Она не пожалела о своём решении. Во всяком случае, сразу. Потом – да, сожаление не раз приходило к ней. Если бы они с Филиппом до сих пор были вместе, то неизвестно, до каких бы размеров оно выросло. Наверное, до таких, что заполнило бы собой всё вокруг: и воздух, и небо. Но расставание сделало своё дело, сожаление со временем притупилось, поблекло.
Вспоминая замужний период жизни, Дарина думала так: хорошо, что это было, и хорошо, что это закончилось.
Несколько раз она порывалась написать сказку о своём замужестве, но дальше начала не шло. Возможно, потому, что эта сказка родилась не внутри неё, а снаружи. Или потому, что начало на самом деле было не началом, а концом предыдущей сказки о детском обозе, счастливым послесловием.
Любовь Филиппа была терпеливой и бережной. Он не мучил Дарину пылкими признаниями и не требовал признаний от неё. Не сердился, что она ничего толком не умеет. Наоборот, ему нравилось ей помогать. Так проявлялись его чувства – в помощи и заботе.
– Устала? – время от времени спрашивал он в дороге, с нежной внимательностью посматривая на свою хрупкую юную жену.
Ничего ласковее и приятнее в своей жизни Дарина не слышала.
– Хорошая из нас пара получилась, – пошутила она однажды. – Умелец и неумеха.
– Зачем нам два умельца? – ответил он, пряча улыбку в бороде. – Хватит и одного… Зато у нас Сказочница есть.
Дарина до того привыкла к пренебрежительности и насмешкам, что первое время, когда Филипп брал в руки её черновики, ей хотелось сжаться в комок и по-ежиному выпустить иголки. Но Филипп не смеялся, разглядывал исписанные ею листы с уважением, особенно рисунки на них.
Даже когда стало ясно, что сказки на ярмарках не пользуются спросом, отношение Филиппа к её занятию не изменилось. Может быть, потому, что он любил Дарину, а вместе с ней любил и то, что она делает. А может, потому, что сочинительство и рисование было единственным, чего не умел он сам.
Однообразно тянулись дни в дороге, спокойно и уютно текли вечера. Филипп и Дарина проводили их каждый за своим делом: он чинил что-нибудь, она записывала новые сказки или переписывала в беловики старые.
Иногда она внезапно выныривала из сказок и, будто очнувшись ото сна, с удивлением смотрела вокруг: неужели это правда, что она здесь, а не в детском обозе, и что этот взрослый, серьёзный мужчина с чёрной бородой и чёрными глазами – её муж? Как такое возможно? За что он мог полюбить её? Ведь совершенно не за что! И как нелепо, несправедливо получается: Филипп очень достоин ответной любви, а Дарина испытывает к нему не больше, чем благодарность. Огромную, тёплую, подчас такую щемящую, что дышать трудно, но всё же это совсем не то, что полагается жене чувствовать к мужу.
Впрочем, для Филиппа это, кажется, не имело значения. Ему было достаточно того, что Дарина рядом. Он был счастлив, она видела это так же ясно, как солнце с облаками, как лес и речку, как повозки с лошадьми, как костры у палаток – и тоже была счастлива, но не своим, а его счастьем.
Омрачали всё ночи: мокрые губы, щекочущая борода, тяжёлое дыхание, запах пота… Потом сонное сопение в затылок, большая рука, по-медвежьи сгрёбшая Дарину в охапку, неприятная липкость тел…
«Ты знала, чем по ночам занимаются мужья с жёнами, – напоминала себе Дарина. – Теперь терпи. Это плата за прошедший день. К тому же только так может появиться ребёнок…»
Белла уже испытала счастье материнства: нянчилась с дочкой, такой же светло-русой и голубоглазой, как сама, и ждала второго малыша, а Дарина всё мечтала и мечтала о первом. Какие бы чудесные сказки она для него сочиняла! Каким бы новым, удивительным смыслом наполнился их с Филиппом путь!
«И никаких Благодатных Земель не надо, – думала она, – когда у тебя на руках собственный ребёнок! Только бы… только бы он пошёл в Филиппа, а не в меня, не унаследовал бы моих странностей. Пусть бы он был, как все, нормальным!..»
Иногда Дарина замечала, как Филипп украдкой, с тихой печалью наблюдает за чужими детьми. Вслух он ничего не говорил, не упрекал, не спрашивал, когда же, наконец, и у них появится ребёнок. Спрашивала его ладонь, большая, тёплая, тяжело ложившаяся на её впалый живот и лежавшая так какое-то время. Это была ладонь Умельца, который мог починить всё, что угодно. Может быть, таким образом он надеялся починить и бесплодное чрево своей жены…
Они упрямо ждали чуда несколько лет. Ожидание, сначала нетерпеливое, потом тоскливое, сменилось отчаянием. Отчаяние – смирением. Смирение – равнодушием. И в один прекрасный день Дарина вдруг осознала, что рука Филиппа больше не ложится на её живот, что спят они давно уже спина к спине, что в пути и на привалах почти не разговаривают, что они только идут рядом, а на самом деле бесконечно далеки друг от друга.
Перед сном к ней снова стал «приходить» сочинённый в девичестве возлюбленный и обещать, что заберёт с собой. Но если тогда, до замужества, сказка заканчивалась легко и счастливо, то сейчас Дарина попадала в тупик: как быть с Филиппом? Оскорбить и опозорить его, сбежав с другим, она не могла. Такого он не заслуживал. Отказаться от возлюбленного? Но это было немыслимо! Новый конец у сказки никак не складывался.
Дарина мучилась, понимая, что стала пленницей собственного решения. Они оба с Филиппом стали пленниками её решения – глупого, необдуманного, торопливого. Она ведь не любила его, пошла замуж из корыстных побуждений, обрекла тем самым и его, и себя на жизнь во лжи. Да, сначала эта ложь не мешала, но вот она вылезла и давит, душит, скребёт сердце… Надо было отказать Филиппу, и тогда всё сложилось бы правильно: он давно бы уже нашёл себе другую жену и нянчил детишек, а она, Дарина, была бы свободна… Как теперь выпутаться? Как всё исправить?
Помощь пришла с неожиданной стороны. От Марты.
Продолжение здесь: Марта