В избе тепло, печка, давно не беленая, дышит жаром. В ней потрескивают дрова. Если выбежать во двор и поднять голову вверх, видно, как из трубы вылетают искры. Они взмывают в ночное холодное небо, пляшут там свой красный цыганский танец и гаснут, исчезая, а потом ложатся на землю тонким, серым пеплом. Оттанцевали…
А Зое всё кажется, что это не дрова в печке трещат, а разрываются снаряды, не жар гудит в печи, а самолеты, большие, черные на предрассветном небе, тычут свои острые жала в землю. Их моторы вздыхают и победно рычат, оставляя на белом снегу черные, рваные рытвины…
… Зоя опять стоит посреди поля. Она там одна, выжила только она... Санинструктор Зоя Викторовна Фомина, девчонка, что после трехмесячных курсов, на пальцах изучавшая перевязки и никогда не видевшая вблизи страшных ран, стекленеющих глаз и сжатых до скрежета зубов челюстей, была направлена для прохождения службы в эту пехотную роту.
— И что ж ты, такая красивая, барышня–барышня, к нам пожаловала? — угрюмо смоля папироской, спросил командир, товарищ Балебеков. — За мужиком, что ли, пошла?
— Нет, – мотает головой Зоя и смело смотрит в глаза Рамизу.
— Так зачем тогда, а? На завод не пошла, в госпиталь не пошла, а к нам пошла? Красивая, сам черт бы танцевал перед тобой свои танцы, руки бы тебе целовал, а ты тут…
— Родителей… Бомба в наш дом попала… Я карточки пошла на хлеб менять, дали отцу как раз карточки, — сбивчиво, как девчонка на экзамене, стала объяснять Зоя. — Я пошла… Хлеб дали, я так спешила, я бежала, чтобы их… Отец совсем плох был, понимаете, мама держалась… Смеялась даже. Я хотела их накормить. Так радовалась, а потом, как черный дым увидела, я всё сразу поняла. Я пробовала жить там, в городе, дальше. Но не могу.
— Понятно. Молчи, не береди рану, пусть заживает. Ты вот знаешь, Фомина, что самое главное здесь? Нет? А я тебе скажу. Надо улыбаться. Больно, страшно, вокруг ад, а ты улыбаешься. Тогда и смерть отступает. Да ну тебя, Фомина! Растревожила ты меня. В общем так, ступай вон в ту землянку, да–да! Там девочки наши, тоже, как и ты, красавицы, все, как одна, тебя примут. Переночуешь, а потом разберемся, что да как…
Зоя, кивнув, поправила заплечный мешок, потуже затянула пояс на шинели и пошла к землянке.
— Вольтов, проводи санинструктора! — подмигнул Балебеков. — Пожелай от меня девочкам спокойных снов…
Сергей Вольтов, парень лет двадцати пяти, отдал командиру честь, мол, «слушаюсь», и поспешил за широко шагающей Зоей. У него в той землянке был свой интерес – Ниночка Потапова, девочка миниатюрная, тихая. Она стихи любила слушать, а Вольтов раньше учился на филологическом, поэзией тоже увлекался.
— Встречайте пополнение! — для приличия гаркнул Сережа. — Вот, к вам новенькая!
Сережа быстро нашел глазами Нину, кивнул ей. Она, схватив шинель и набросив на голову платок, выскочила следом, на ходу кивнув Фоминой.
— Добрый вечер! — Зоя стояла в центре небольшой землянки. По стенам нары, посередине стол. На столе чадит керосинка. На веревках сохнет стираное нательное. И запах… Нет, не тяжелый, затхлый, что почти сразу с начала войны поселился в Зоином доме, а тонкий, чуть терпкий.
— Что это? Знакомо, но никак не вспомнить!.. — Зоя боится спросить.
Новенькая ловит на себе взгляды трех пар глаз. Девочки… Уставшие, бледные лица, худые руки лежат на коленях, ноги в валенках вытянуты вперед. А волосы у всех седые… Не той благородной, спокойной белесой сединой, какая бывает у стариков, а серой, словно выгоревшей. Это потом, много позднее, такой цвет назовут «пепельным блондином» и станут рекламировать во всех салонах красоты. Возможно, внучка или правнучка Зои выберет его себе, чтобы «обновиться» ... А пока каждая вторая носит его на голове, заплатив за это ни деньгами, а частицей своей души…
— Да не бойся ты, проходи, садись. Еды нет, ну, паек тебе если дали, то хорошо… Но зато наша Нинка додумалась насушить летом травы. Вот теперь завариваем. Будешь чай? Согреться тебе надо, садись!
Зоя все смотрит и смотрит на белые головы женщин. Ей и стыдно за свой взгляд, и оторваться невозможно…
— Седые… Да, девочка, бывает и так, ничего, привыкнешь. Давай–ка свою кружку, вот чайник, вот лавка. Садись…
Потом Зоя узнает их всех. Нина певица, она готовилась преподавать в Гнесинке, но не успела доучиться. Варвара – самая старшая, по профессии швея, веселая, какая–то бесшабашная, иногда резкая, как пощечина, пришла сюда, в пекло, искать мужа. Найдет ли? Чужих много нашла, многим помогла написать заветные строчки, мол, жив, ждите… А своего никак. Третья женщина, Агния, с чуть раскосыми глазами и смуглой кожей, до войны работала в больнице санитаркой, готовилась поступать в медицинский…
— А вот оно как получилось, – усмехаясь, будет рассказывать она Зое. — Практика впереди теории побежала. Теперь и не знаю, хочу ли я врачом стать, не знаю…
Она мотает головой, закрывает лицо руками, гоня воспоминания…
…Девочки… Как бы хотела Зоя, чтобы они сидели вот здесь, рядом, в этой избе, тесно прижавшись друг к другу, на столе – чугунок с картошкой, за окном мороз, а им все равно. Они поют, раскачиваясь и поснимав платки, поют о поле–полюшке, о звезде, что ведет домой любимого, об омуте, что напрасно ждет в свой плен девицу. Не придет она топиться, не станет лить слезы. Она бежит по дороге, босиком, простоволосая, бежит встречать своего суженого…
… Зоя очень боялась первого боя. До дрожи в коленках. А как их роту накрыло шквальным огнем, как побежали, посыпались вокруг люди, забыла, что боится. Нина, Варя, Агния – все похватали сумки с перевязкой и пропитанными эфиром бинтами, выскочили из землянки и побежали в лес. Вокруг всё гудело, трещали поваленные деревья, стонали орудия, пытавшиеся отогнать противника. Зоя, закрыв руками уши, на четвереньках ползала в окопах, пытаясь что-то сделать…
Разорвавшийся рядом снаряд оглушил. Зоя замерла, часто моргая и хватая ртом воздух. Нужно делать свое дело, а она видит перед собой только маковое поле, сотни качающихся на тонких ножках цветков, у них черные серединки с желтыми прожилками, у них колючие, волосками усыпанные листья… Зоя увидела это так ясно, что захотелось протянуть руку и нарвать букет…
— Фомина! Да так тебя ж, Фомина! — Варя подползла к подруге, схватила ее за воротник и прижала к земле. — Ты чего руки тянешь? Слышишь ты меня, Зойка?
Та кивнула. Потом, уже когда все закончится, она расскажет о маковом поле, о шмеле, что чуть не сел ней на руку, а запахе влажной, утренней травы…
— Бывает, – пожмут плечами девчонки. — Каждый по– своему переживает. Ничего. Жива-здорова, помогла, и ладно!..
Через месяц, уже чуть пообвыкнув и научившись курить, Зоя приметила одного бойца в стайке новобранцев, что полукругом стояли на морозце, балагурили и оглядывались на землянку командира.
Кирилл. Парня звали Кирилл Игнатов. Он играл на губной гармошке, славился редкостной меткостью, хотя носил очки.
— Извините, Зоя, не помешаю? – Кирюша иногда подходил к девушке с дурацкими вопросами, предлагал свою помощь, преподносил незатейливые подарки – еловые шишки, пахнущие, как в детстве, новогодними праздниками, найденную не ведь где высохшую гроздь красной рябины, веточку сосны с маленькими, желто–оранжевыми зародышами на концах.
Зоя улыбалась, но близко к себе не подпускала.
— Ты смотри, не давай себе влюбляться, слышишь? — шептала ей Агния. — Потом будет еще больнее. Интересуйся, кокетничай, а влюбляться не смей!
Фомина кивала, мол, ни до романов сейчас!..
А так хотелось впиться губами в его губы, почувствовать жар его дыхания, запустить пальцы в его волосы… И бежать, бежать по маковому полю, роняя хрупкие лепестки на теплую, знойную землю…
… Шла вперед рота. Всегда вперед, то под песни, то под тяжелое, уставшее дыхание. Шли и девчонки. Ближе к весне все четверо постриглись. Теперь на их головах был такой же молодой, колючий «ёжик», как и у солдат.
— А так даже лучше! – кривясь и закусывая губу, чтобы не расплакаться, говорила Агния, глядя на себя в маленькое зеркальце. — Так мужики на нас смотреть больше не будут. Нечего!..
А Кирилл всё равно смотрел. Зоя гнала его, он уходил, потом приходил снова, сидел рядом и молчал.
Вольтов читал стихи, Ниночка пела, Варвара рассказывала небылицы из прошлой жизни, Агния раздобыла где-то медицинский справочник и теперь зубрила латинские названия человеческого естества… А Зоя молчала в такт их с Кириллом тишине.
…Тишина закончилась в ноябре сорок третьего. Тогда, кажется, закончилось всё, сама жизнь, взмыв над распаханным снарядами полем, кинулась прочь, ища себе другое пристанище.
— Зоя, Агния! Нинка! — Варвара на правах старшей отдавала приказы, девчонки ползали от бойца к бойцу…
Решено было стаскивать всех в рощу неподалеку. Там не так гулял ветер, можно было уложить раненых на сломанные ветки, защитить от падающего снега, сделав шалаши.
— Нина! Нинка! — Зоя трясла девушку за руку, но та не слышала. Она глядела вперед, туда, где, прислонившись к орудию, сидел Вольтов.
— Я помогу, я сейчас! Я… — рвалась девчонка из Зоиных рук.
— Иди, иди, — наконец сдалась Фомина. — Я понимаю, надо идти…
Где ее Кирилл, жив ли, нужна ли помощь, она не знала. Оставалось только ползать и стаскивать людей в безопасное место.
Игнатова притащила на своих крепких плечах Варвара.
— Жив? — одними губами прошептала Зоя.
Подруга кивнула.
Кирилл открыл глаза и тихо сказал:
— Зоя, Зайка моя, а ведь я тебя… Я…
Она закрыла ему рот рукой.
— Ладно. Да ты и сама всё знаешь! — прошептал он.
Зоя кивнула.
Он перекатился набок, показав глазами, чтобы санитарка вынула из кармана шинели пачку писем.
— Матери писал я… Каждый день писал, отправить только не мог. Ты отвези ей, я прошу тебя. Там адрес есть, там всё есть. Как сможешь, навести мать!
Он еще что–то говорил, потом стал шептать, а потом закрыл глаза, откинувшись назад.
— Потерпи, сам еще все отвезешь, сам прочитаешь! Ну, открывай глаза, живо! — Зоя била его по щекам, кричала, потом стала скулить, как побитая собака, жалобно, надрывно.
— Да что же это… Да что же – всё у меня отбирают! Всё отбирают! — закричала вдруг Фомина, глядя на подошедшую Агнию. — Всё, что я люблю, всех людей… Агнеша, почему?! Ну, скажи мне!!!
Она выла и стонала, слезы прокладывали чистые, тонкие дорожки на ее грязных щеках, а в небо взлетали ракеты…
Потом был удар, гул и ощущение, что тело разрывается на куски, ты становишься ничем и всем одновременно. Тебя нет… Ты выдыхаешь, и душа паром вылетает из тебя…
…Зоя очнулась в госпитале. Контузия, переломы. Она долго приходила в себя, всё спрашивала про девчонок, про Кирилла. Но кто тут мог их знать?.. Таких каждый день привозили сотнями, поди, разберись, кто, где да как зовут…
Чуть окрепнув, Зоя доковыляла до кабинета главврача, постучалась и, ввалившись туда, осела на стул.
— Что? Что такое? Зачем вы стали?! — Петр Михайлович, седенький юркий старичок, который, кажется, никогда не устает, вскочил со стула, спрятав за спину флягу. Зоя почувствовала запах спирта.
— Извините, я хотела спросить… – заплетающимся языком начала она. — Со мной еще кого–то привозили? Варвара, Нина, Агния? Другие санитарки где?
Петр Михайлович подбежал к посетительнице, помог ей поудобнее устроиться на месте, поправил бинты и, пожав плечами, ответил:
— Не могу знать. Списки у меня есть. По документам можно посмотреть. Но не сейчас. Потом.
— Нет сейчас! — Зоя после контузии говорила громко, отрывисто.
— Ладно! Ладно, не кричи, вот тебе списки. Гляди сама!
Фомина, пробежав каждую строчку глазами, сглотнула. Она никого не нашла. То ли их отвезли в другой госпиталь, то ли уже нечего было везти… Некого…
— А письма? Со мной были письма! Где мои вещи?
— Отдадим! Всё отдадим. Как выпишем, так получишь. А теперь иди спать, поздно уже, спать, я сказал!..
… Зоя пробыла в госпитале еще месяц. Сначала лечилась сама, потом осталась помогать. Когда получила документ о демобилизации, попрощавшись с Петром Михайловичем, и забрав свои вещи, поехала к матери Кирилла. Письма, одной связкой, хрупкие, пожелтевшие, лежали в ее вещмешке.
— А что ты ей скажешь? – тихо просил главврач, когда провожал девушку. — Ну, как объяснишь?
— Не знаю. Я и сама не знаю. Посмотрим!
Петр Михайлович так и не сказал Зое, что Кирилл Игнатов значился в списке погибших. И не нужно ей это знать…
…Фомина добралась до деревни Кирилла, Лыковки.
Немногочисленные жители оборачивались, глядя на женщину в военной шинели, идущей по дороге.
— Вы к кому ж будете? — поинтересовался ковыляющий навстречу одноногий Михайло. — Извините за любопытство моё.
— Я… Я к Игнатовой Евдокии. Подскажите, который дом.
— Да он тот, чуть на пригорочек взойди.
— Спасибо.
— Дык, пожалуйста!..
Михайло проводил женщину глазами, постоял еще немного в раздумьях и пошел к месту обмена новостями – к проруби на речке.
— К кому она? Кто такая? – неслись со всех сторон вопросы. Пар шел изо ртов, глаза внимательно следили за мерно шагающим к ним инвалидом.
— К Евдокии. Знать плохо дело… А она и так уж…
Все заохали, запричитали. Загремели ведра, потянулись женщины по домам, расплескивая воду себе под ноги.
— Евдокия Яковлевна? Можно? — Зоя легонько постучалась, потом толкнула тяжелую, деревянную, с железными оковками дверь и, склонившись, прошла в сени.
— Кто там? Проходите, ко мне сюда, – раздался из горницы голос.
— Евдокия Яковлевна! Меня зовут Зоя. Фомина. Я вам письма привезла. Вот…
Зоя протянула вперед пачку писем, связанных бечёвкой. Женщина, сидевшая на лавке, встала.
— Подойди, совсем я плохо видеть стала. Курица прямо, хожу, во все тыкаюсь. От кого ж письма? — с тревогой спросила она.
— От Кирилла. Он писал каждый день, но отправить не мог. Вот, я привезла.
Зоя закусила губу, видя, как побледнела старушка.
— А сам–то он где? Сам мой Кирюша где? Ты говори, как есть! Ты только не молчи! – вздохнула и села обратно, закрыв рот рукой.
— Он на передовой. Воюет. Посылает вам привет. Всё хорошо! Хорошо! Письма я вам вот тут…
Евдокия заплакала, тихо, тайком утирая слезы кончиками платка.
— Ну что вы! Что вы! А давайте, я вам почитаю? Ну, потихоньку, не все скопом, я почитаю, а? Хотите?
— Читай, девонька. Читай, только я тебя сперва накормлю. Я сейчас…
Евдокия двинулась по стеночке, нащупала рукой дверь в сени.
— Стойте. Я сама. У меня продукты есть. Садитесь за стол…
Вечерело. Во дворах подвывали голодные собаки, где–то скреблась мышь. На столе, спрятавшись под стеклянный купол, дрожала керосиновая лампа, освещая руки Зои, держащей письмо, и лицо Евдокии, внимательное, торжественное…
Кирилл писал всякую чушь. Какая вокруг красота, как он купался в речке, как поет соловей ночами, как интересно ему разговаривать с новыми друзьями…
Один день сменял другой, снова зажигалась на столе лампа, снова, уставшие от суеты, Зоя и Евдокия садились за стол, вынимали из пачки письмо и читали его раз по десять, потом долго молчали…
— Детка, ты мне скажи, он жив? Жив мой Кирюша?
— Жив, жив! А то бы вы почувствовали!
— И правда…
Потом начались письма про Зою. Какая она красивая, какая милая и женственная.
Фомина быстро провела рукой по шраму на лице, по щетине на голове…
— Красивая… — усмехнулась она.
— А ты читай дальше, не перебивай! — одернула ее строго Евдокия. — Раз пишет, красивая, значит, так он оно и есть! Не надо тут свои реплики вставлять!
И Зоя больше не вставляла. Она как будто пила из чистого, светлого родника, пила любовь и нежность. А потом расплакалась.
— Ну… Развела мокроту! Оплакивать живых ты мне брось!
Евдокия ударила кулаком по столу.
— Почему он ничего мне этого не сказал, а? Почему молчал?
— Тогда б горше было расставаться. Кирюша у меня всегда умненький был. Как он с этими письмами затейливо придумал! Ну паренек!
Болела у Евдокии душа, как перед смертью мужа, болела сильно, ныла, стонала. Но виду показывать нельзя. Зоя рядом, любит Кирюшу, пусть он будет для нее жив! А Евдокия подождет. Уедет гостья, вот тогда и наревется всласть!..
… Дышит жаром печка, мурлычет на полу котенок, воют где-то собаки. Зоя, набросив полушубок, сидит за столом. Сегодня она будет читать последнее письмо. Что будет дальше, она не знает. И идти ей некуда. А ночь все заглядывает в окошко, подмигивает глазищем луна…
Последнее письмо было признанием. Кирилл говорил о том, что любит, любит стриженную Фомину, ее улыбку и строгий взгляд. Он готов был жениться на ней, но командир не разрешил…
— Видишь, любит тебя, девка. А там усмотрится…
… Зоя осталась у Евдокии Яковлевны, помогала по хозяйству, потом устроилась в местный медпункт. Жители долго косо смотрели на ее шрам, на строгие, в морщинках глаза. А потом привыкли. Все так и решили, что это Кирюхина жена…
По ночам Евдокия слышала, как девчонка плачет. Сама тоже начинала реветь. Но в открытую оплакивать живого не разрешала. А вдруг?!..
Письма перечитывались снова и снова, в минуты отчаяния Зоя просто раскладывала их перед собой и смотрела на конвертики.
— У Кирилла красивый почерк! — говорила она. — А еще он играет на губной гармошке. Затейливо так…
Евдокия кивала, улыбалась, а потом украдкой вытирала слезу.
Женщины писали запросы, искали Игнатова. Ответа не было.
— По степям где-нибудь шагает, по степям! Некогда ему, вот и не пишет! — приговаривала Евдокия...
… У Зои отросли волосы. Их уже можно было причесывать. И сама она поправилась, похорошела, заиграл на щечках румянец. А по ночам все стонала, звала подруг. А они молчали…
… Письмо пришло в марте сорок пятого. Тот же красивый почерк, тот же адрес.
Зоя дрожащими руками развернула треугольничек.
— Ну, читай! Читай ты скорее! Да не тяни ты!..
А Зоя не могла. Она ненароком бросила взгляд в окошко. Там, у калитки, улыбаясь, стоит Кирилл. Он увидел в окошке свою Зою, кивнул ей и, отбросив палку, раскинул руки, желая обхватить весь мир! Всю вселенную. Зоя бросилась на улицу, поскользнулась на талом снегу, упала, Кирилл захромал к ней…
Теперь Вселенная была в его руках. Он прижимал ее к себе и чувствовал, как бешено колотится сердце. Одно на двоих…
Евдокия вышла на крыльцо и просто стояла, дыша свежим терпким воздухом…
… Агния так и не стала врачом. Не смогла. Слишком много было пережито, передумано. Руки дрожали при одной мысли о боли человеческой.
Женщине предложили работу в детском доме. Агния согласилась.
Нина вернулась в Москву и закончила учебу. Теперь она преподает в Гнесинке, как и мечтала. Через пять лет после окончания войны она вышла замуж за коллегу по работе. У них родился мальчик. Нина назвала его Сережей, в честь Вольтова.
Варвара разминулась с мужем лишь на каких-то несколько дней. Именно она прикрыла Зою собой, когда девочки попали под обстрел…
Теперь Варюша на небесах, улыбается своим подругам и радуется их счастью.
В пятьдесят шестом Зоя, Нина и Агния встретились в Москве. Они сначала даже не узнали друг друга. Потом пригляделись и обнялись. О пережитом напоминали морщинки вокруг глаз, шрамы и краска на волосах, так рано поседевших…
