— София, расскажите о себе.
— Я родилась 25 июня 1947 года. Но я скажу: эти мои хронологические данные — я их очень не люблю. Они не соответствуют ни состоянию моего здоровья, ни состоянию моей работы. Но вы просите, я вам это даю.
Я родилась в Тернополе[1], это город моего папы. Это Галиция[2], чуть меньше 150 километров от Львова. Перед войной Тернополь был польским городом, как и вся Галиция. Они поженились с моей мамой в Ленинграде после войны — в 1946 году. И мой папа хотел вернуться в свой город и посмотреть, кто остался из его большой-большой семьи. К сожалению, никто не остался, только я там родилась и получила имя в честь бабушки: меня зовут не Софа, а Серка — это, вероятно, Сара. Это имя его матери, которую он очень любил всю жизнь, — Серка. И когда мне было два или три месяца, мы вернулись в Ленинград. Моя мама настаивала на этом. Она никак не могла приспособиться к Тернополю, она же была из большого города, ей нужны были театр, кино, концерты… Это были два разных мира.
Мы прожили в Ленинграде десять лет, с 1947 по 1957 год. Я училась три года в 314 начальной школе, где ранее училась моя мама. Мы жили на улице Дзержинского — сегодня это Гороховая, дом 36, квартира 52. У нас единственных из всей семьи была отдельная квартира, без соседей, не коммуналка. Я никого не знала тогда, кто бы мог себе позволить жить в отдельной квартире. Вся эта квартира была площадью метров двадцать пять или даже меньше. Мы там жили: мои родители, я, моя сестра, моя бабушка и мой дядя, брат моей мамы. Я очень люблю Ленинград. И очень хорошо знаю центр, потому что, ну конечно, мы никуда не выезжали из этого центра — до Эрмитажа можно было ходить пешком.
Обе — моя мама и моя бабушка — были блокадницы. И во время блокады мама работала в Ленэнерго, если вы посмотрите, это Дворцовая площадь сегодня.
Ленинград нынешний — другой. Например, перед тем, как поехать в Россию в 2019 году, я пошла в русскую библиотеку при посольстве. В Тель-Авиве есть русская библиотека. Я была такая довольная, я думала: о, прекрасно, это то, что мне надо. Вы себе не представляете… не было ни карантина, ничего… был нормальный день — мне не разрешили туда войти. Я умею входить туда, куда меня не пускают. Как я вам сказала: не через дверь, так через окно. Но я зайду. Однако там была такая библиотекарша, которая всем своим видом мне показала, что я как будто вторглась. Как я могла! Никого же не пускают. Я говорю: давайте посмотрим в интернете, какие изменения есть в Санкт-Петербурге, в Ленинграде. Что, интернет? Это за три дня надо заказать очередь… Я ещё тогда не умела писать по-русски, у меня не было кириллицы на клавиатуре, я купила такую клавиатуру только после того, как с вами познакомилась.
У меня было отвратительное отношение к Ленинграду, к этим... русским коммунистам. Я вам скажу честно: у меня было плохое отношение, которое совершенно изменилось, во-первых, после писательского проекта в России — я посмотрела на других людей, это для меня имело очень большое значение. И, во-вторых, конечно, мое отношение изменило знакомство с вами. А всё остальное можно исправить, непонимание можно прояснить. Поскольку я теперь занимаюсь русской культурой, музыкой, архитектурой, литературой, моё отношение к ним формируется. Но у меня нет контактов, чтобы я могла с кем-то общаться, чтобы мой русский язык был лучше, чтобы меня понимали лучше, чтобы я понимала лучше.
— София, расскажите про родителей.
— Давайте. Я их очень люблю и очень почитаю. Это мои герои. Они совершенно разные. Прожили вместе более шестидесяти лет и всё время ссорились. Моя мама — коренная ленинградка, всегда жила только в большом городе. Что моя мама знает? Суворовское училище в Ленинграде, театры, оперы, комедии, Эрмитаж. Мы жили в двух остановках от Эрмитажа. Она не была искусствоведом или кем-то подобным, она просто не умела по-другому жить. И она, и все ее подруги были очень ленинградскими. Это, конечно, прекрасно. А теперь посмотрим с другой стороны: мой папа. Тернополь, очень еврейская семья, вообще никаких театров, никакого кино, никаких ресторанов, никакого Невского проспекта. Малое местечко[3], не очень маленькое, но все-таки это же другой мир: только еврейские праздники, разговоры только на идиш[4]. Папа знал еще и польский, и украинский, пел в хоре мальчиков при синагоге. Но... вот эти два мира, они соединяются, и получается суп... Я сказала, что я родилась в этом Тернополе. И никогда не была там после, моя мама просто сбежала оттуда. После Ленинграда она не могла понять, на какой она планете. Там не было гастронома, там не было булочной, они всё делали сами. Мой папа приносил кур, и моя мама должна была ощипывать перья. Это всё, конец. И поэтому они переехали в этот прекрасный Ленинград.
Я хочу также сказать о моей бабушке. Она тоже моя героиня. Моя бабушка была из хасидов Любавич. В Санкт-Петербурге был последний Хабад[5], там жил любавичский ребе[6]. И она всегда рассказывала, что получила от ребе семь писем, потому что ребе не принимал женщин. И даже после всего, что она прошла, у нее была очень хасидская философия жизни. Это интересно. Например: «Никого не бойся, бойся только Бога», — говорила она мне в коммунистической стране. Мы, конечно, ничего не знали про этого Бога.
Моя бабушка жила на Васильевском острове... Она была очень смелой женщиной. Овдовела, когда моей маме было тринадцать лет, и воспитывала троих детей, у мамы было еще двое старших братьев.
Старший брат Борис (Барух) ушел одним из первых добровольцем на фронт и погиб в начале войны, я нашла о нем запись в ленинградском архиве. Еще был второй брат, мой прекрасный дядя Рома (Рэувен), и моя мама. Ее звали Фрида, Фрида Моисеевна Шмуйлович. И вот, знаете, я только два года назад начала понимать мою маму. Осознавать, через что она прошла в блокаду. Она была не жестоким человеком, но твердым. Она была не той, что обнимает, целует, «Ой, ты такая прекрасная». Этого не было. У неё был коммунистический характер. Ты получила пять с минусом: «Пять с минусом? Что такое? Почему не пять с плюсом?» Понимаете, «что такое?» Конечно, я должна была учиться и балету, и игре на фортепиано, да... Меня били линейкой по пальцам. Нельзя было смотреть на клавиатуру. Надо смотреть на ноты. Я закончила три класса начальной школы, и у меня был и до настоящего дня сохранился очень красивый почерк, потому что мы учились каллиграфии, чистописанию.
Что у меня осталось в памяти от Ленинграда, я скажу. Во-первых, этот почерк. Дисциплина: когда входит учитель, ты встань, когда входит мама — ты встань... Как мама меня наказывала: было чистописание, одну букву нужно было писать три строки, моя мама сказала: «Нет, давай пиши три страницы». Одну букву пиши три страницы!
Я очень люблю искусство. К сожалению, у меня нет никаких талантов, но я прекрасный слушатель. Я понимаю искусство, понимаю музыку. Очень люблю балет. Тот, кто не был в Ленинграде, не ходил в Мариинский театр на балеты, тот ничего не понимает. Ну, может быть, он понимает, но ничего не чувствует. А я смотрю балет каждый день три-четыре часа. И читаю про балеты, про Майю Плисецкую, про Уланову, и всё такое. Это осталось. И, конечно, Эрмитаж остался, и просто гулять по Ленинграду тоже очень прекрасно… Это всё русская, нерелигиозная сторона моей личности.
А мой папа — это только религиозность, только еврейство, только иудаизм. Только еврейские праздники, только синагога.
Вот эти два мира, они сходятся во мне, сосуществуют и иногда борются — что пересилит... Были разные периоды в моей жизни. Но сегодня пересиливает всё, что связано с еврейством, но, конечно, я еще продолжаю смотреть спектакли в театрах, оперы. Но я не могу этого передать моим детям: они оба раввины, они не будут смотреть. Вот такая проблема. Это большое... разделение. Слава Богу, у меня есть прекрасные подруги, и с ними я могу ходить, куда я хочу: и на балет, и на выставки. Но надо понимать, что это два разных мира.
Мы сейчас говорим про меня, и книга будет на русском языке: это у меня такой русский период. Я была в Ленинграде с Эрнестом, в 1995 году. За полтора года до его смерти. Он очень хотел поехать в Ленинград. Я не хотела. Но мы поехали, были в квартире напротив бабушкиной, тоже на улице Дзержинского, 36.
Почему я не хотела? Как можно объяснить этому американцу, что такое дворник. Ну, невозможно этого объяснить! И я помню, как мы заходили в нашу парадную. Я всегда говорила автоматически, знаете, не понимая, почему, зачем... Я говорю: «Тихо, не говори по-английски!» Он входит, смотрит: никого нет. Я говорю: «Тут был дворник». «Что значит дворник?» Я говорю: «Ладно, не спрашивай, ты так не поймёшь». Страхи остались...
— А что страшного было с дворником связано?
— Мы из Ленинграда переехали в Польшу. Мы евреи, живем в Польше, за границей. Приезжали к моей бедной бабушке. Мы с сестрой похвастаться любили — девочки... Я помню, мне было тринадцать лет. Моя сестра на два года младше меня. И, например, у нас были польские пальто, тогда только появились эти перлоновые пальто[7]. Ни у кого не было. Моя бабушка говорила: «Ах, какие пальто? Зачем вам такие пальто? Никто так не ходит!» А мы были глупые. Я говорю: «Ничего такого, я пойду».
Бабушка: «Ну хорошо, иди, только не говори по-польски». Она боялась. Это было страшно — говорить на другом языке. Сам факт того, что мы приезжали из Польши, не был таким страшным, но у нее это осталось. Польша была для нее заграницей. Часть семьи бабушки приехала из Дании — все подарки были конфискованы в тридцать седьмом году. Одни часы тогда остались после приезда маминого дяди Ерухама, брата маминого отца из Копенгагена, мне они достались... Он привез в Россию два огромных чемодана вещей, остались одни часы. Почему? Они были на руке у моей мамы, и при обыске ее не было дома. Два чемодана как привезли, так и увезли. Страх, везде всегда был страх, и в Польше, и в Израиле, везде... У меня этот страх остался, между прочим. Не всегда, но я смотрю вокруг, кто возле меня, зачем возле меня... Это страх сегодня не имеет никакого рационального основания, но он есть.
Я вам скажу больше. Когда я приехала первый раз с Эрнестом в Нью-Йорк, я увидела там хасидов. В Москве же тоже есть хасиды, они одеваются по-особому, отличаются от других внешним видом... Я говорю: «Всё, погром. Эрнест, куда надо бежать?» Потому что погром. Он думает, что я с ума сошла, какой погром, зачем погром? Я ему: «Что ты говоришь? Это хасиды. Сейчас будут какие-то ужасы». Да, это было в Польше, это было... И как будто я не в Нью-Йорке, я все еще в Польше, в гетто. У меня много таких случаев, флешбэки ... я ничего не понимаю: где я, зачем я, почему я...
Ленинград — это город-музей, и, честное слово, я верю, что кто не был в Ленинграде, не может понять, что такое искусство, что такое аристократия, царственность. Всё-таки это очень возвышенные понятия, просто открыть альбом и посмотреть фотографии или взять что-нибудь почитать недостаточно, чтобы понять. Я так считаю. Поэтому я горжусь, что была в этом городе... я живу этим городом. Эрнест не мог этого понять в должной мере. Ему нужно было, чтобы везде были туалеты. А когда мы приехали, в Эрмитаже не было туалетов. Мы поехали в Петергоф. И он спросил: «Где, где может быть туалет? Может быть, на прогулочном кораблике, на котором мы приехали?» Но ему сказали: «Нет канализации, нет туалета». Как он мог это понять? Никак. Он был из Вены. Ему надо каждые десять минут какое-нибудь кафе, где можно посидеть, поговорить, подумать, отдохнуть. Я хотела показать «Север», помните, было такое кафе на Невском проспекте? Но на этом месте ничего не было. Мы попали в другой мир, в другую эпоху. Но это делает всё еще более интересным...
— Расскажите поподробнее про вашу бабушку.
Моя бабушка была из Пустошки[8], маленькой деревушки... У них в семье было пять девочек, пять сестер. Моя бабушка — самая старшая, и последним был брат. Там было двадцать или двадцать пять лет разницы между старшей сестрой, моей бабушкой, и дядей Петей. Первые дети в семье: вот я — первый ребенок, моя бабушка — первый ребенок, мой папа — первый ребенок. У нас в некоторых моментах много общего. Например, мы очень ответственно относимся к тем, кто следует за нами, мы всегда лидеры, по факту рождения. Что значит лидеры? Моя бабушка переехала в Ленинград, и она получила разрешения для своих трех сестер, чтобы те тоже могли выехать из Пустошки. Они въезжали как прислуга в разные богатые еврейские дома. А ведь в то время существовала черта оседлости[9], евреям нельзя было приезжать в большие города.
— А в каком году это было?
Это было перед революцией, в 1914 году. Моя мама родилась в 1922 году, вообразите — за десять лет до этого. А еще моя бабушка была очень смелая. Когда ей было восемьдесят три года, она одна приехала из Ленинграда в Израиль. Третья сестра моей бабушки, тетя Соня, приехала из Пустошки и стала химиком, жила и работала в Москве. И она единственная из всех вышла замуж не за еврея — за дядю Сережу. Мы с ней виделись иногда.
Как-то мы с мамой приехали из Польши и решили повидаться с тетей Соней в Москве. Встретились на вокзале, дошли до какого-то угла и не пошли в ее квартиру — она боялась. Мы вернулись обратно в Ленинград. Но видите, первый химик в семье — это не я, это тетя Соня. Какая личность! Я всегда думаю о ней.
Бабушку звали Мария Яковлевна, это по-русски, а по-еврейски звали Сара — Батья Цыпкин. Дома она была Сара Батья или Сура Баша. Баша потом ее звали. Почему она стала хасидкой? Потому что все в семье были очень религиозны, есть даже такая фотография: моя прабабушка в косыночке, прадедушка с бородой... Но больших раввинов у нас не было.
Вообще, евреи не должны жить там, в городах, где нет раввинов. Почему? Ну, а с таким вопросом: где жить, как жить — к кому пойдёшь? Только к раввину. Конечно, любавичский ребе был самый известный в Санкт-Петербурге. Его звали ребе Иосиф Ицхак-Хараяц.
Бабушка была очень религиозной. Она окончила три класса, могла писать. И ее религиозность была очень рациональной. Ум, а не чувства. Она могла бы стать математиком: для нее всё должно было быть логично, всё рационально, а что нелогично, на эмоциях — вообще не существовало для нее. Не существовало всех этих «ой-ой-ой». Ей надо было решать, как жить, где жить... И ее муж — мой дедушка, отец мамы — был болен сахарным диабетом. Она чувствовала себя ответственной за своих сестер, которые переехали из Пустошки. Потом, в блокаду, они уехали. Бабушка с мамой — единственные, кто остался в Ленинграде. Очень бедные были в блокаду, очень бедные. Всегда. Они боялись денег, они боялись, что их посадят... ничего не надо, ничего не надо. Когда мы уезжали из Ленинграда в Польшу, у меня и у моей сестры было два платья, потому что не надо три, не надо.
Еще про мою бабушку. Она была очень строгая, и, по существу, меня с сестрой воспитала именно она. Мой папа был с другой стороны — всегда много денег, всегда какие-то планы, как расти и развиваться дальше: предприниматель, бизнесмен. Знаете, что он делал после войны? Очень много оставалось металла — брошенной военной техники. Тогда это называлось УТИЛЬ. Он это собирал и продавал. Сегодня это назвали бы переработкой вторичного сырья, заботой об экологии. Ну, гений, честное слово, гений. Он никогда не работал у кого-то, всегда был самостоятельным. И мой папа сказал, что надо иметь дачу.
Никто не понимал, что значит иметь дачу... Мой папа начал строить дачу в Рощино, на Финском заливе. И сегодня тоже есть это Рощино. И послали мою бабушку жить там со мной и сестрой. Мы там жили три года или четыре, до первого класса. Там вообще-то не было дома, там было, может быть, две-три комнаты, и не было крыши. Там был ужасный холод, это же север. Мы должны были спать в шапках, в шубах, потому что зимой всё замерзало полностью... Но я теперь очень закаленная, понимаете?
— А почему вы не могли жить в квартире?
Моя дорогая мама, мы же ей мешали, маленькие дети. У нее не было молодости, понимаете? Бедная мама... Они были очень красивые, мои мама и папа — высокие, стройные. Но... моя мама хотела иметь подруг, ходить туда, ходить сюда. Я ей всё прощаю. Я понимаю ее. Они нас послали, чтобы мы пили свежее молоко и дышали свежим воздухом.
Вот это мое детство: до семи лет мы с бабушкой. Она требовала: кушать вовремя, одеться вовремя, туда не ходи, сюда не ходи. Вот это строгость такая.
После блокады у моей мамы была цинга. А у бабушки были больные вены, она всегда ходила с забинтованными ногами. Они очень мало что рассказывали, я вытаскивала любые подробности из моей бабушки. Я очень люблю чьи-то рассказы. Нам не читали книги, у меня не было никаких кукол, я до сегодняшнего дня не умею играть в игры. Сама не люблю читать детские книги детям. Что может быть интереснее, чем рассказы о жизни моей бабушки? Ну, какие книги? Да, она еще была в тюрьме три месяца. Еще до того, как мама родилась. Когда арестовали любавического ребе, она пошла купить мацу на Песах[10], и ее поймали с этой мацой. «А, ты религиозная. Тут коммунизм. Нельзя быть религиозным...» И она была три месяца в тюрьме.
Еще была тетя Нюша. Они все были очень красивые, тетя Нюша уехала в Ригу и вышла замуж за богатого еврея. И, к сожалению, во время войны никто здесь не остался из Риги, никуда нельзя было ехать. Остались тетя Соня, тетя Груня и тетя Маня.
А еще я хотела рассказать про дядю Петю. Это единственный брат моей бабушки. Из всей семьи они были самые дружные: моя бабушка — самая старшая, ее брат — самый младший. Двадцать лет разницы. Почему они так дружили? Они оба были по-еврейски очень мудрые. Это была не родственная связь, а интеллектуальная. Дядя Петя работал парикмахером в военном училище недалеко от нас. И поскольку его все очень любили и уважали, — такой очень интеллигентный человек, очень знающий, — он получал новости, что и как. И он первым узнал, что Сталин умер. Военные с ним разговаривали: такие знания и такая информация, которой с ним делились, это... дорогого стоило, а он был неразговорчивым.
Я люблю мудрых людей. В семье никто, кроме тети Сони, не имел высшего образования, но для меня это мало значит. Я люблю жизненную мудрость. Чему люди, которые многое прошли, научились по существу? Как моя бабушка говорила: «Жизнь мучит, и жизнь учит». Вот такие измученные люди многое знают. Я иногда задумываюсь: «О чем я сожалею?» Я сожалею, что моим детям это неинтересно… Но это такое поколение. Как это поколение интернета будут слушать про Пустошку? Они же ничего не поймут. Как это технологическое поколение будет думать, что Эрмитаж — это самое прекрасное явление на свете? Или пойдет в Мариинский театр послушать самую хорошую оперу и балет... Я сначала пробовала им рассказывать, но ничего не получилось. Это просто невозможно передать. Мои дети очень религиозны. И это единственное, что нас объединяет, то, где мы можем быть вместе, хотя я не такая религиозная, как они.
Еще про моего второго дядю Рому. Он был моряком. И очень добрым человеком. У дяди Ромы и тети Гиты не было своих детей, поэтому он нас так баловал. У него была прекрасная профессия. Он работал на стекольном заводе и приносил нам разные украшения, звезды из стекла прекрасные умел делать... Он нас действительно баловал. Всё, что мы хотели. Пирожное? Хорошо, пирожное. Хочешь идти туда — иди туда. Билеты — билеты. Ой, какой дядя, вау… А тетя Гита была врачом-рентгенологом.
— Ваш дедушка умер, когда маме было тринадцать лет?
— Да. Потом бабушка замуж не вышла и не думала об этом никогда. Тогда большинство оставались вдовами, занимались маленькими детьми, а потом внуками. У нее была очень тяжелая жизнь. Надо было выживать, с сегодня на завтра, чтобы никого не арестовали, чтобы моя мама всегда возвращалась домой вовремя. Моя мама была очень красивая и любила гулять с подругами. Это мой папа настоял, чтобы бабушка нас воспитывала. Моя мама бы так не сумела…
— Сколько маме вашей было лет, когда она вышла замуж?
— Я вам скажу точно. Моя мама вышла замуж в сорок шестом, то есть в двадцать четыре года.
— Как они познакомились, такие разные?
— Это для фильма, не для рассказа. Мой папа возвращался из Владивостока, тогда всех польских евреев туда мобилизовывали. Он каким-то образом доехал до Калининграда, а потом очутился в Ленинграде. И нашел земляков из Тернополя, Яшу и Лену. После войны Яша остался инвалидом, ему миной отрезало ногу. И он лежал в Ленинграде в госпитале.
Мой папа искал, где остановиться, никого не знал, не было никаких гостиниц. И эти знакомые ему сказали: «Слушай, тут есть вдова, у нее дочка, может быть, тебе дадут там переночевать несколько дней?» Ну и всё, а дальше закрутилась эта история. Потому что это были моя бабушка и моя мама. Моя мама сказала: «Ничего тут не будет, только ЗАГС». Вот такая моя мама была, понимаете? ЗАГС! Ну, и ЗАГС был, вот так они поженились. Он был старше мамы на четыре года, 1918 года рождения. У моего папы никого не осталось. Папа знал Мицкевича наизусть, он знал многое из польской литературы наизусть. Математику. Он знал цитаты из латыни. Почему? Тогда были другие методы обучения и воспитания. Он был всегда предприимчивый, инициативный, всегда что-то хотел, везде. В России сразу после войны он собирал металл, утиль, всё время ездил в Рощино, в Марьино, там же были поля сражений. А что он делал потом в Польше? Он был первым, кто стал изготавливать для школы изделия из пластика (бакелита[11]): линейки, треугольники, транспортиры. Он был первым, кто этим занялся в Польше. И поэтому я пошла учить химию. Я видела, какой мой папа гений, и я сказала: «О, я должна быть как папа».
И он во многом был первым. Что он делал в Израиле? Он привез сюда, в Израиль, две тонны оборудования, своих польских машин. Что значит польские машины? Это еще и немецкие машины, мы же жили в Бреслау (Вроцлав). И все никак не могли понять, как он мог заплатить за перевозку этих машин в три или четыре раза больше, чем они стоили. Потом мы их выбросили все. Старые машины, довоенные. Но мой папа остался в бизнесе по производству пластика, он делал изоляцию для электрических проводов. В Израиле жаркий климат, и все поля укрыты полиэтиленом, чтобы перепады температур не вредили растениям. Папа собирал этот материал, чтоб не выбрасывать, фактически, сам запустил ресайклинг. И делал из этого изоляцию для проводов. Это гениально. А что, мой папа не гений? Супергений.
— А где работала мама, когда вы маленькие были, когда вас с бабушкой отправили жить на дачу?
— Такой вопрос о моей маме не задают. Она никогда не работала, была домохозяйкой.
— Серьезно? А чем она занималась?
— Моя мама занималась кройкой и шитьем. Она всегда была на каких-то курсах, наверно, штук десять их закончила. Она была очень красивой, моя мама, и всегда хотела чему-то учиться, что-то делать. А мой папа хотел, чтобы она сидела на кухне и готовила ему вкусные котлеты. Когда не было этих котлет, весь стол переворачивал. Для польских евреев было неприлично, если они не могли содержать свою семью, они не соглашались, чтобы жены работали. Мой папа всегда пел маме из оперы «Демон»: «И будешь ты царицей мира». И это не просто так, он действительно этого хотел, вот так ее любил.
Мой папа умер, когда ему было девяносто шесть лет, а моей маме — девяносто два. Они умерли от старости, не от болезни. Старость в каком-то смысле — это тоже болезнь. Когда я приходила к ним, мне было очень больно смотреть, что мои такие герои, мои родители — постарели, мой папа ходит с палкой, моя мама... где ее лицо прекрасное? Я сказала: «Мама, скажи одно твое желание. Я все исполню. Скажешь: возьми эту звезду, там сверху, я тебе принесу».
Слушайте, что моя мама сказала. Моя мама сказала: «Я хочу еврейскую свадьбу. Ты нелегальная дочка. Не было еврейской свадьбы». Я говорю: «Что ты говоришь, вы шестьдесят лет прожили вместе, какая свадьба? Зачем свадьба?» — «Ты сказала: одно желание. Вот это мое желание. Ты должна его исполнить». Я говорю: «Да, ты права. Как хочешь, я тебе сделаю». Это было на Хануку[12]. Это наш праздник, но откуда я возьму раввина, как я сделаю эту свадьбу? Ничего не понимаю.
Я пошла к одному раввину, тоже из Хабад. А он говорит: «Да, прекрасно, да, твои родители должны сделать еврейскую свадьбу, встать под хупой[13]. И твоя мама должна идти в миквэ. Окунуться туда, в эту воду в первый день...» Я говорю: «Что? Моя мама пойдет в микву? Она никогда оттуда не выйдет, или у нее будет воспаление легких!» Девяносто два года, и она пойдёт в эту микву? Потом я вспомнила, что я знаю очень много раввинов, я пришла к другому раввину, говорю: «Слушай, надо сделать свадьбу моим родителям». Он говорит: «Да, конечно, нет проблемы, когда ты хочешь?»
Я говорю: «Послезавтра». Это была последний день праздника Ханука. «Хорошо. В семь часов?» В семь часов. «Какой адрес?» Я говорю: «Моя квартира». — «Прекрасно. Надо десять мужчин-евреев, чтобы была свадьба». Я купила обручальное кольцо, которое мой папа надел маме перед Хупой. Было кольцо, были все дети, и было десять мужчин... и моя сестра была, и внуки были, да. И эта свадьба была у меня дома. Катерина, такой свадьбы не было и не будет. Никогда. Это люди, которые прошли вот такие повороты судьбы. И моя мама сказала: «Будет свадьба». Была хупа, раввин привез, четверо мужчин держали эту хупу, и мой папа стоял, опираясь на палку — ему девяносто шесть лет — и мой папа первый раз в жизни плакал. Мой папа, мой герой. О чем он плакал? «Я теперь жених». Он плакал: «Ани хатан. АНИ ХАТАН. Я жених! Моя мама тут, и мой папа тут, и мой брат тут, и они все меня поздравляют, что я жених». И моя мама, невеста, до последней минуты не сдавалась. Когда она увидела, что ее муж плачет, она сказала: «Яша, хватит». Чтобы не было много эмоций. Вот такая она была. «Яша, хватит», и всё... все внуки знают, что такое «Яша, хватит». Через полгода после этого — это было в мае — они оба умерли. Смотрите, четыре дня разницы. Сначала умерла моя мама, четыре... и мы сказали папе. Мы спросили: «Мама умерла. Ты хочешь пойти на похороны?» Он сказал: «Да, конечно, это моя жена». И он был, он понял. И через четыре дня он умер. Моя мама умерла в среду, мой папа умер в субботу вечером. Похороны были в воскресенье, тридцать первого мая. Вот это мои герои...
На иврите есть такое выражение: они жили вместе и умерли вместе. Это про них, абсолютно. Они не расставались никогда, дышали одинаково.
Это знаете как — история про жизнь: как три раза начинать жизнь сначала, на трех языках, в трех государствах, с дочерьми, которые идут в университет, но ничего не понимают, ни как надо делать куру на кухне, ничего... Мы не умели готовить.
— Научились? София, научились делать куру на кухне?
— Я только научилась делать гефилте фиш, по-еврейски, фаршированная рыба, карп, очень вкусно, сладко. Моя мама делала... это единственное, что она делала… Она очень не любила кухни. Знаете, для моей мамы надо было всегда вывеску такую: «Здесь кухня».
Моя мама любила ходить по магазинам: пойдем туда, пойдем сюда… Вот такая она была. Супер. В конце концов, она же жила в трех странах. И она говорила одновременно на трех языках. Никто ее не понимал. На каком языке ты говоришь? Ты говоришь по-польски, ты говоришь по-русски? Иврит тоже был какой-то совершенно поломанный. Я вам скажу, эти евреи… они всё время все смешивают, у них всегда микстура. Но получается хорошо.
— Почему вы уехали?
— В Польшу… Во-первых, это был послесталинский период, и мой папа как польский еврей очень плохо себя чувствовал в Ленинграде. Хотя он прекрасно устроился: и семья, и всё такое. Но у польских евреев врожденное чувство свободы, понимаете? Еврейской свободы. В 1956 году вышел указ, что довоенные польские подданные, которые находятся в России, могут сделать репатриацию и вернуться в Польшу. При этом все папины польские хорошие знакомые и друзья — польские евреи, которые жили в Ленинграде, — тогда были уже арестованы. Там же были доносы… И мой папа очень боялся этого. Поэтому он сказал, что уезжает. Он поедет в Польшу. Конечно, он хотел поехать со всей семьей. Но… я говорю про страх, понимаете? У евреев всегда есть страх. И тогда моя бабушка сказала: «Если ты уедешь и заберешь мою дочку и моих внучек, я умру». Это немножко смешно, но тогда это не было смешно — это было серьезно. Мой папа не мог взять на себя такую вину — что из-за него, из-за его Польши моя бабушка умрет… Евреи в таких серьезных случаях идут к раввину. В Ленинграде был раввин, и мой папа пошел к нему и спросил, может ли он уехать при таких обстоятельствах, такой ценой. И тогда умный раввин — я тоже очень люблю советоваться с раввинами — подумал и говорит: «Ну и что? Никто не живет вечно». На следующий день мой папа подал на визу, купил билет и почти сразу уехал. И мы остались, с мамой, с бабушкой, в Ленинграде.
Ну, я же старшая дочка, да? Я всегда делаю большие скандалы, большие, для всех. Я сказала: «Дерево не может быть без корня, мой корень — это мой папа, и я тоже умру, если мы не поедем в Польшу». Использовала бабушкин аргумент, что я тоже умру… И из-за меня, по существу, мама подала документы, мне было десять лет. Я окончила три класса, и мы с мамой и сестрой после окончания занятий в школе уехали в Польшу. Папа нас встретил.
Мою сестру зовут Мила, Людмила. Я сейчас скажу, почему у нее такое имя. Людмила — не еврейское имя. У мамы была подруга, которую звали Людмила, она была замужем за евреем, и она спасла маму в блокаду: она дала ей хлеб и устроила ее в Ленэнерго. И от этого большого уважения Милу назвали Людмилой, как эту ее подругу. Я ее, конечно, знала.
Когда мы приехали в Польшу, у каждой из нас было по два платья, очень прекрасно… Я в первый раз там увидела женщину в брюках — это раз. Ну, польки — они всегда такие модные. И два — во Вроцлаве я в первый раз увидела монашку. В России я не встречала ни монашек, ни монахов… И когда я увидела монашку, я говорю: «Вот это государство! Вот это настоящее государство», — для меня государство там, где есть вера. Мне было десять лет, я очень любила польские костелы.
Итак, мы приехали в Польшу, и мы были один месяц в Варшаве. Потом мой папа, мой прекрасный папа, который всё знал и обо всех заботился, привез нас в другой город —Вроцлав. Но это был немецкий город, который перед войной назывался Бреслау — второй город после Берлина: огромный, очень красивый, который даже сдался позже Берлина. Потому что было… фестунг Бреслау[14], им нельзя было сдаваться, они должны были один другого… не знаю, что делать, но не сдаваться.
Мы приехали во Вроцлав: квартира, четыре комнаты, была в четыре раза больше, чем наша отдельная квартира в Ленинграде. Мы просто гуляли по этой квартире, это было прекрасно.
Мне Польша так нравилась! Хотя во Вроцлаве, когда мы туда приехали, было много совершенно разрушенных зданий: стоит одна стена, или пол окна висит… Я ходила, и… сумасшествие, как так может быть?
И я пошла тогда, конечно, в еврейскую школу. Вообще, курьез — эта еврейская школа. Это была еврейская школа при коммунистической религии, в смысле, что не было там никакой религии. Каждый день был урок по идиш, и у меня есть в матуре (аттестате зрелости) оценка по идиш. И в первый год у нас были всё время праздники. Что это значит? Сначала Рош ха-Шана[15] в сентябре, потом 7 ноября, да, — это русский праздник, потом Boże Narodzenie[16] — польский праздник. Моя мама сказала: «Это что такое? Это же безобразие, если ты не будешь ходить в школу». Она пошла к директору, спросить, что за праздники.
Потом у нас было еще такое интересное. Знаете, каждый класс имел свой журнал: кто приходит на уроки, кто не приходит, какие оценки. В нашем классе два года не было журнала. Потому что каждую неделю какие-то евреи приезжали, а какие-то евреи уезжали. И учителя уже получили от этого мигрень и не могли вести журнал. Так что кто был — тот был, а кого не было — ну, не было, что делать.
В нашем классе было тридцать шесть учеников — самый большой класс за всю послевоенную историю школы. Мы все сдали польские выпускные экзамены, у нас из класса тридцать человек имеет высшее образование, очень известный класс. Мы были тем, что называется babyboomers[17], мы родились в 1945-м, 1946-м, 1947-м, приехали из Магнитогорска, из Узбекистана, разные такие… Вот это был класс. Только из России, репатриация была только из России. Из Москвы не было никого, из Ленинграда были только я и моя сестра. Остальные — из разных мест, которые перед войной были Польшей. Киев был, Рига.
Ни у кого из нас не было ни бабушек, ни дедушек, ни дядьев, ни двоюродных братьев… это были послевоенные семьи. Если у кого-нибудь остались родственники в семье, значит, он не еврей. Потому что у евреев нет семьи и родственников. И для нас тогда это казалось нормальным. Это нас связало, наш класс был семьей, и мы до сегодняшнего дня — евреи из Польши — встречаемся, со всего мира приезжаем каждые три года. Это связь со школой, но не только во Вроцлаве, вообще — с других городов тоже, но все, кто заканчивал еврейскую школу, выехали из Польши в 1968 году. Мы так привязаны друг к другу, мы так обнимаемся... ой… как с сестрой или с братом… очень близкие отношения.
Не все учителя были евреями. По химии, по математике… Но у меня очень хороший фундамент, знание, как надо учиться. Я могу все изучить, чему угодно учиться, потому что у нас был структурный подход к учебе.
Когда я туда приехала, я говорила по-русски, но очень не хотела говорить… Я всё как папа, понимаете, я папина дочка. Через три месяца я умела говорить по-польски. Потом еще три месяца — чтобы не было русского акцента. У меня был хороший запас слов, но очень сильный русский акцент. Я не хотела, чтобы он был. И еще я учила идиш и английский.
Но ничего религиозного не могло быть, это был коммунизм, новая религия. Я ничего не знала, и для меня Рош ха-Шана и Песах значили только одно: мы не ходим в школу. А в Бреслау была очень-очень известная еврейская община. Там было пять прекрасных синагог, и только одна осталась. И мы туда ходили. Я еще помню, что были молитвенники с немецким переводом. Я взяла в руки один, но мне сказали: «Что ты делаешь? Так нельзя, это немецкое». Эта синагога — единственное, что осталось после войны, после Kristallnacht. Синагога была очень красивая, ее сейчас отреставрировали. Но когда-то она была конюшней, когда-то она должна была быть бассейном. Но мы же ее помним, мы приехали в 1958 году.
А какие квартиры… Будущий муж моей сестры, у него фамилия Б. — его семья жила в еврейском районе. Один только коридор был пятнадцать метров. Вы себе представляете, какие квартиры? Они ездили по этому коридору, я еще помню, на велосипедах ездили! Ну, для чего коридор такой? Очень богатые, очень такие достойные… Так что это мой Вроцлав, да.
— Почему именно Вроцлав?
— Мой папа не выбирал этот город, только туда могли поехать… Потому что была репатриация. Выбросили всех этих немцев … Сегодня можно сказать, что они были бедные. В смысле, кто был бедный? Конечно, эти… mordercy[18], все эти, что убивали, их не надо жалеть. Но те люди, которые там жили, не воевали, ничего не делали… мирное население — когда их выгоняли, у них кастрюли еще стояли на газе. Они еще варили, но надо было убегать, понимаете? Потом, Вроцлав — это культурный город. У большинства были фортепьяно, разные музыкальные инструменты. Есть такой документальный фильм, поляки это зафиксировали, километры были этих пианино... Они хотели увезти их с собой. Очень… Но там всё осталось: театр, оркестр, опера. Там же даже Гитлер выступал. Это был очень важный город, столица Нижней Силезии, очень богатый район: и промышленный, и сельскохозяйственный. Так что просто всех выселили. Сталин переделал всю географию: у поляков забрали Львов, дали им Бреслау — Вроцлав... Просто распределяли людей: куда кто мог пойти. Все квартиры были прекрасные, прекрасные… Архитектура, искусство, культура на самом высоком уровне. Приехали не в какой-то колхоз…
— Чем занимался папа во Вроцлаве?
— Мой гениальный папа. Я не знаю, как к нему приходили эти идеи. Потому что он всегда был первым, тем, кто прорвался. Папа хорошо говорил по-польски, это его язык. И он познакомился с поляком, Вишневским, они очень подружились. И папа ему предложил заниматься пластиком. Понимаете, что такое изделия из пластмассы в 1957, 1958, 1959 году? Это была новинка! Мой папа начал делать разные треугольники, линейки для школы, транспортиры. Ну, это гениально, просто гениально. У него несколько лет вообще не было конкурентов. Всё поставлялось в школы, не для одного-двух покупателей. У него работало три или пять работников. Был небольшой цех или мастерская, в Польше нельзя было иметь больших фабрик. Это же коммунизм был. Но нам было очень хорошо.
— А что мама делала?
— Перестаньте. Моя мама всегда была папиной женой. Вот это она делала.
— Она вела дом?
— Моя мама не создана для этого. Смотрите, сегодня, когда мы смотрим назад, мы думаем: они жили в двух коммунистических странах, где нельзя было иметь большие деньги — за это можно было пойти в тюрьму. А нам везде очень хорошо… нам прекрасно было в Польше. Мы ездили каждый год к бабушке, на месяц или два месяца каникул. Летом два месяца каникулы. А зимой — месяц. Ну, кто еще может так поехать? Я не знаю, мы были, честное слово, капиталисты. Сегодня я могу это сказать. Это неплохо, совсем неплохо.
— А бабушка осталась в Ленинграде?
— Конечно, осталась. Понимаете, она была у нас в Польше несколько раз. Мы туда приезжали два раза в году. И она осталась со своим сыном и с невесткой. Она не была одна, вся ее семья была в Ленинграде. Это же только мы уехали. И мы приезжали всё время. Одиночество и всё такое — это не моя бабушка. Моя бабушка — очень целеустремленный человек, она никогда не сдается. И в конце концов она переехала не в Польшу, она приехала в Израиль, это вообще… на другую планету. В Польше — Европа, а тут другой мир, вы же понимаете?
— Вы могли ездить по Европе? Из Вроцлава вы ездили в другие страны?
— Да, но не так, как сегодня ездят. Потому что в Польше, в отличие от Израиля, есть четыре сезона в году, да, четыре pory roku[19]. Ну, как Вивальди писал: зима, лето, весна и осень. В Израиле этого нет — здесь два сезона. Жарко и очень жарко. А Польша — очень красивая страна. Мы ездили в Татры, всей семьей. Мы ездили в Сопот, это на Балтийском море. Я помню, что мы были два раза с сестрой в Будапеште. Нельзя было выезжать в капиталистические страны. Но моя сестра была в Болгарии, они были в Румынии с родителями, когда я уже поехала в Израиль. Ну, честное слово, очень хорошо было.
— Чему вы еще учились, кроме школы? Играть на фортепиано, правильно?
— Я — еврейская девочка из хорошего дома. Моя мама заставляла: фортепиано, графика, потом балет, музыкальная школа. Ой, она меня так измучила, честное слово. Потом передо мной извинялась. Графика была в Польше. Пианино было ещё в Ленинграде.
— А что такое графика?
— Сейчас я объясню. У нас было пианино… Вы тоже, наверное, учились пианино?
— Да, конечно.
— Ну, вы тоже — девочка из хорошего дома. Когда вы играете на пианино, нельзя смотреть на клавиши, тогда получаете линейкой по пальцам… У вас было?
— Нет, таких репрессий у меня не было.
— А у меня было. Видите, я ещё помню, линейка по пальцам, по руке. А когда мы уже были в Польше… Я не знаю, моя мама хотела, чтобы я кончала не один университет, а сто университетов. Я ходила на все курсы, где можно было учиться. И, знаете, сколько у меня специальностей, Боже мой.
Это были курсы графики. Графики делают проекты. Например, план комнаты… Как по-русски сказать? Графики, так у нас называлось.
— Подождите, по-русски это называется «черчение». Нет?
— О! Черчение, да. Да-да-да, черчение.
— Курсы черчения. И вас мама послала на курсы черчения?
— Да. Я была тогда… в десятом классе. Вообще, она, я так думаю, готовила меня, чтобы была какая-то профессия. У моей мамы не было профессии. И она все свои амбиции хотела реализовать во мне. И, смотрите, всё вышло к лучшему. Она не была в университете, я должна была идти в университет. Она не играла на музыкальных инструментах, я должна была идти в музыкальную школу. Потом, все же эти еврейские дети должны быть очень талантливые, очень успешные, всё такое. Или у них есть, или у них нет. Но они должны всем заниматься. Понимаете? Поэтому я занималась балетом.
— Балетом? С каких лет вы занимались балетом? Когда совсем маленькой были?
— Нет. Смотрите, мы приехали в Польшу… Нет, это не только мы, мы же были в этой эмигрантской среде. Все приехали откуда-то. У нас в классе было всего три ученика, которые родились во Вроцлаве, родились уже в Польше после войны. Но большинство откуда-то приехали: из Вильнюса, из Киева… только мы приехали из Ленинграда, больше никого не было. И каждый привёз свой багаж: что они знали, помнили, — родители, в смысле.
Ну, и была такая тенденция…Польские евреи очень любят театр. Ещё только кончилась война… и сразу театр, непременно должен быть еврейский театр.
Этим театром руководила очень известная семья Ротбаум, они все были гениальные, все занимались театром. Это были муж, жена и сестра жены — три человека. Он был режиссёром, его жена была профессиональной танцовщицей. И она вела занятия для еврейских детей, чтобы мы танцевали.
И вы не угадаете, что мы танцевали. Мы танцевали под музыку Рахманинова. Я ещё помню. «Прелюдия» Рахманинова. Такие тяжёлые аккорды, тяжёлая музыка, вот так мы танцевали это «Восстание в Варшавском гетто».
— Она была хореографом?
— Хореограф, да. Очень талантливые люди. Вместо того, чтобы заниматься великими талантами, они занимались маленькими учениками. Не было никого больше.
Да, и нам всем было обязательно ходить в еврейский театр. Я ничего не понимала… Еврейский театр, еврейские книги, еврейские газеты. Через кого всё это еврейство к нам пришло? Шолом-Алейхем, Менделе Мохер Сфорим, Ицхак Лейбуш Перец: писатели большие, но они описывали свою эпоху. Я не знала, что такое хедер[20], я не знала, что такое меламед[21]. Всё это понятия времени и среды, в которых жил мой папа, —это для меня было историей. Я думала: «Зачем мне это надо вообще? Я иду в университет. Что, я буду учить химию на идиш?» Я была очень плохая ученица. Все пятерки, честное слово, только этот идиш — двойки. Потому что я не хотела, не понимала, зачем мне это надо. Я думала, это всё еврейство — какая-то комедия...
Мы должны были ходить в театр. Откуда у них возьмется публика, поляки же не ходили на спектакли! Этот театр назывался Teatr Idy Kamińskiej. Это был три поколения еврейской польской семьи, их звали Камински. Первая была Эстер Рахель Каминска, потом ее дочь Ида Каминска (лауреат Оскара за роль в фильме Sklep przy głównej ulicy), а потом Рут Каминска. И этот театр был широко известен перед войной.
Евреи должны иметь смех, юмор в жизни, понимаете? Лучше всего смеяться над самим собой. Такая еврейская культура — они умеют смеяться сами над собой. Это было у моего папы: он всегда смеялся, ему всегда было смешно. Я тут плачу и делаю истерики, он говорит: «Ну, знаешь, ну, это ты немножко преувеличиваешь». У него был такой еврейский юмор, и я никогда не могла понять, что это и как это… Понимаете, этот человек прошёл войну, у него никого не осталось, а я плачу, что я не приготовила урока. Понимаете? Мы же жили на разных уровнях. И было очень много недопонимания. Это я сегодня могу понять… ещё не совсем, но намного больше. Знаете, с возрастом мы начинаем понимать наших родителей. Мы говорим, что они должны понимать нас. А мы должны их понимать, нет? Вы что, я же ничего не должна… Я их начинаю понимать. Особенно маму. После поездки в Санкт-Петербург два года тому назад я начинаю. Но надо не только понять, сначала надо узнать, надо представить себе, в моей голове, что моя мама прошла ленинградскую блокаду. Как она после этого вообще функционировала нормально? Она была совершенно, совершенно нормальной женщиной и матерью. У нее было два качества, это жизнь вытащила из неё. Она была совершенно не сентиментальной. Это мой папа был такой. Был сентиментальный и был очень такой закалённый, как сталь. Очень твёрдый характер, очень твёрдый. А я хотела, чтобы меня баловали. А почему нет?
И вот был этот театр Иды Каминской. Потом она вышла замуж за актера Мельмана (Меера [Мариана] Мельмана) — до войны были такие старые польские актерские династии. И они играли этот юмор, эту еврейскую литературу, которую мы изучали, которую потом читали в классе. Сегодня я смотрю на это другими глазами: это было интересно, это было прекрасно. Но тогда я ничего не понимала.
От школы мы были обязаны туда ходить. А в классе нас проверяли. Немного было таких, что не знали идиш вообще, потому что, я думаю, у трех четвертей класса, даже больше, дома еще говорили на идиш. А у нас дома никогда не говорили. И бедный мой папа... Мне надо уроки приготовить, я ему начинаю читать на идиш, но я же не читаю, я заикаюсь, понимаете? Я так заикаюсь, заикаюсь пять минут — мой папа засыпает. Он спит! Я говорю: «Что?! Я не сдам этого экзамена, ты мне никак не помогаешь». Всегда были эти страшные скандалы, и мой папа говорил: «Ты должна сама учиться, я не буду учиться за тебя. Не знаешь идиш — получишь двойку». Всё. Он надо мной посмеивался, но неважно, я сдала в конце концов. Это был самый тяжелый предмет, честное слово. У меня сегодня хасидские внуки, которые говорят только на идиш. Получилось так, что я единственная из всего класса, самая плохая ученица, сегодня могу говорить с моими внуками только на идиш.
— Вы закончили школу во Вроцлаве, поступили в университет там же?
— Да, я поступила в уникальный университет, очень старинный, очень прекрасный. Из Бреслау, из моего университета, где я училась химии, вышли пять нобелевских лауреатов, из них трое было евреев. Биологи и химики. Я училась химии, и мы изучали реакцию Фрица Габера. Фриц Габер был из Бреслау. Это был лауреат Нобелевской премии, изобретатель, он придумал горчичный газ. В Первую мировую войну люди травились этим газом… Он не создавал свое изобретение с такой целью, он хотел травить вредителей, чтобы сохранить урожай агрокультур. А потом военные посмотрели, что можно травить муравьев или других насекомых, и сказали: давайте и людей тоже.
— А почему вообще вы придумали, что пойдете учить химию?
— Ну, мой папа…
— Ага, папа, всё понятно.
— А потом еще у нас был учитель химии, пан Бончковски, по-польски Bączkowski, он был самый красивый учитель в нашей школе. Понимаете, это самая дурацкая причина, чтобы учиться химии. Поэтому мне было очень тяжело… Я вам скажу, я же снобка, я сказала: «Что мне эта химия, у меня все пятерки. Какая разница, я только знаю, что не буду учиться медицине и юриспруденции. Эти два — нет, а всё остальное…» И только потом я поняла, какая это глупость была. Меня же вообще это не интересовало. И это было очень тяжело. Потому что это же работа в лаборатории, это всё надо учить наизусть, все эти формулы. Никаких картин, никакой музыки... где оно? Ну, ничего, я себе организовала это всё. У меня была очень хорошая подруга, профессиональная пианистка. Мы каждую неделю ходили на концерты, в оперу. У меня была очень культурная жизнь.
— И сколько курсов вы проучились в университете?
— Смотрите, я бы, конечно, закончила университет. Но в Польше начались антисемитские преследования. В 1968 году после Шестидневной войны, которую Израиль выиграл, коммунисты сказали: «Зачем вы выиграли эту войну? Вы должны были ее проиграть», — и прекратились все дипломатические отношения с коммунистическими странами. И это же не секрет: поляки — они тоже антисемиты. Гомулка сказал: «Все эти евреи — как пятая колонна, они все предатели, у них еврейские фамилии, польские фамилии, не может быть такой ситуации, чтобы у одного человека было две отчизны, две родины, да и вообще они нам не нужны». Это было сказано официально. «Они нам не нужны». Потом евреев начали снимать с работы, с разных государственных постов. Для меня это было очень страшно. Я всё время живу в каких-то фантазиях, и когда начались демонстрации, “syjonisci do Sinaiu” («пускай эти все сионисты едут в Синай, им здесь не место»), я, конечно, сразу представила: тут будет гетто, тут будет лагерь. У меня такая фантазия, я же трусиха. А потом была конная полиция. Вообще, было военное положение. И я сказала, что уезжаю. Я всегда хотела уехать в Израиль. Но родители сначала — давай закончи школу, потом — давай закончи университет. Однако евреи — всегда кочевники. Я сказала: «Я уезжаю». И папа меня благословил. Там были разные другие перипетии… но я сделала это, как папа, я уехала одна, мои родители и сестра приехали полгода спустя. Все евреи тогда уезжали.
— Вам же какой-то документ выдали, разрешающий отъезд?
— Отъезд был очень драматический. У меня всегда драмы такие. Отъезд был такой: во-первых, выгнали из института, когда я подала документы, что хочу ехать в Израиль.
— Вас отчислили?
— Отчислили, да.
— На каком курсе?
— Я проучилась пять семестров, два с половиной года. Выехала из Польши в марте 1968 года, одна из первых. Тогда проходили все эти инциденты, демонстрации… Они отобрали у меня, во-первых, университет, потом отобрали польский паспорт, польское подданство. Я могла выехать из Польши только по laissez passer — знаете, что такое? В одну сторону, когда больше никогда не сможешь вернуться. Безвозвратно. Это не паспорт, это такой документ — в одну сторону, и не можешь вернуться, нет польского подданства. Ну, и не надо. Но это не было так смешно. Не было так смешно…
— Как вы в семье это обсуждали?
— Мой папа меня очень хорошо знал и понимал. Я же — всё время драмы, все не как у нормальных людей. Мой папа сказал: «Хочешь — езжай, это твоя жизненная decyzja, твое решение». И когда я уезжала, мне в один момент стало страшно: я оставляю Вроцлав, всю семью, я не знаю, куда я еду, и всё такое. В тот же самый день, что я уезжала из Вроцлава в Вену, — первая остановка была в Вене, — мой папа мне сказал: «Езжай и не смотри назад. Не смотри назад, только вперед. Я тоже так уехал и оставил всю семью, и только я остался в живых. Там тоже будет неизвестно что, но если ты решила, что должна ехать, ты должна ехать. Не смотри на нас». Я так уехала.
— Сколько вам было лет?
— Двадцать.
— Вы с какой-то группой уезжали или одна-одинешенька?
— Одна, я такая, одна, и можете сказать: или смелая, или сумасшедшая, или как… Но я была очень большая сионистка.
— А почему через Вену?
— Это было так. Во-первых, у нас же не было подданства, нас его лишили, но были международные договоры с израильским правительством, потому что мы уезжали через Вену, и там собиралась группа. Мы жили не в самой Вене, а во дворце Шенбург. Три недели мы оставались там, пока собиралась большая группа, и тогда был самолет, чтобы мы улетели в Израиль.
Я приехала в Израиль из Польши, такая большая героиня. Поверьте мне, меня встречали тридцать человек в этом аэропорту. “Zosia przyjechała”. Я скажу по-русски — «Софа прилетела с Польши» — это как будто я с Луны свалилась. Это польские евреи, у них всё время всё страшно. Вдруг эта Софа прилетает из Польши, и все приехали меня встречать. Я, конечно, никого не знала. Это были родственники моих папы и мамы, которые были в Израиле с 1948 года, уехали туда после войны. Я помню, это было очень трогательно тогда, такая встреча. Из Польши я убегала, а тут красный ковер передо мной, красная дорожка. Там была тетя Вислава из Варшавы, жена двоюродного брата моего папы, очень польская еврейка. Она мне говорит: «Знаешь, Софа, ты приехала в Израиль. Этот Израиль — пикник на вулкане. Всё время может взорваться вулкан, но тут все живут как на пикнике, всё прекрасно», понимаете? И это до сегодняшнего дня. Израиль может взорваться не один раз — сто раз в день. Смотрите, как мы живем. Невозможно поехать в соседние страны, они же арабские, всё время какие-то опасности, теперь этот ковид, эта армия, эти проблемы всё время. Это же вулкан, но тут пикник, веселимся.
— София, а вы — Софа или Зося?
— У меня три имени. Это для меня имеет огромное значение, все три имени. Какие это имена? Мое первое имя — это Серка, по моей бабушке по отцу, которую я никогда не знала. Серка — это Сара, вероятно. Серка меня называют хасиды, Сурале, Сарале, Серка. Когда я приехала в Израиль, у меня было только одно имя — Серка. А в Польше, когда проходили разные церемонии, меня вызывали вручать какой-нибудь диплом и называли — Серка Левинтер, все думали, что я какой-то студент из Эфиопии, потому что это звучит не по-польски. Поэтому в Польше я была с польским именем, Zosia, Софья. Zosia — это Софа.
Я приехала в Израиль и хотела быть с польским именем. Но мне сказали: «Хорошо, мы тебе можем это изменить, Серка на Софья, но ты должна иметь также имя на иврите». Софья — это не еврейское имя. Я говорю: «Хорошо. Я поменяю. Третье имя». Какое имя? Израильское имя, очень израильское Tzofia, tz — по-русски это «ц», Цофия. Имя Цофия имеет два значения: первое — это смотреть, наблюдать, а второе — это ожидать. Вот эти все три имени для меня очень важные. Если я в университете — меня зовут София. Если я с хасидами — меня зовут Серка. А если я с вами — я буду говорить: меня зовут Софа. Все мои официальные документы содержат три имени. Паспорт, банк — всегда три имени. Я же не могу отказаться от бабушки.
Несмотря на то, что они не были из профессорской семьи, мои мама и бабушка, эти ленинградские женщины, — у них сохранилось… как будто они, знаете, только что вышли из Эрмитажа, из Зимнего дворца. У них такое внутреннее достоинство, что это невозможно описать. Моя бабушка — ей было восемьдесят три года! — приехала в Израиль. Весь Израиль не равняется одному Ленинграду, одной улице там. И она не хотела с этими простыми женщинами общаться. Потому что она же из Ленинграда, понимаете? Они взяли, не с собой — в себе, такое аристократическое достоинство, и тем они всегда отличались от других. Они отличались, были выше всех только потому, что они жили в Ленинграде — всё, одного адреса хватит. Моя бабушка не хотела разговаривать с теми, кто переехал сюда из Вильно, из Киева. Она… и мама тоже была такая. Это тяжело объяснить, тяжело понять. Кого мы уважаем? Профессора, доктора, адвоката… Но уважать кого-то за то, что у него такой адрес, а не другой, — это только ленинградцы могут, ну, и москвичи тоже.
— Итак, вы приехали и поступили в Иерусалимский университет. Где вы жили?
— Я жила в студенческом общежитии при университете. Когда я говорю «шестьдесят восьмой год» — это, знаете, была такая большая euphoria в Израиле, мы выиграли Шестидневную войну, люди танцевали на улицах. Я была на первом военном параде. Всё-таки выиграли такую войну, против четырех стран, за шесть дней.
И я закончила такое учебное заведение, называется ульпан, где обучают языку. Большинство людей, которые сюда приезжают, не знают иврит. Я училась в ульпане пять месяцев. Приехала в апреле, а в октябре началась учеба в университете.
— Вы выбирали, куда пойти учиться дальше?
— Я должна была продолжать. Я же закончила пять семестров во Вроцлаве. Тогда государство Израиль очень-очень сильно помогало новым иммигрантам-студентам. Потому что это будущее каждой страны. Я стала продолжать учить химию, но потеряла один год из-за языка. Должна была быть на третьем курсе, а попала на второй, но неважно… Эта учеба, извините, — это была катастрофа, потому что все лекции — на иврите, а я только приехала. Все учебники на английском. А я же думаю по-польски — такой балаган. Слава Богу, что химические формулы — на международном языке. Это было очень тяжело, честное слово, я всегда думала: «Всё, если я провалюсь, иду учиться истории искусства». Я очень люблю искусство.
В Израиле американская система: три года — это первый титул, бакалавр, а еще два года — это магистр. Я получила титул бакалавра. Но что это такое? Это как лаборантка, я же не буду лаборанткой. Я сказала: «Я получу второй титул, master». Я так измучилась, вы не представляете… органическая химия — самая тяжелая. У меня была подруга, мы работали до десяти вечера, когда мы уходили, мы закрывали не лабораторию, мы закрывали всё здание. Это, конечно, сегодня недопустимо, и очень опасно. Мы хотели всё быстро выучить и раньше закончить. И когда я получала диплом, то познакомилась с моим первым мужем, Артуром. Он заканчивал факультет археологии. Ему очень нравилась археология. Я не считала это серьезной профессией: ни одной цифры, кроме дат, — это же несерьезно!
— Почему?
— Я считала серьезными тех, кто учит химию, математику, физику… Археология, ну, что это? Рассказы… Но я любила древнюю историю, греческую историю. Я читала «Диалоги» Платона, была такая интеллектуальная студентка. И из-за этого он в меня влюбился. За то, что я такая интеллигентная. Кто читает «Диалоги» Платона? Никто не читает из тех, кто учит химию. Еще я ходила на концерты, это вообще было ужасно…
— Ужасно?
— Ну да, ужасно в смысле удивительно, потому что… кто еще ходит на концерты? А Платон и органическая химия? Так не бывает. В общем, я произвела очень хорошее впечатление на молодого человека. Мы закончили университет в один день, в 1972 году. И все получали дипломы все в один день. Он тоже был очень способный, можно сказать.
Но с моей органической химией я покончила навсегда. Я никогда, ни одного дня не работала в сфере органической химии. Я пошла работать в лабораторию Министерства здравоохранения. Там, где проверяют все лекарства и выдают разрешения, чтобы на израильский рынок вышли все эти заграничные препараты. Это было лучше, чем органическая химия, интереснее, разные лекарства.
И в один прекрасный день мне дали проверить крем для лица, фирмы Estée Lauder. Я пошла вымыть руки, чтобы дотронуться до этого крема, Estée Lauder. Крем… Я смотрю, что мы делаем с этим кремом, в такой лаборатории? И потом поняла вдруг, что все эти кремы — тоже химия. Я не знала, кто и как делает эти кремы, я думала, это волшебные такие субстанции.
И мы тогда должны были поехать в Англию, потому что Артур закончил докторат (у него ученая степень — доктор археологии) и получил приглашение в Англию на пост докторат. У нас уже был Михаил, мой первый сын. Артур уехал раньше в Англию, а я всё возилась с этим кремом — он у меня не выходил из головы, этот крем, химия кремов. Хорошо, мы приехали в Лондон. Артур продолжает свою учебу, а что должна делать я с маленьким Михаилом? Я оставалась в Иерусалиме еще пять месяцев, а потом мы присоединились к Артуру. Я хотела изучать только косметику — как химию. Тогда в Лондоне я обратилась к прекрасной женщине, она была директором в организации химиков, которые работали в косметической отрасли (Society of Cosmetic Scientists[22]), она мне очень помогла. Она сказала: «Пока ты дойдешь до косметической химии, ты должна закончить эти курсы, один год». И я сразу побежала на эти курсы. Я готова была всё сделать, что только надо. Я начала изучать косметическую химию. И потом она мне посоветовала: иди работать в компанию «Хелена Рубинштейн». Когда мы приехали, на фабрике было триста рабочих, но только одна женщина, Марион, занимала ответственный пост — она была директором химического отделения, то есть не на производстве. В отделе кадров меня спросили: «Как ты будешь работать, оставишь своего ребенка на весь день и пойдешь на фабрику?» Тогда это не было принято, как сегодня. Ну, что я должна была ответить? Слава Богу, Бог мне послал такую хорошую мысль, отвечаю: «Слушайте, знаете, я приехала из Израиля, а в Израиле у нас в армии большие генералы — они тоже женщины. Поэтому я могу позволить себе… Я не оставлю сына, сын будет в яслях. Я как израильская женщина иду работать». И они меня приняли. Я сказала: «Успокойтесь, не беспокойтесь, я не генерал, я не была в израильской армии, но знаю, что так можно».
У меня была прекрасная работа. Через полгода меня сделали директором всех лабораторий. Там было три лаборатории: в одной проверяли по стандартам всё сырье, которое поступало на фабрику, в другой — готовую продукцию (контроль качества — стабильность, микробиология и compatibility — соответствие упаковки данному препарату). В третьей разрабатывались новые продукты: помады, шампуни, крем — всё. Какая прекрасная профессия была! Когда я там работала, то познакомилась с Эрнестом Брауном.
Эрнест был первым, кто разработал эту идею… Что за идея? Идея употреблять минералы с Ям ха-Мелах как активные ингредиенты в кремах и других продуктах. Да, кстати, мы не говорим «Мертвое море», называем его Ям ха-Мелах. Но у него была одна проблема. Эти кремы должны быть стабильны, они должны сохранять свои свойства на полке магазина в течение двух лет. На каждом креме, что вы покупаете, всегда написано expiry date, дата, когда истекает срок годности этого продукта. И у Эрнеста не получалось её продлить, на мое счастье.
— Два года — это какой-то стандарт?
— Стандарт, да. Это называется shelf stability («стабильность на полках»), проверяется Министерством здравоохранения.
— А что происходило с кремами, они расслаивались?
— Да, они расслаивались. Если крем расслаивается, его нужно немедленно убрать с полки, вернуть на фабрику. Даже если это происходит до истечения срока годности. Производитель несет ответственность за все последствия использования такого продукта: аллергия, раздражение, зуд.
Что такое крем? Сейчас будет немножко химии. Крем состоит из вещества в двух фазах: fatty phase и water phase. Один вид — это жиры. Это не только жирные кислоты, но и другие жировые ингредиенты, воск, например, они не растворяются в воде. А другой вид — водорастворимые. Потом, когда они смешиваются, получается эмульсия, например, молоко — это эмульсия, там есть жировой компонент и есть водный. Но когда эмульсия расслаивается — вы не можете поставить товар на полку, это некачественный продукт. Вам возвратят. И это была проблема Эрнеста, но мне очень понравилась эта идея: израильская продукция, Ям ха-Мелах, я же большая сионистка. Я очень люблю Израиль. Как вы любите вашего сына? И наших детей мы тоже так любим — мы знаем, что они иногда бывают проказники, но мы их любим. Вот такое же мое отношение к Израилю. Я знаю, что тут есть проблемы, разные трудности, всё такое. Но это моя страна, это же мое.
— Как произошел ваш первый контакт? Он вам написал письмо? Почему именно вам?
— Мы говорим про семидесятые годы, это пятьдесят лет тому назад примерно. Не было вообще косметической химии в Израиле. Конечно, была косметика, были «Хелена Рубинштейн», «Эсти Лаудер», «Ревлон». Готовые продукты привозили в бочках, уже на месте надо было расфасовать их в маленькие упаковки. Не было производства. Я была первая в этой профессии. И это было известно: есть такая София, она работает в «Хелена Рубинштейн» в Лондоне — не каждый мог там работать. И какой-то знакомый Эрнеста дал ему мои данные, а он мне написал, тогда еще не было интернета.
Мы договорились о встрече, вскоре после этого он приехал из Израиля как бизнесмен, сказал, что у него вот такой проект, вот такая проблема, и спросил, не могла бы я ему помочь. Я говорю: «Конечно. Не для вас, для Израиля, всё для Израиля». Конечно, он меня спросил, сколько денег это стоит. Я говорю: «Для Израиля деньги, что вы говорите?» Это же мой патриотизм. Бесплатно, всё бесплатно. Мы поработали неделю, получили результаты, и Эрнест уехал.
— Это вы делали параллельно с работой в «Хелена Рубинштейн»?
— После работы. Мне надо было получить разрешение, чтобы мне разрешили несколько часов проработать в лаборатории. И оговорить, что результаты не будут принадлежать «Хелена Рубинштейн», что у них нет на это никаких прав. Они согласились. «Хелена Рубинштейн» в тот период имела в Лондоне самое большое косметическое производство в Европе. В Европе не было другого такого большого завода. Всё производили в Америке, привозили в Европу, делали эти маленькие упаковки, вот так было. А наш завод был такой прекрасный, вау. Всегда жалею, что я, к сожалению, оставила его. Всё из-за Артура: я тогда приехала из-за Артура, я и уехала из-за него. Потому что после того, как он закончил постдокторат, его пригласил Беэр-Шевский университет, чтобы он преподавал на факультете археологии. Ну конечно, он уже был профессор, и всё такое. А я должна была оставить это всё прекрасное, мою карьеру, и поехать обратно. Ничего нельзя было поделать.
В Беэр-Шеве тогда появился новый университет. В Израиле пять университетов и Институт Вейцмана в Реховот. Что такое университет? Он даёт первую ступень обучения, вторую и третью. Тогда Беэр-Шевский университет в Негев, в пустыне, только начинал создаваться. И я тоже начала писать там докторскую работу. Очень интересную. Знаете, по какой теме? Я скажу по-английски. Medical plants from Judean desert[23]. Но я только начала и не закончила. А вообще я не люблю эти научные работы. Но я начала.
И я же должна сделать несколько скандалов, я не могу без скандалов. Конечно, Артур очень хотел, чтобы у него была такая умная жена и всё такое, а я нет. А я очень хотела, знаете, сделать карьеру, чтобы одобрил мой папа. И у меня была идея. Сегодня, когда вы снимаете номер в отеле, в каждой комнате есть такие маленькие саше — это мыло, шампунь, кондиционер, лосьон для тела. Сделать что-то подобное в Израиле было моей идеей. Мне хотелось использовать мои знания в косметической химии. Но не продавать в магазинах, это неинтересно. Именно предлагать в гостиницах. Мой первый заказ был от гостиницы «Хилтон» в Тель-Авиве. У меня не было фабрики, денег тоже не было, ничего не было. Но была идея. У меня есть хуцпа. Хуцпа — это очень важное слово. Знаете, что такое хуцпа? Я переведу. Наглость.
— Наглость или бесстрашие?
— Бесстрашие — это красиво звучит, а наглость — это некрасиво звучит, но это то же самое. Что значит наглость? Куда ты идешь, дорогая Софа? У тебя нет фабрики, у тебя нет денег, у тебя нет склада, вообще ничего у тебя нет, куда ты идешь? У тебя есть идея, да, это правда. Тогда сделай так, чтобы у тебя всё было. Это наглость, понимаете, прийти в Hilton и сказать: вот это мой пакетик — sachet, мое саше. Это я сделала. Знаете, как это выглядело? Вот так, прийти и сказать: вот я, Софа, я приехала из Лондона. У меня есть диплом, я косметический химик, и я сделаю эти продукты для всего «Хилтона» и вообще на весь свет, для всей вашей сети отелей. Вот тут будет написано Hilton Tel Aviv, а тут будет написано Hilton London, Hilton New York. Вот я это вам всё сделаю. Ну, что это? Это же наглость, хуцпа. И я получила заказ на… пятьдесят тысяч штук.
Бен-Гурион сказал: «В Израиле, чтобы быть реалистом, нужно верить в чудеса». Я всё организовала, честное слово. Я нашла человека, который это спонсировал. Американцы вложили деньги, потому что это прекрасная идея. Понимаете, какая разница? Когда вы продаете крем в магазине, то должен прийти клиент. Там есть конкуренция, еще сто таких кремов для рук или для лица. А когда это лежит в отеле, всё равно, использовали вы его или не использовали, вы же возьмете это домой. На память, они же вам отдают: пользуйтесь, возьмите домой. И вот он, случай! Американец, который вложил деньги, сказал: слушай, тут есть такой Эрнест Браун, он тоже занимается косметикой. Говорю: что, Эрнест Браун? И тогда я ему позвонила, и еще раз случилось чудо — этот контакт.
— Хорошо, снова в вашей жизни появился Эрнест Браун, и что было дальше?
— Подождите, теперь должна быть трагедия. Сначала скандал, потом трагедия. Потом у меня была трагедия с Артуром. Развод. Развод — это всегда трагедия. Нет хороших разводов. Очень большая трагедия, потому что я уже была почти на Олимпе: есть заказы, есть всё… Сначала второй ребенок, а сразу после второго ребенка… мой дорогой, дорогой Давид, очень дорогой. Память от этого супружества. Потому что сразу после его рождения случился развод. Ему было восемь дней, на восьмой день делают обрезание мальчикам, а на девятый день у меня был развод. Ничего, всё когда-нибудь кончается. Но всё к лучшему…
— Почему вы решили расстаться?
— Это не я решила, это Артур. Что я, ненормальная? Я выхожу из больницы, и мне надо думать про развод? По еврейскому закону муж дает развод жене. Надо понять эти иудейские права личной жизни — они совершенно отличные от любой другой нации. Муж женится, у мужа больше прав, но и больше обязанностей. Муж должен содержать жену, обеспечивать финансово: квартира, еда, одежда, украшения, каждый праздник — украшение, и вообще… по-английски to provide for her — это значит «дать ей содержание». Он обязан. Когда он берет ее себе в жены, он пишет: если мы расстаемся, я тебе должен столько и столько денег. То есть, если по какой-то причине он захочет с ней развестись, расстаться, он должен будет ей выплачивать какие-то суммы. Это такой коммерческий договор. В момент свадьбы он подписывается, должно быть два свидетеля, что он обязуется это исполнять. Это очень гуманный договор, и его надо соблюдать. Конечно, то, что сегодня происходит в Израиле, — не по этим правилам. Это уже очень светское государство. Но есть раввины, которые настаивают, что на еврейской свадьбе жених должен подписать эти обязательства, этот договор. И этот договор не соблюдают. Например, может быть написано, что муж будет должен выплачивать жене при разводе сумму в таких монетах, которые сегодня не употребляются, не в шекелях. Поэтому этим договором пренебрегают. Но я хочу сказать, что это очень гуманно, что тут мужчина… даже при том, что она уже не его жена, должен о ней заботиться: алименты для своих детей, учеба для своих детей. Вот это важно, чтобы понять суть иудейской семьи. По правилам. Я не говорю, что сегодня так делается, сегодня кругом отклонения от правил. Надо сначала понять правила, чтобы понять, куда мы идем.
— А если жена хочет расстаться, а муж не хочет, у нее нет таких возможностей?
—У нее тоже есть такие возможности. Ну, что значит, хочет расстаться? Она должна доказать, что в нем плохо, почему он такой токсичный муж. Почему он опасен для детей.
— А кому доказать?
— Перед судом раввинов. Раввины сидят, заседают, те, кто изучил этот вопрос в Талмуде. Есть несколько случаев, которые дают право на развод. Это не просто так, как сегодня разводятся… Такие большие свадьбы, тысячи людей, бюджет на весь год за один вечер… А потом она может сказать: я же хотела такое платье, а ты мне купил другое, что такое? Развод. Сегодня люди не умеют жить вместе, к сожалению. А это тоже очень важная наука, этому нужно учиться.
Да, я рассталась. Как моя бабушка говорила: все к лучшему. Я никогда не могла понять, как это можно сказать: «Я развожусь. Это всё к лучшему». Что это такое? Моя бабушка была очень умной. Ужасный развод, остается женщина с двумя детьми, без квартиры, без работы, без ничего. Фантазии остаются. Вот мой папа начинал жить сначала три раза, а я тут первый раз начинаю. Конечно, был вопрос, как устроить детей, что будет с ними? Дети, да, это первое. А я не такая еврейская мама, знаете: ой, Боже мой, всё такое. Я люблю строить карьеру, я люблю достижения, я — как мой папа. А тут надо было стирать пеленки, водить в садик, делать уроки, первый класс. Понимаете, этот развод меня очень изменил. Он сделал из меня еврейскую маму, которая должна была оставить мысли о своем бизнесе, о карьере... Вот теперь будешь дома, будешь с детьми, не будешь спать по ночам. Потому что Михаилу было пять с половиной, а Давид только что родился. А я тут одна…
Когда я переехала из Беэр-Шевы в другой город, Гиватаим, возле Тель-Авива, всё было новое. Нет соседей, нет знакомых, нет подруг. Только мои родители рядом жили, десять километров от меня. Всё надо начинать заново, без связей, без всего. Но Бог со мной, я чувствовала… Что значит Бог со мной? Он мне посылал очень хороших людей, очень хороших друзей, соседей, учителей-раввинов. Он меня не оставил одну.
— А что с вашим проектом произошло, с «Хилтоном»?
— Вы знаете, если развод, вы должны менять квартиру, вы должны то, то, то, то… все проекты уходят… Они скончались. Я не скончалась, а проекты скончались. Но именно тогда началась долголетняя работа с Эрнестом: разработка новых проектов и новых идей.
[1] Сегодня это Украина, тогда была Вторая Польская Республика. В 1918 году Львов и Тернополь (Тарнополь) перешли к новому государству Польша.
[2] Галиция, Галичина — историческая территория на юго-западе Украины (ныне Львовская, Ивано-Франковская и Тернопольская области). [Электронный ресурс]. — URL: https://eleven.co.il/diaspora/regions-and-countries/11028 (дата обращения: 05.12.2022).
[3]Местечко (от польского miasteczko, мястечко — городок; на идиш — שטעטל, штетл), поселение полугородского типа в Восточной Европе (в пределах бывшего Польско-Литовского государства и граничащих с ним областей), чаще всего с преобладающим еврейским населением. В еврейском обиходе понятие «местечко» также подразумевало самый характер своеобразного быта восточноевропейского еврейства, его религиозно-культурную обособленность и духовно-социальную автономию общины и поэтому распространялось даже на небольшие города (20–25 тыс. жителей) с преимущественно еврейским укладом жизни. Маленькие местечки называли уменьшительно штетеле. [Электронный ресурс]. — URL:
https://eleven.co.il/jewish-history/new-age-16-18-centuries/12737 (дата обращения: 05.12.2022).
[4] Бытовой и литературный язык германских по происхождению евреев, имеющий в своей основе немецкие диалекты. Письменность идиша основана на древнееврейском алфавите.
[5] Хабад, или любавичский хасидизм, — это одновременно философское учение, общественное движение и религиозная организация.
Слово «Хабад» является аббревиатурой ивритских слов, которыми в учении Каббалы обозначаются три силы интеллекта: хохма — мудрость, бина — понимание, даат — знание. Как еврейская религиозная философия, учение Хабад раскрывает высшие уровни мудрости Торы, направляя разум человека на постижение Творца, понимание цели сотворения мира и осознание важности и особой миссии каждого создания. Хабад учит человека выверять каждое свое действие и чувство мудростью, пониманием и знанием.
Название «любавичский» происходит от наименования белорусского селения Любавичи (ныне Смоленская обл.), которое было центром движения на протяжении более чем века. [Электронный ресурс]. — URL: https://ru.chabad.org/library/article_cdo/aid/3827313 (дата обращения: 05.12.2022).
[6] Любавический Ребе, рабби Менахем-Мендел Шнеерсон (1902–1994), считается наиболее феноменальным еврейским духовным лидером и мыслителем современной эпохи.
[Электронный ресурс]. — URL: https://ru.chabad.org/library/article_cdo/aid/548851/jewish/-.htm (дата обращения: 05.12.2022).
В учении хасидизма, особенно хасидизма Хабад, ребе рассматривается как «коллективная душа», объединяющая в себе души всего поколения, «искра души Моше-рабейну».
[7] Ткань перлон — это прочная, лёгкая и полупрозрачная ткань, изготовленная из синтетического волокна. По способу производства ткань перлон относится к полиамидному материалу. [Электронный ресурс]. — URL: https://maxpark.com/user/1769923332/content/1612377 (дата обращения: 05.12.2022).
[8] Деревня в Гатчинском районе Ленинградской области. Входит в состав Новосветского сельского поселения.
[9] Черта оседлости — в Российской империи с 1791 по 1917 год — граница территории, за пределами которой запрещалось постоянное жительство евреям, за исключением нескольких категорий, в которые в разное время входили, например, купцы первой гильдии, лица с высшим образованием, отслужившие рекруты и т.д.
[10] Маца — лепешки из теста, не прошедшего сбраживание, разрешенного к употреблению в течение еврейского праздника Песах.
[11] Бакелит — бельгийский химик, изготовил первые пластмассовые изделия — ювелирные изделия, шарики, цепочки.
[12] Еврейский праздник свечей, которые зажигают в честь чуда, происшедшего при освящении храма после победы войска Иегуды Маккавея над войсками царя Антиоха в 164 году до нашей эры. Этот праздник начинается 25 числа еврейского месяца кислева и длится восемь дней. [Электронный ресурс]. — URL: https://toldot.ru/chanuka.html (дата обращения: 05.12.2022).
[13] Существует старинный обычай ставить «хупу» под открытым небом, напоминая тем самым, что Всевышний обещал Аврааму: «Взгляни на небо и сосчитай звёзды — сумеешь ли ты их сосчитать?.. Столь же многочисленным будет потомство твоё!» Итак, под «хупой» стоит жених, а справа от него — невеста. [Электронный ресурс]. — URL:
https://toldot.ru/Hupa.html (дата обращения: 05.12.2022).
[14] Одним из важнейших элементов обороны рейха в конце войны стали фестунги — «крепости». Это была одна из наиболее спорных концепций, порождённых Гитлером в ходе войны. Суть в том, что на территории Германии назначались укреплённые города с гарнизоном, заранее подготовленными складами и позициями для круговой обороны. Чаще всего фестунг занимал узел дорог или морской порт. Войска, засевшие в такой крепости, становились гирей на ногах наступающих советских или союзных войск, не позволяли использовать идущие через них коммуникации и, наконец, выдёргивали крупные силы из рядов наступающих, заставляли тратить много сил, крови и времени на осаду и штурм. [Электронный ресурс]. — URL: https://life.ru/p/1112875 (дата обращения: 05.12.2022).
[15] Рош аШана (Рош а-Шана, Рош ха-Шана) — дословно, в переводе с иврита, — «Голова года» — название Еврейского Нового года. Рош аШана в еврейском календаре всегда приходится на первые два дня осеннего месяца Тишрей и является одновременно и праздником, и, самое главное, — днем Высшего Суда. По еврейской традиции, именно в Рош аШана определяется приговор на следующий год. В Рош аШана в синагогах трубят в шофар — как призыв к раскаянию в день Суда и в знак утверждения Божественной власти над творениями в новом году. [Электронный ресурс]. — URL: https://toldot.ru/roshashana.html (дата обращения: 05.12.2022).
[16] Boże Narodzenie — (польск.) Рождество.
[17] Поколение беби-бумеров — это люди, рожденные с 1943 по 1960 годы. Они — родители поколения X и прародители миллениалов. Поколение получило свое название благодаря всплеску рождаемости, который произошел сразу после Второй мировой войны. На них оказали влияние Энди Уорхол, The Beatles, Боб Дилан, Элвис и другие выдающиеся артисты. [Электронный ресурс]. — URL: https://blog.depositphotos.com/ru/teoriya-pokolenij-bebi-bumery-pokoleniya-x-y-z-i-alfa.html (дата обращения: 05.12.2022).
[18] Mordercy (польск.) — убийцы.
[19] Poryroku (польск.) — времена года.
[20] Хейдер, или хедер — еврейская религиозная начальная школа. На идиш слово «хейдер» означает «комната». [Электронный ресурс]. — URL: https://toldot.ru/heder.html (дата обращения: 05.12.2022).
[21][21] Меламед (ивр. глагол «обучает») — учитель, у которого в одной из комнат квартиры обычно проводилось обучение. [Электронный ресурс]. — URL: https://toldot.ru/heder.html (дата обращения: 05.12.2022).
[22] Сайт Society of Cosmetic Scientists [Электронный ресурс]. — URL: https://scs.org.uk (дата обращения: 05.12.2022).
[23] «Лекарственные растения Иудейской пустыни» [Электронный ресурс]. — URL: https://b2israel.com/dt_places/the-judean-desert (дата обращения: 05.12.2022).