разозлили племенную арабо-берберскую знать, которая почти отказалась от сотрудничества. Хаос управления нарастал как девятый вал. О том же, чтобы подчинить Бон и Оран с областями, нечего было и думать. В итоге, после того, как несколько небольших экспедиций Клозеля в разные стороны от Алжира с округой окончились бесславно, генералу пришлось признать, что он – в сложившихся условиях и имеющимися силами – справиться не в состоянии.
Правительство же совершенно открыто намекало военным, что Алжир для него сейчас, в условиях, когда и так из-за своей революции, а также ставшего одним из её следствий революционного взрыва в Бельгии, страна находятся под угрозой полномасштабной войны, это чемодан без ручки. Ни доходов, ни иных выгод – только что лишний раз понапрасну позлить другие державы и дать им дополнительные козыри в руки, чтобы изобразить Францию нарушительницей всеобщего спокойствия. Как следствие Клозель начал переговоры со вроде бы как союзным французам Тунисским беем. Понимая полную невозможность при сложившихся условиях покорить две другие отложившиеся области — Оран и Константину, Клозель предложил уступить их родственникам тунисского бея, с условием ежегодной уплаты ими французскому правительству 1 миллиона франков. Таким образом генерал надеялся убить сразу даже не двух, а много зайцев: и частично решить проблему со снабжением, переложив эту заботу на тунисцев, и вообще получить не формального, а полноценного союзника в регионе, и найти своего рода посредника между французами и алжирцами – такого, который может быть ими принят, и получить приличную сумму денег, и разместить гарнизоны – не с боем, а посредством дипломатии, в таких городах как Бон, Стория, Буджия и Мерс-эль-Кебир. Одним словом, договор давал правительству некоторые выгоды, в целом был неплохо продуман – и именно человеком, на своей шкуре столкнувшимся с местными реалиями, однако условия, предложенные Тунисскому бею, не были предварительно даны на обсуждение министру иностранных дел Себастиани и договор не был утвержден. Более того, правительство отозвало самого Клозеля. И потому, что генерала сочли “зарвавшимся” и превысившим свои полномочия, и потому, что в Париже достаточно твёрдо намеревались избавиться от Алжира вообще – найти бы только кому сбыть его с рук…
Тем временем на место отозванного командующего в начале 1831 года был отправлен новый - генерал Бертезен, предпринявший вскоре с 9 000 отрядом неудачную экспедицию в Медеаг для поддержки поставленного французами бея Бен-Омара. На плечах отходящих не признающие французского господства племена вторглись в ранее подконтрольную им зону, а Бертезен был вынужден ограничится только обороной непосредственно города Алжира. В общем, дела стали плохи – насколько триумфально французы ворвались в столицу Варварского берега, настолько же бесславно они могли оттуда и вылететь. Во весь рост встал вопрос об эвакуации. И, скорее всего, она и состоялась бы, если бы не перемены, произошедшие не в Африке, но в Европе и в Париже. Во-первых, к началу нового года более-менее нормализовалось положение Франции на международной арене. Ведущие державы приняли Июльскую революцию как данность. Во всяком случае, сколь бы неодобрительно некоторые не смотрели на произошедшее, воевать ради того, чтобы вернуть Карла X, никто не желал. Собственно, а зачем вообще? Франция оставалась монархией под руководством представителя пусть и побочной, но ветви Бурбонов – Орлеанского дома, а именно короля Луи-Филиппа. Поводом могли бы стать подозрения в агрессивных, экспансионистских намерениях новой власти, но она, в общем и целом, сумела их развеять. В ходе Лондонской конференции 1830 года, пойдя в ряде моментов на уступки, французы сумели доказать и своё нежелание поглощать Бельгию, а также вообще стремиться к новым территориальным захватам. Так что теперь, когда угроза большой войны спала, новая власть могла позволить себе действовать на международной арене несколько смелее.
Во-вторых, что даже важнее, сама по себе Июльская монархия была образованием очень непрочным – то, что она просуществовала 18 лет, это почти чудо. В ней существовала масса не просто противоречивых, но прямо противоположных течений, как в политике, так и в социально-экономическом базисе. Имелась достаточно мощная и многочисленная группа тех, кто желал продолжения и углубления революции – вплоть до утверждения Республики. В рабочей среде начали обретать популярность протосоциалистические идеи утопистов, вроде Сен-Симона, в Париже и Лионе – наиболее промышленно развитых городах страны, в 1830-х систематически происходили волнения и полноценные восстания. С противоположной стороны аристократические элиты, в наибольшей мере выигрывавшие от Реставрации, а зачастую – собственно вернувшиеся во Францию из эмиграции, полагали, что или им придётся вторично покидать родину, либо они должны развернуть процесс вспять. Они, оспаривая права Луи-Филиппа, выставляли кандидатом на трон малолетнего Генриха V, герцога Бордосского – внука Карла X, в пользу которого последний и отрёкся от престола. 14 февраля 1831 года, в годовщину смерти герцога Беррийского (отца мальчика и сына изгнанного короля), сторонники Реставрации произвели демонстрацию в форме торжественной панихиды в Париже. Это мероприятие едва не закончилось громадным побоищем – мобилизовавшаяся народная масса ответила разгромом церкви, где всё происходило, а также дома архиепископа. В 1832 году вдова герцога Беррийского, назначенная Карлом Χ регентшей на время малолетства её сына, и вовсе попыталась вызвать серьёзное восстание в знаменитой своим консерватизмом и верностью династии Вандее, мало того, сама стала во главе инсургентов, выдержавших несколько сражений с правительственными войсками, но в конечном счёте, была арестована во время бегства.
Весьма сильны были и бонапартисты, надеявшиеся вовсе покончить с ненавистными Бурбонами, а равно и удержать страну от анархии, восстановив Империю. Если бы Наполеон был ещё жив, то их победа была бы делом решённым. Сын Великого корсиканца оставался пока на этом свете, но вот беда – не во Франции. С 1814 он жил вместе с матерью Марией-Луизой Австрийской во владениях империи Габсбургов, по преимуществу в Шённбруне. При дворе деда, в Вене, мальчика не называли Наполеоном, с детства приучали к немецкому имени Франц; при нём старались не упоминать о его отце, называя его самого «сыном Её Высочества эрцгерцогини». Несмотря на это, он знал о родстве с Бонапартом, был горячим его поклонником и тяготился австрийским двором. Впрочем, несмотря на это, каких-либо попыток явно или тайно попасть во Францию после событий Июльской революции юноша так и не предпринял. В 1832 году он, достаточно болезненный на протяжении всей своей жизни, и вовсе внезапно скончается – к огромному облегчению Луи-Филиппа и его сторонников. Поговаривали об отравлении. Кто знает, может и так, но козыри оказались из рук бонапартистов выбиты – хотя полностью их активность также не сходила на нет всё время правления “короля-буржуа”.
В 1836 году уже племянник великого Корсиканца, будущий Наполеон III предпримет свою первую безрассудную попытку захвата власти: 30 октября Шарль Луи Наполеон, накануне приехавший в Страсбург, явился в казармы полка в костюме, напоминавшем костюм Наполеона I (т.е. вышедшем из моды лет так 15 назад), с исторической треуголкой на голове, его сопровождала свита, состоявшая из заговорщиков, которые несли живого императорского орла. Командовавший частью полковник Водре, который был одним из немногочисленных сторонников новоявленного Бонапарта, ожидал его во главе солдат, которым он только что роздал деньги. Увидев Луи Наполеона, Водре воскликнул, что во Франции вспыхнула революция, Луи-Филипп I низложен (иными словами откровенно наврал собственным бойцам) и власть должна перейти к наследнику великого императора, которого Водре ещё и назвал по ошибке Наполеоном II. Солдаты приветствовали претендента возгласами: «Да здравствует император!». В другом полку недостаточно обработанные заговорщиками солдаты арестовали Луи Наполеона и его сторонников. Луи-Филипп I освободил его из тюрьмы, ограничившись высылкой в Америку (из которой тот уже в 1837 вернулся обратно в Старый Свет).
В экономике неопределённость, вызванная революцией, привела к нервозности на бирже, вылившейся в свою очередь в полноценный торгово-промышленный кризис. В 1832 по стране прокатилась эпидемия холеры, которая не только унесла немало жизней, но дополнительно распалила людей карантинными мерами. В целом во Франции – первой в Европе и в мире, начался процесс демографического перехода, который выразился в достаточно существенном снижении рождаемости. С одной стороны, это несколько ослабляло силу давления со стороны новых, неустроенных в жизни людей, испытываемую правительством и обществом – в целом ряде других европейских стран, например в Англии, оно было куда сильнее. С другой стороны в хозяйстве на повестку дня встал вопрос о приближающемся дефиците рабочих рук. Конкуренция за работника должна была неизбежно усилиться, а класс капитала был совершенно не готов платить больше, а потому особенно крепко цеплялся за политическую монополию – имущественный ценз ограничивал круг избирателей только очень состоятельными людьми (во всей стране их насчитывалось порядка 200 000), надеясь, что при помощи законов сможет изменить ситуацию.
В общем, французы в 1830-е жили очень “весело”.
К чему я расписал всё это? А к тому, что вопрос об Алжире неожиданно приобрёл весьма громкое внутриполитическое звучание – бесславное отступление нового короля с территории, легко захваченной в правление предыдущего, уже само по себе бросает тень на его репутацию. В реалиях же Франции периода Июльской монархии… Луи-Филиппа и так многие считали человеком слабым, противники – так и вовсе безвольным.
Оставление Алжира могло фатальным образом перевесить и так едва удерживаемые монархом и правительством склонёнными в свою пользу весы общественного мнения. Вот почему, не имея там никаких особенных интересов, французы остались в Северной Африке, мало того, оказались вынуждены понемногу увеличить задействованные там войсковые контингенты.
Ещё в 1831 году, пользуясь тем, что, как мы помним, местные инсургенты стали постепенно приближаться к городу Алжиру, сконцентрировали на нём своё внимание, а также полным господством на море, французы сумели очень удачно высадиться и занять в кратчайшие сроки Оран отрядом всего в 1300 человек под командованием генерала Бойе. Генерал Бертезен, который мало чего смог добиться по сравнению с Клозелем (скорее даже наоборот, упустил часть того, что тот имел) был сменён генералом Савари, который прибыл с не слишком большим, но подкреплением, доведя к исходу 1831 общее число французских войск в Алжире до 16 000.
Савари был человеком очень суровым – и со специфическим опытом: в 1810 году Наполеон назначил его министром полиции на место Фуше - последний оказался для императора слишком самостоятельным, между тем как Савари был покорным, искусным и жестоким исполнителем приказаний, какими бы они ни были. Он сохранил портфель до самого падения Империи, а во время Ста дней Савари был сделан пэром и главноначальствующим над жандармерией. Именно таким, полицейско-жандармским, был его подход и теперь. Все внимание Савари было поглощено восстановлением дисциплины в войсках и отражением набегов на Алжир. Особенно же важным главнокомандующий французских войск в Северной Африке видел очищение тыла от всех, кто может оказаться ненадёжен в случае атаки неприятеля непосредственно на город. Одним словом, новый генерал-губернатор решил действовать устрашающими мерами и стал применять в широких размерах казни и конфискацию имущества. Это, однако, повело к общей ненависти к французам, на основе которой разрозненные прежде племена и народы (кабилы, мавры, арабы) нашли почву для взаимного сближения, и вся деятельность Савари была направлена теперь к подавлению вспыхивавших восстаний. Именно в это время во главе туземцев становится знаменитый эмир Абд аль-Кадир (по-арабски — Раб Всемогущего, т.е. Аллаха).
Этот выдающийся арабский предводитель, происходивший из знатной семьи, родился в селении Гетне, близ города Маскара. На 8 году жизни он совершил вместе с отцом путешествие в Мекку, затем поступил в высшую школу в Феце, а позже провел около года в Египте, где изучал военные учреждения Мехмета-Али (о котором читатели серии должны помнить). По личным своим свойствам — религиозности, неустрашимости, решительности, бескорыстию и, наконец, умеренности — он удовлетворял всем качествам народного вождя и потому легко стал во главе вспыхнувшей в это время войны с французами. Немалую роль, впрочем, сыграл в этом и марокканский владыка, Абдер-Раман, который, желая остановить успехи французов и не рискуя вступить с ними в открытую борьбу, употреблял все своё влияние на арабов для соединения их под главенством Абд Аль-Кадира. В 1832 году в Маскаре последний был провозглашен эмиром правоверных и немедленно же стал готовиться к войне, которая и вспыхнула в Оране в начале 1833 года.
В этой войне не было решающих и даже просто крупных сражений, но люди Абд Аль-Кадира изматывали французов в тысяче и одной мелкой стычке, оставаясь при этом трудноуловимыми, особенно уходя на юг. К 1833 Франция располагала на ТВД примерно 20 000 солдат, владела, кроме Алжира и Орана, портами Бужия и Бон, но была совершенно неспособна к наступательным действиям, дезориентирована, а главное – вообще не понимала, что же ей предпринять дальше. Уйти совсем по описанным выше соображениям нельзя (более того – чем дольше шла борьба, тем болезненнее бы сказалась эвакуация на государственном престиже). Но что тогда? Северная Африка жрала людей и деньги, решительно ничего не давая взамен. Плюс был риск в какой-то момент потерпеть и серьёзное, крупное поражение. В итоге в феврале 1834 года интервенты оказались вынужденными заключить с Абд аль-Кадиром мир, по которому за последним признано было господство над всеми арабскими племенами к западу от крупнейшей в Алжире реки Шелифф. Всего вероятнее арабский вождь изначально рассматривал это соглашение как уловку. В довершение же всех неудач и ошибок, управление краем было вверено престарелому (1765 года рождения) графу Друэ д’Эрлону, потерявшему энергию и легко подпадавшему под влияние окружавших его лиц. Даже непосредственно Абд аль-Кадир через своего агента еврея Бен-Дюрана мог оказывать влияние на губернатора. Пользуясь слабостью генерал-губернатора, эмир де факто распространял свою власть на Оран, привлекая на свою сторону туземцев убеждением и силой. Он даже перешёл в какой-то момент на правый берег реки Шелифф в пределы собственно Алжира. Пришлось по необходимости нарушить недавно заключенный мир. Теперь просто взять и уйти из Алжира французы просто не могли.
Не пересказывая всех перипетий борьбы, выделим несколько ключевых пунктов:
1) Для французов Алжир и победа там стал вопросом престижа и чести. Хозяйственная же эксплуатация региона приносила весьма немного – уж точно несоизмеримо меньше, чем тратилось на войну.
Абд Аль-Кадир оказался способен не только организовать достаточно упорное и эффективное сопротивление с опорой на приспособленность в местности на ТВД, но по-настоящему объединить на основе сопротивления захватчикам большую часть населения Алжира, создать, пользуясь этим, государство, совершенно непохожее на отошедшее в прошлое правление дея и эпоху пиратства.
2) В этом смысле, если искать исторические параллели, то наиболее близкой – и по смыслу, и по хронологии, будет наша Кавказская война, где сам по себе горный Кавказ был нам совершенно ни к чему, но уйти оттуда империя не могла себе позволить ни при каких обстоятельствах. Да, у нас всё было дольше, и, в общем и целом, помасштабнее, нежели у французов, но сходства налицо. Шамиль – Абд-Аль Кадир, созданные ими Имамат и Эмират, непривычная для европейских армий первой половины XIX века война набегов и их отражения, стычек, конвоев, экспедиций на горные кручи или в жаркие пустыни. Специально занимавшиеся вопросом профессионалы могли найти и массу более детальных сходств.
Так военный историк Кресновский в своей Истории Русской армии в 4-х томах (1933-1938) писал:
Наша армия в Крыму была побеждена «французской Кавказской армией». Все дравшиеся в Крыму французские полки прошли суровую боевую школу африканских походов, во всех отношениях сходную с кавказской. Абд-эль-Кадер — африканский Шамиль. Французы имели своего Ермолова— Бюжо, своего Пассека — Шангарнье, Слепцова — Ламорисьера. У них была своя «сухарная экспедиция» — поход под Константину, своё Михайловское укрепление — марабу Сиди-Брагим, давший бессмертную традицию их «синим дьяволам» — пешим егерям. Африканская эпопея хронологически совершенно совпала с Кавказской. У их начальников был боевой глазомер — у наших был лишь плацпарадный, для войск Воске, Канробера и Мак-Магона война была привычным делом — совершенно, как для войск Пассека, Бебутова и Врангеля.
Автору эти строки представляются во многом верными и справедливыми.
3) Сходной в итоге оказалась и судьба уже завоеванных краёв – вроде бы как покорённые, но оставшиеся на особенном положении. Хотя мусульмане и не были представлены в административном аппарате колонии, они пользовались широкой внутренней автономией и сохранили свои культурные институты. В частности, если в деле не были замешаны европейцы, они могли улаживать собственные конфликты в соответствии с шариатским правом.
4) Наконец, было и ещё одно очень важное сходство - и Кавказ в Российской империи и Алжир во Франции сделались стандартной структурной территориальной единицей, точно так же организованной, как и земли метрополии/зоны расселения титульной нации. Если для России, неколониальной державы, это, как мы помним, была стандартная практика, то для французов это было совершенно нетипично. Ни до, ни после такого не случалось. Однако же в 1848 году Алжир был объявлен территорией Франции, разделён на департаменты во главе с префектами - точно такие же, как в метрополии, и именно в таком виде просуществовал до самого конца, в отличие, скажем, от других регионов, которые французы будут контролировать в Африке, в том числе очень близких в территориальном, да и не только, отношении, как тот же Тунис.
Почему?
Нельзя не признать что во многом это было следствие стечения обстоятельств, действия сил, находящихся вне Алжира. Сама война - во всяком случае её основная часть, та, которая велась против Абд Аль-Кадира, закончилась его добровольной сдачей в плен 22 декабря 1847 года. А уже 22 февраля 1848 - ровно через два месяца, в результате революционного выступления парижан вынужден будет отречься от престола король Луи-Филипп I. Во Франции начался трёхлетний период политической нестабильности, который в тоге, к удивлению многих, приведёт на вершину недавнего неудачника - Наполеона III. Но непосредственно в 1848 страна стала республикой. Именно с республиканскими идеалами делалась революция и свергался последний из Бурбонов. Мало того, на сей раз, яснее и громче, чем когда-либо в истории, прозвучали требования внести коренные изменения не только в систему власти, но во всю общественную машину. Массы жаждали не просто республики, но республики социальной. Безусловно, Алжир был третьестепенной темой в этой политической буре, но именно общий порыв к равенству, единству и свободе, а также желание верхов насколько возможно успокоить регион (ой не до него сейчас!) привели к тому, что бывший Варварский берег сделался подобием и продолжением Франции в том, что касалось механизмов управления.
Впрочем, конечно, не могло не быть и серьёзных отличий, особенно на практике. В колонии (давайте уж продолжим именовать её так, тем более, что определённые причины к тому имеются, а само понимания Алжира в период 1847-1962 как территории, зависимой от Франции, но не самой Франции, устоялось) отсутствовало на середину XIX столетия как чиновничество - во всяком случае в достаточном количестве, чтобы можно было надеяться создать эффективный и аналогичный метрополии административный аппарат, так и гражданское общество в его европейском понимании, которое могло бы подменять его институтами самоуправления. Были военные, но невозможно же при решении каждого мало-мальски конфликтного в теории вопроса опираться на штыки! Как правило на раннем этапе, за исключением тех колоний, которые заведомо осваиваются как переселенческие, где местные вовсе не нужны - и чем дальше и быстрее их получится прогнать - тем лучше, первоначально новые власти пользуются теми механизмами, которые остаются в наследство от старой. Французы в Алжире такой возможности были лишены - всё то, что составляло основу власти в период правления дея, было снесено начисто.
Как же решалась задача? В чём то парадоксально, а в чём то и естественно то, что едва ли не главной опорой французов стал местный имущий класс, а особенно – племенная знать. Она хорошо понимала, что сопротивление колонизаторам, если оно будет подлинным, полноценным, неизбежно вызовет к жизни народного вождя, нового Абд Аль-Кадира, который, опираясь на свою популярность, свои победы и исламский религиозный пыл, возьмёт всю власть в свои руки – просто потому, что так будет эффективнее, а их сделает никем. Мелкие восстания и выступления продолжались вплоть до середины 1860-х, но никогда не перерастали в нечто подобное войне 1832-1847. Сами арабо-берберские элиты следили за тем, чтобы силы повстанцев никогда не смогли бы объединиться.
В целом Алжир продолжал оставаться для Франции эдаким "чемоданом без ручки". При том, что эпоха Наполеона III - это время подчёркнутой "имперскости", экспансионизма, период, когда французы воюют по всему свету от Мексики до Вьетнама, пожалуй даже обогнав в какой-то момент по колониальной активности англичан, в Алжире не меняется практически ничего. Не предпринимается и попыток использовать его как плацдарм для проникновения в Африку. В самом деле, а как бы это можно было сделать? Устроить марш многотысячных армий через самый широкий участок Сахары? Алжир уходит куда-то на периферию внимания, на него нет времени, а главное - средств. Именно по этой причине – от нежелания самостоятельно вкладываться в, как казалось, заведомо убыточный регион, французские власти поощряли активную иммиграцию европейского населения с целью стимулировать приток капитала и различных инновационных методов хозяйствования из метрополии в крайне отсталую аграрную экономику Алжира. Европейцам были выделены лучшие земельные наделы. К слову сказать, среди европейских иммигрантов собственно французов было не так уж и много — не более 1/4 общего числа переселенцев. В Алжире активно селились итальянцы, португальцы и особенно мальтийцы с перенаселённого острова Мальта. В общем те, кто надеялся выиграть по сравнению с тем, где и как он жил раньше, даже и в Северной Африке.
Ситуация начала меняться к лучшему вследствие... одного из самых худших событий и самых страшных разгромов Франции в XIX веке. Поражение, которое французы потерпели в 1871-м в Европе, следствием чего стала их изоляция в Старом Свете почти на 20 лет, в колониях напротив дополнительно подстегнула их. Возросла интенсивность переселенческого потока: часть французов переехала в Алжир из Эльзаса и Лотарингии, захваченных Германией. Именно время с 1871, а особенно – с середины 1880-х, когда Франция политически и экономически окончательно оправилась от проигрыша Франко-прусской войны, расплатилась с долгами и сравнительно успокоилась сама в себе, считается началом золотой эпохи французской Северной Африки вообще и Алжира в частности. В регион стали не только переезжать, но и вкладываться. Техническая революция сделала обширные, но ранее непригодные земли на границе моря воды и моря песка ценными. Оросительное земледелие, химические удобрения, теплицы — всё это совершенно преобразило сельскую местность в северной части Алжира. Земля, пусть и не самая лучшая сама по себе, но способная в умелых руках стать плодородной под сияющим африканским солнцем, стала манить и притягивать, как магнит.
Кроме того, Алжир был близко – это была самая близкорасположенная крупная колония. Такой простой факт – но он оказался очень важен. Потенциальному переселенцу было гораздо проще смириться с мыслью о жизни в колонии при том условии, что от метрополии, родных и друзей, привычной среды обитания его отделяет всего около суток пути. От Алжира до Марселя по морю 773 километра по прямой. От Бона до Марселя - 739 километров. И это, конечно, значимо не только в контексте ностальгии по дому. Это весьма и весьма скромное плечо для коммерческих грузоперевозок, намного более тесная связь экономик, чем у любой из европейских колоний с метрополией. Не удивительно, что в последние 15 лет XIX века стали чрезвычайно востребованными крупные порты на африканском побережье, которые в качестве пары Марселю на континенте делали Западное средиземноморье едва ли не внутренними водами французов, давали возможность в существенной мере уравновешивать доминирование англичан, владевших Александрией, Кипром и Мальтой, в восточной части великого водного пространства. Эти города развивались динамично, обладали современной инфраструктурой, практически не отличающейся от таковой в крупных населённых пунктах Южной Франции, а главное - там появилась своя местная промышленность - например судоремонтная. Да, конечно, даже самый крупный, европеизированный и имевший наибольшие обороты в торговле населённый пункт французского Алжира – Оран сильно уступал тому же Марселю по численности населения. Если первый к концу XIX века имел 74,5 тысяч жителей, то второй на 1901 год – почти 500 000. Впрочем, всё познаётся в сравнении. Например в Российской империи согласно переписи 1897 года только 19 крупнейших городов обладали более чем 100 000 населения.
Так или иначе, но к началу XX века Алжир, бесспорно, был самой развитой из колоний Франции. Особенной колонией. Во-первых, хотя французы и не составляли в ней большинства, но их было достаточно много, чтобы называть её единственной переселенческой. Во-вторых, хотя пье-нуар, франкоалжирцы и контролировали в основном жизнь Алжира, сказать, что местные, коренные жители испытывали действительно жестокий гнёт едва ли возможно. Собственно, они не только выжили и не были изгнаны со своей земли, как то было почти всегда, скажем, в английских переселенческих колониях (сделаем, правда, скидку, что они появлялись раньше, чем состоялось завоевание Алжира, но, тем не менее), но умножились – и достаточно заметно. Общий уровень жизни, достатка, общественной стабильности радикально возрос по сравнению со временами пиратства и работорговли, бывших основой жизни Варварского берега. Безусловно, люди европейского происхождения (а также образования и культуры) имели определённые преимущества. Но стену, отделяющую арабов с берберами от пье-нуар, никак нельзя назвать непреодолимой преградой. Араб, готовый вести себя по-европейски, умеющий учиться, вполне мог получить приличную работу, и уж точно не был изгоем, парией, его положение в смысле социального равенства, отсутствия расовой дискриминации было куда лучшим, чем, скажем, у негров в тех штатах США, где имелись специальным образом принятые расистские законы. Мало того, как мы помним, пье-нуар, на самом деле не совсем тождественны французам.
Они были во многом этнически синкретической общностью, неизбежно смуглели и приобретали некоторые местные привычки. Так вот – в известной мере пье-нуар пополнялись и за счёт алжирской крови. И речь даже не только о смешанных браках. Существовала особая политико-правовая общность, именовавшаяся на сегодняшний, привыкший к терминам победившей толерантности слух унизительно, но тогда, конечно, это звучало по-другому, словом эвольве, т.е. эволюционировавшие. Под этим понимались арабы и берберы, которые выучились основам французской культуры, вообще были образованнее своих соотечественников, готовы были жить по французским правилам и законам, а также принимали католицизм. Последнее было важно не столько само по себе – Франция конца XIX, очевидно, не была страной, где церковь могла бы требовать и проводить в законе агрессивный прозелитизм, принудительное обращение в свою веру, но как самый очевидный и неоспоримый факт, надёжно подтверждающий стремление человека выпасть из системы традиционного, замешанного на шариате права. Так вот, если не сам эвольве, хотя и здесь нет чего-то принципиально неосуществимого, то его потомки в первом-втором поколении вполне могли влиться в состав пье-нуар.
Бесспорно, систему, выстроенную французами, не следует идеализировать. Мы, всё же, вполне можем называть, несмотря на целый ряд перечисленных выше фактов, Алжир именно колонией. И в смысле его места в экономике Французского государства, и в смысле разницы между пусть и проницаемыми, но не сливаемыми воедино группами. Так рабочие-алжирцы получали меньшую заработную плату, чем пье-нуары, даже на одинаковой работе. 75 % алжирцев были неграмотными. Однако, несмотря на неравноправие, коренное население и колонисты долгое время жили в мире. Пье-нуар к началу XX столетия были уже не “понаехавшими”, они знали и любили землю Алжира, относились к ней как к своей родине — и многие из них действительно родились и прожили здесь всю жизнь. Осталась позади эпоха восстаний – как думало большинство – навсегда. Запас прочности оказался настолько высок, что на Алжир в смысле его стабильности не оказала существенного влияния даже Первая мировая война.
Да, вроде бы как, в основном уже позднейшие исследователи отметили, что после обнародования «Четырнадцати пунктов» Вильсона в 1918 году некоторые алжирские интеллектуалы-улемы начали высказывать желание к получению Алжиром автономии и некоего самоуправления. Но тогда этого даже толком никто и не заметил. Основное большинство, массы интересовали не призраки независимости (хотя о ней даже и интеллектуалы не помышляли – только об автономии), а, подобно многим другим жителям европейских колоний того же, или чуть более раннего времени, по преимуществу экономические вопросы. В 1926 году было основано национально-революционное движение «Североафриканская звезда», ставившее своей целью, прежде всего, добиться улучшения условий труда рабочих во всех французских колониях Северной Африки. Движение прекратило своё существование в 1929 году по первому серьёзному требованию французских властей, которым даже не пришлось его особым образом запрещать (по этой причине отсутствия формального запрета в 1930-е годы оно было возрождено и вновь распущено позднее). В 1938 году Ферхат Аббас создал так называемый Алжирский народный союз, где именно национальные мотивы играли уже определяющую роль, но степень влияние этой организации была ничтожна – и она нам в дальнейшем не встретится.
Вот, собственно, всё. Сравните это с теми жаркими баталиями, которые в это же время происходили в Индии. Алжир умудрился мирно и спокойно пройти даже через Всемирный экономический кризис.
Ситуацию кардинально изменила Вторая мировая война. Поражение метрополии, хотя, казалось бы, ничего не изменило для Северной Африки – режим Виши перехватил там власть практически без каких-либо последствий и перемен, не могло не отозваться в умах. Главное же – борьба в Средиземноморье продолжалась. Осуществлённая в промежутке с 3 по 6 июля 1940 года операция Катапульта, в ходе которой британцы, не объявляя войны, попытались вывести из строя французский флот, подразумевая и объявляя это в качестве своего оправдания, что иначе он неизбежно достанется немцам, и вовсе была настоящей бомбой. Французы продемонстрировали беспомощность, неспособность защищать даже самих себя, не говоря уже об Алжире. 1297 человек погибли, 1 линкор был потоплен, 2 линкора сильно повреждены, британцы же лишились только 6 самолётов. Алжирцы видели, что французы, их слабость, грозят привести войну в их дом. В целом непрерывно идущие боевые действия не могли не сказаться на судоходстве – связи с Францией сократились в самом прямом смысле. Одним словом, 1940-й стал годом поражений и унижения. Но… мы не видим никаких восстаний, выступлений, попыток выйти на контакт с немцами ли, или с англичанами, группировок вооружённых бойцов за независимость. Их просто нет.
Вообще несамостоятельность вишистов как вела к негативным последствиям для Алжира – и это не только эпизоды вроде британского удара по Мер-эль-Кебиру. Германо-итальянские комиссии, призванные следить «за выполнением условий перемирия» нередко превышали свои полномочия и требовали реализации тех или иных хозяйственных проектов, например по указанию Берлина марионеточное правительство Виши начало строительство железной дороги с целью соединить алжирский порт Оран с территориями Французской Западной Африки и облегчить эксплуатацию ее природных ресурсов. Из-за общего снижения рынков сбыта и вывоза почти исключительно в Германию и Италию, который могли диктовать условия внеэкономическими методами, фосфоритов, черных и цветных металлов, продовольственных продуктов цены в Алжире с 1938 по 1942 гг. увеличились в два с лишним раза. Впрочем, конечно, бедственным положение алжирцев назвать сложно. В то же время, поскольку немцам важна была в условиях ожесточённой борьбы Африканского корпуса Роммеля с англичанами стабильность французских колоний, маршал Петэн должен был предпринять шаги, которые в ином случае едва ли бы были сделаны Францией. Он включил двоих представителей коренного арабского населения в образованный им Национальный совет французского государства в абсолютно равных с другими его членами правах. Антифашистское движение Сопротивления в стране в было минимально и почти целиком состояло из приверженцев генерала Де Голля среди европейцев, действовавших в режиме конспирации.
Естественно, всё изменилось в ноябре 1943 после высадки англо-американских союзников в ходе операции Торч.
Сражающаяся Франция объективно была очень скромна количественно в числе десантников, она не делала погоды и была почти незаметна на фоне англосаксов. Вооруженные силы Виши под трехцветными французскими знамёнами оказали вооружённое сопротивление, хотя и достаточно скромное и непродолжительное. С точки зрения местных жителей Алжира (да во многом и по сути) состоялся захват французской колонии другими государствами. Чехарда с назначением титульного главы администрации (при том, что реальная власть так и так принадлежала союзному командованию), убийство адмирала Дарлана, претензии Де Голля, попытки с опорой на одобрение англо-американцев действовать твёрдой рукой генерала Жиро – и их провал – всё это просто не могло не укреплять этого ощущения.
Наконец, уничтожение Германией режима Виши и вовсе ликвидировало какую-либо Метрополию, на которую можно бы было ориентироваться. Остались англосаксы и немцы, которые начали вхождение на территорию Туниса и Алжира своими войсками. Участвовать в их битвах алжирцы не хотели и не стремились.
Безвластие продолжалось до июня 1943, когда в качестве руководящего органа начал действовать Французский Комитет Национального Освобождения. Но и это был ещё не конец – во-первых, деятелей комитета во главе с Де Голлем интересовала их роль в будущем Франции и её освобождении, но не Алжир и вопросы текущего администрирования. Во-вторых, как мы помним, лидер Сражающейся Франции беспокоился не зря – англосаксонские державы первоначально не желали признавать его легитимным руководителем Франции, полагали, что Де Голль свою роль сыграл, а теперь бесполезен (Черчилль), иди даже вреден (Рузвельт). При первой же возможности генерал ринулся во Францию, чтобы бороться за её и собственное будущее на месте. Алжир был на периферии внимания. Экономическая обстановка после ноября 1942 также заметно ухудшилась. Не удивительно, что по совокупности всего вышеперечисленного у алжирцев возникло и укрепилось желание самостоятельно решать свою судьбу. Не могли не дойти до них и слухи о том, что французы были вынуждены предоставить независимость колониям на Ближнем Востоке – Сирии и Ливану.
Ещё в ходе войны, после завершения кампании в Северной Африке, в Алжире раздались требования о предоставлении стране политической независимости. Инициатором этих требований выступала Партия алжирского народа (ППА), основанная в 1937 году алжирским политическим деятелем Ахмедом Мессали. В феврале 1943 года ППА был выработан манифест «Алжир перед лицом мирового конфликта. Манифест алжирского народа», резко осуждавший «колониальный режим, навязанный алжирскому народу и основанный на несправедливостях и преступлениях» и требовавший ликвидации колонизации, признания прав народов на самоопределение и предоставлении Алжиру собственной конституции, а также «немедленного и эффективного участия алжирских мусульман в управлении их страной». В ответ в июне 1943 года новый губернатор Алжира Ж. Катру заявил, что «никогда не допустит независимости Алжира», ибо «единство Франции и Алжира — догма».
Тем не менее, совсем игнорировать, или, во всяком случае, злить алжирцев было невозможно, если Де Голль хотел продемонстрировать, что Франция является реальным и деятельным союзником в рамках Антигитлеровской коалиции – именно Северная Африка и Алжир давала львиную долю солдат. Например, в ходе Тунисской кампании из около 80 000 солдат «Сражающейся Франции» две трети были африканцами. В Итальянской кампании участвовал экспедиционный корпус, состоящий из алжирских и марокканских дивизий. В период борьбы за освобождение от гитлеровцев территории самой Франции была сформирована 1-я французская армия, в рядах которой было до 140 000 выходцев из африканских колоний.
Как следствие, сторонники Манифеста получили возможность развернуть свою пропаганду довольно широко. В марте 1944 года была организована ассоциация «Друзья Манифеста и свободы», в которую вошли улемы во главе с шейхом Б. аль-Ибрахими, ППА и другие сторонники Манифеста. Политическая программа ассоциации выступала в защиту идей документа ППА 1943 года, выдвигала идею свободной федерации автономного Алжира с «обновленной антиколониальной и антиимпериалистической Французской республикой». Ассоциацию поддерживали широкие слои алжирцев, в ряды ассоциации вступило, по разным оценкам, от 350 000 до 600 000 человек. Но, это важно понимать, никто пока не говорил о вооружённой борьбе, уходе в подполье и тому подобных вещах. В обществе жила огромная надежда на то, что с окончанием Мировой войны в жизни масс наступят коренные перемены к лучшему.
Впрочем, на всякий случай ППА с началом 1945 понемногу начинает вооружаться – в первую очередь для самозащиты на тот случай, если французы решат искоренить сторонников Манифеста силовым путём. Партия располагала арсеналом оружия, собранного на местах боев в Тунисе либо похищенного со складов французской армии – немного, но лучше, чем ничего, как казалось лидерам ППА. В действительности они, благополучно засветившись перед французами, добились того, что разом напугали и разозлили их. Против ППА начались репрессии. В ответ партия быстро стала радикализироваться, призвала алжирский народ к революционным методам борьбы за независимость, проводила очень жесткую антифранцузскую линию. Но всё это была явная, судя по всему, даже для самих партийцев авантюра. Большинство коренных жителей Алжира были или сравнительно аполитичны, или поддерживали в мягкой форме Манифест. Но французские власти, получив в апреле 1945 доказательства того, что в ППА гуляют документы о подготовке вооружённого восстания (абсолютно утопичные), посчитали, что такова общая позиция всего политического движения, объединённого Манифестом. Негласно было принято решение о том, что в случае каких-либо выступлений реакция должна быть предельно жесткой. Во многом, вероятно, чтобы не давать повода говорить о слабости Франции, чей международный авторитет и так очень сильно просел.
Вот это-то всё и привело к трагической развязке уже в самом конце великой мировой драмы: Алжирскому восстанию мая 1945. Самое примечательное – и печальное, что изначально-то никакого восстания и не планировалось. Просто 1 мая были организованы демонстрации, вполне обычные и мирные, но многолюдные – и у полиции кое-где начали сдавать нервы. В нескольких местах был открыт огонь на поражение, убито 11 человек. Параллельно с конца апреля шли аресты лидеров ППА, окончательно поставленной вне закона. У тех из них, кто оставался на свободе, был только один шанс…
8 мая повсюду громадные толпы людей организовывали стихийные митинги по случаю Победы. Активисты ППА приложили все усилия, чтобы перенаправить энергию масс и их жажду лучшего будущего в новых, мирных условиях, превратить демонстрации в националистические, требующие свободного будущего для Алжира. Во многом это им удалось. Полиция же, очевидно, имела приказ – стрелять всякий раз, когда появлялся лозунг независимости. В городах Сетифе и Гельме вновь было убито и ранено несколько демонстрантов. В ответ участники шествия в Сетифе взялись за кинжалы, палки и камни, и начали убивать не только полицейских, но всех встречающихся им европейцев. В первый день было убито 27 европейцев, на второй день пострадало ещё 75 человек, многие из которых были забиты насмерть. Восстание быстро распространилось по Кабилии, охватив около 20 городов и посёлков, не считая отдаленных горных деревень.
В нём участвовало до 50 тысяч человек. Повстанцы, вооруженные охотничьими ружьями и трофейными автоматами, поджигали фермы колонистов, жестоко убивали европейцев, нападали на отряды правительственных войск. Чёткой и полноценной организации не было – только ярость и месть. Не удивительно, что довольно быстро, локализовав район, французы силами до 12 000 человек армейских частей, поддержанных авиацией, флотом, полицией, гражданской гвардией, повели успешное наступление. Против восставших были даже задействованы итальянские военнопленные. Лёгкость победы, неудовлетворённость своими успехами в ходе войны у целого ряда бойцов, а главное – зрелище, в самом деле, довольно дикого разгрома стала взрывной смесью, вызвавшей настоящую бурю жестокости: многие деревни были сожжены дотла, десятки тысяч людей истреблены без суда и следствия. 16—17 мая 1945 года последние отряды повстанцев сложили оружие. По официальным данным французских властей, опубликованным сразу после событий, число жертв восстания в мае 1945 года составило: 88 убитых и 150 раненых европейцев, 1200 убитых и 1500 раненых алжирцев. В настоящее время все французские историки признают, что число жертв алжирцев было сильно занижено, а минимальная оценка количества погибших алжирцев — 10 000.
Между двумя народами легла кровь, а главное – абсолютное взаимное недоверие. Тем не менее, до 1954 года обстановка в целом была сравнительно спокойной. Но это было, как оказалось, затишье перед бурей.
О том, какой была эта буря – в следующей части.
