Воспоминания Георгия Иванова «Петербургские зимы» посвящены Петербургу начала ХХ века, той атмосфере «пира во время чумы», «гибельного восторга» пропадания, которая воцарилась в пред- и послереволюционные годы.
«Говорят, тонущий в последнюю минуту забывает страх, перестает задыхаться. Ему вдруг становится легко, свободно, блаженно. И, теряя сознание, он идет на дно, улыбаясь.
К 1920-му году Петербург тонул уже почти блаженно».
Георгий Иванов пишет о тех, с кем ему пришлось общаться, дружить, о тех, с кем свела его в те годы судьба. Это Николай Гумилёв, Анна Ахматова, Велимир Хлебников, Игорь Северянин, ещё многие представители Серебряного века.
Поэты, художники разных направлений, ушедшие от реализма кто в мистицизм, кто в эзотерику, кто в футуризм различных окрасок – предреволюционное брожение умов, ищущих новые пути.
Интересные данные приводятся об основателе русского футуризма Николае Ивановиче Кульбине, который по первой профессии был военным врачом и служил в кадетском корпусе, где учился Георгий Иванов.
В 1910 году Кульбин выпустил альманах «Студия импрессионистов», о котором Иванов пишет так:
«Летом 1910 года, на каникулах, я прочел в "Книжной Летописи" Вольфа объявление о новой книге. Называлась она "Студия Импрессионистов". Стоила два рубля. Страниц в ней было что-то много, и содержание их было заманчивое: монодрама Евреинова, стихи Хлебникова, что-то Давида Бурлюка, что-то Бурлюка Владимира, нечто ассирийское какой-то дамы с ее же рисунками в семь красок.
Я эту "Студию" выписал. Потом, у Вольфа, мне рассказывали, что я был одним из трех покупателей. Выписал я, выписала какая-то барышня из Херсона и некто Петухов из Семипалатинска. Ни в Петербурге, ни в Москве -- не продали ни одного экземпляра. Только мы трое не пожалели кровных двух рублей, не считая пересылки, за удовольствие прочесть братьев Бурлюков с ассирийскими иллюстрациями в семь красок.
Только мы: я, барышня из Херсона и Петухов. Трое из ста шестидесяти миллионов».
О Кульбине у Иванова написано так здорово, так эмоционально, что поневоле задумываешься, а, может, действительно стоит изменить на все 180 градусов свою жизнь и заняться, наконец, тем, чего душа просит, ведь наша жизнь так коротка!.. А вот Хлебников, Кручёных и другие футуристы описаны весьма едко и зло.
Так и не примкнув к футуристам, Иванов сблизился на какое-то время с эгофутуристами, во главе которых стоял Игорь Северянин.
«Моя дружба с Игорем Северяниным, и житейская, и литературная, продолжалась недолго… Мы расстались (две-три позднейшие встречи в счет не идут), когда Северянин был в зените своей славы… Его книги имели небывалый для стихов тираж, громадный зал городской Думы не вмещал всех желающих попасть на его "поэзо-вечера". Неожиданно сбылись все его мечты: тысячи поклонниц, цветы, автомобили, шампанское, триумфальные поездки по России... Это была самая настоящая, несколько актерская, пожалуй, слава. Игорь Северянин не сумел ее удержать, как не сумел удержать и того неподдельного очарования, которое было в его прежних стихах. О теперешних лучше не говорить».
О Клюеве:
«…приехав в Петербург, Клюев попал тотчас же под влияние Городецкого и твердо усвоил приемы мужичка-травести.
-- Ну, Николай Васильевич, как устроились в Петербурге?
-- Слава тебе, Господи, не оставляет Заступница нас грешных. Сыскал клетушку-комнатушку, много ли нам надо? Заходи, сынок, осчастливь. На Морской, за углом живу...
Я как-то зашел к Клюеву. Клетушка оказалась номером Отель де Франс, с цельным ковром и широкой турецкой тахтой. Клюев сидел на тахте; при воротничке и галстуке, и читал Гейне в подлиннике.
-- Маракую малость по-бусурманскому, -- заметил он мой удивленный взгляд. -- Маракую малость. Только не лежит душа. Наши соловьи голосистей, ох, голосистей...»
О Москве и Петербурге:
«Между Петербургом и Москвой от века шла вражда. Петербуржцы высмеивали "Собачью площадку" и "Мертвый переулок", москвичи попрекали Петербург чопорностью, несвойственной "русской душе". Враждовали обыватели, враждовали и деятели искусств обеих столиц.
В 1919 году, в эпоху увлечения электрификацией и другими великими планами, один поэт предложил советскому правительству проект объединения столиц в одну. Проект был прост. Запретить в Петербурге и Москве строить дома иначе, как по линии Николаевской железной дороги. Через десять лет, по расчету изобретателя, оба города должны соединиться в один -- Петросква, с центральной улицей -- Куз-невский мос-пект. Проект не удалось провести в жизнь из-за пустяка: ни в Петербурге, ни в Москве никто ничего не строил -- все ломали. А жаль! Может быть, это объединение положило бы конец двухвековым раздорам».
О Мандельштаме:
«Осенью 1910 года из третьего класса заграничного поезда вышел молодой человек. Никто его не встречал, багажа у него не было, -- единственный чемодан он потерял в дороге.
Одет путешественник был странно. Широкая потрепанная крылатка, альпийская шапочка, ярко-рыжие башмаки, нечищенные и стоптанные. Через левую руку был перекинут клетчатый плед, в правой он держал бутерброд...
Так, с бутербродом в руке, он и протолкался к выходу. Петербург встретил его неприязненно: мелкий холодный дождь над Обводным каналом -- веял безденежьем. Клеенчатый городовой под мутным небом, в мрачном пролете Измайловского проспекта, напоминал о "правожительстве".
Звали этого путешественника -- Осип Эмильевич Мандельштам. В потерянном в Эйдкунене чемодане, кроме зубной щетки и Бергсона, была еще растрепанная тетрадка со стихами. Впрочем, существенна была только потеря зубной щетки -- и свои стихи, и Бергсона он помнил наизусть...»
Осипу Эмильевичу посвящено немало страниц воспоминаний Иванова. Здесь и о его семье, и о его смешливости, обидчивости, неприспособленности к жизни.
«Поговорив с Мандельштамом час, -- нельзя его не обидеть, так же, как нельзя не рассмешить. Часто одно и то же сначала рассмешит его, потом обидит. Или – наоборот».
«…о Мандельштаме как-то особенно "позаботилась" недобрая фея, ведающая судьбами поэтов. Она дала ему самый чистый, самый "ангельский" дар и бросила в мир вполне голым, беззащитным, неприспособленным... Барахтайся, как можешь».
О том, как Мандельштам читал свои стихи:
«Когда я услышал стихи Мандельштама в его чтении, я был удивлен еще раз.
К странным манерам читать -- мне не привыкать было. Все поэты читают "своеобразно", -- один пришепетывает, другой подвывает. Я без всякого удивления слушал и "шансонетное" чтение Северянина, и рыканье Городецкого, и панихиду Чулкова. И все-таки чтение Мандельштама поразило меня.
Он тоже пел и подвывал. В такт этому пенью он еще покачивал обремененной ушами и баками головой и делал руками как бы пассы. В соединении с его внешностью пение это должно было казаться очень смешным. Однако не казалось.
Напротив, -- чтение Мандельштама, несмотря на всю его нелепость, как-то околдовывало. Он подпевал и завывал, покачивая головой на тонкой шее, и я испытывал какой-то холодок, страх, волнение, точно перед сверхъестественным.
Такого беспримесного проявления всего существа поэзии, как в этом чтении, как в этом человеке (во всем, во всем, даже в клетчатых штанах), -- я еще не видал в жизни.
И еще раз мне пришлось удивиться в этот первый день нашего знакомства. Кончив читать -- Мандельштам медленно, как страус, поднял веки. Под красными веками без ресниц были сияющие, пронизывающие, прекрасные глаза».
Замечательные строки посвящены Ивановым Кузмину, Нарбуту, Рюрику Ивневу, Фёдору Сологубу.
Два главных персонажа Серебряного века, два гиганта русской поэзии, два гения, ушедшие почти одновременно – Блок и Гумилёв.
«Блок и Гумилев. Антиподы -- в стихах, во вкусах, мировоззрении,
политических взглядах, наружности -- решительно во всем. Туманное сияние поэзии Блока -- и точность, ясность, выверенное совершенство Гумилева. "Левый эсер" Блок, прославивший в "Двенадцати" Октябрь: "мы на горе всем буржуям -- мировой пожар раздуем" и "белогвардеец", "монархист" Гумилев. Блок, относившийся с отвращением к войне, и Гумилев, пошедший воевать добровольцем. Блок, считавший мир "страшным", жизнь бессмысленной, Бога жестоким или несуществующим, и Гумилев, утверждавший -- с предельной искренностью, -- что "все в себе вмещает человек, который любит мир и верит в Бога". Блок, мечтавший всю жизнь о революции как о "прекрасной неизбежности", -- Гумилев, считавший ее синонимом зла и варварства. Блок, презиравший литературную технику, мастерство, выучку, самое звание литератора, обмолвившийся о ком-то:
Был он только литератор модный,
Только слов кощунственных творец...
и Гумилев, назвавший кружок своих учеников цехом поэтов, чтобы
подчеркнуть важность, необходимость изучать поэзию как ремесло. И так вплоть до наружности: северный красавец с лицом скальда, прелестно вьющимися волосами, в поэтической бархатной куртке с мягким расстегнутым воротником белой рубашки -- Блок, и некрасивый, подтянутый, "разноглазый", коротко подстриженный, в чопорном сюртуке, Гумилев...
Противоположные во всем -- всю свою недолгую жизнь Блок и Гумилев то глухо, то открыто враждовали. Последняя статья, написанная Блоком, "О душе", появившаяся незадолго до его смерти -- резкий выпад против Гумилева, его поэтики и мировоззрения. Ответ Гумилева на эту статью, по-гумилевски сдержанный и корректный, но по существу не менее резкий, напечатан был уже после его расстрела».
«…когда-нибудь споры о личности Блока вспыхнут с новой силой. Это неизбежно, если Россия останется Россией и русские люди русскими людьми. Русский читатель никогда не был и, даст Бог, никогда не будет холодным эстетом, равнодушным "ценителем прекрасного", которому мало дела до личности поэта. Любя стихи, мы тем самым любим их создателя -- стремимся понять, разгадать, если надо, -- оправдать его».
Пронзительные, страшные строки написаны Ивановым о связи «Двенадцати» и смерти Блока, о том, как вёл себя в стенах ВЧК арестованный Гумилёв. Пожалуй, эти главы – главные в воспоминаниях. На них и надо было бы закончить книгу, чтобы не снижать эмоциональный накал.
«Оба жили и дышали поэзией -- вне поэзии для обоих не было жизни. Оба беззаветно, мучительно любили Россию. Оба ненавидели фальшь, ложь, притворство, недобросовестность -- в творчестве и в жизни были предельно честны. Наконец, оба были готовы во имя этой "метафизической чести" -- высшей ответственности поэта перед Богом и перед собой -- идти на все, вплоть до гибели, и на страшном личном примере эту готовность доказали».
Этот материал был ранее размещён мною здесь: https://my.mail.ru/community/manuscripts/20750767B1B9E140.html
