Трудно сказать гдé впервые мне довелось услышать термин «абсолютное право». Помню только, что термин этот был употреблён не в связи с тем, что автор хотел подчеркнуть абсолютность права как такового, а в связи с противоположением права одного типа, как казалось автору, другому. Насколько я помню, в том случае противополагались вещные права обязательственным. Ну, если оmnis definitio in iure civile periculosa est, то надо иметь в виду, что при любой классификации есть не только определение, но и разделение, а разделению должно предшествовать различение. И тем не менее, разобраться в этом стоит.
Пожалуй стоит начать с того, что всякое право есть некоторое суждение воли о чём‑то для этой самой воли внешнего, о том, что этой определяющей волей не является ни в коем случае. Это самое «внешнее», то, которое воля берёт в суждении, может быть или иной волей, или же тем, что вообще воли не имеет, то есть вещью. Иная же воля может быть вполне свободной, свободной в тотальности, вплоть до бесконечной рефлексии на саму себя, и тогда это — лицо, либо быть свободным лишь вовне, и тогда это только субъект, лицом не являющийся, например, животное или юридическое лицо.
Принято у некоторых авторов считать, что право в отношении иного лица есть право неабсолютное (относительное, надо полагать), а вот на всё остальное — абсолютное. Собственно, именно на такой классификации и основывались некоторые авторы, которые полагали, что третейские суды не могут рассматривать дела, связанные с признанием абсолютных прав. Правда, спохватываясь, что таким образом из ведения третейских судов они исключают абсолютно все иски, связанные с признанием любого из правомочий собственности, эти авторы начинали добавлять к классификации некоторые иные дробления и определения, вроде пресловутых «публичных последствий», не слишком, впрочем, стремясь конкретизировать — чтó именно они понимают под этими самыми «публичными последствиями».
Можно заметить, что отношение воли к юридическому лицу может быть двояким. Первый способ отношения, характерный для отношения хозяина, есть такое же точно отношение, как отношение собственника к вещи. Второй способ отношения, состоит в отношении к тому, что есть quasi‑лицо. Эта двоякость совершенно не удивительна, если иметь в виду, что юридическое лицо, говоря строго, есть просто юридическая фикция, ничего в себе не имеющая, кроме указанной двойственности.
Тогда, возвращаясь к членению прав на «абсолютные» и «относительные», мы вполне можем заметить, что под абсолютными правами понимаются просто права вещные. Только и исключительно и ничего более. Под «относительными» же правами понимают права обязательственные. И опять‑таки ничего более.
Если же это действительно так, и нельзя вообще сказать, чем классификационное понятие «вещное право» отличается от понятия «абсолютное право», а «относительное право» от «обязательственного права», то введение новых понятий при существующих старых является либо излишним, либо заведомо для всех вредным, так как просто служит лукавой цели подмены одного другим с любыми наперёд заданными целями. Например, с целями ограничения деятельности таких институтов гражданского общества как третейские суды.
Происходит это примерно по такой схеме: поскольку третейские суды не являются публичным институтом (первая явно ложная посылка — являются‑таки, если не путать властные институты с институтами публичными), то есть выносящими решения, которые обязательны только для сторон спора (вторая явно ложная посылка — решения третейских судов как раз обязательны не только для сторон спора, но и для всех тех, кто обязывается такими решениями в силу закона — судебные приставы, например, при исполнении решений третейских судов), а при решениях о признании права собственности, последнее является правом абсолютным (а какое вещное право «абсолютным» не является?), то этим заниматься могут только государственные суды.
В таком рассуждении остаётся только и исключительно удивляться полному слому всей логики, поскольку, мало того, что оно делается на весьма, прямо скажем, сомнительных посылках, но ещё и основано на некотором предположении, что гражданского общества вообще не существует в повседневности, а единственным источником власти является только и исключительно само государство.
Ну, если признавать, что гражданское общество и в самом деле представлено лишь Общественной палатой, то всё верно. Однако тогда дело сводится вообще к разрушению самого представления о гражданском обществе. Из того же, что представление о понятии гражданского общества вообще чуждо правящей клике, ещё никак не следует, что его на самом деле нет, ведь сами по себе правовые понятия вовсе не нуждаются в признании законодателем и правоприменителем. Как раз наоборот — это законодатели и правоприменители нуждаются в верных понятиях. Даже если они об этом не догадываются.
Если брать термины «абсолютного» и «относительного» права в некоторой ретроспекции, то, пожалуй, лучше всего это членение описано у E. Glasson’а в его работе «Elements du droit français». Об «абсолютном» праве автор пишет: „право собственности абсолютно: все должны уважать мою собственность, все обязаны предоставлять мне делать то, что я хочу, и должны воздерживаться от всяких действий, действий направленных не на моё благо“, а в отношении «относительного права» сказано: „право кредитора относительно: оно существует только в отношении одного лица, должника, и оно обязывает это лицо сделать что‑нибудь в мою пользу“. Тут достаточно обратить внимание, что автор вообще связывает любое право с поведением всех внешних субъектов, к тому же напрочь позабывая одну очень важную деталь: поведение должника вовсе не обязательно должно сводиться к активному поведению — «сделать что‑нибудь в мою пользу».
А если добавить в поведение должника, которое описывается у Glason’а, и пассивный элемент, то есть обязанность как раз ничего не делать, либо не делать что‑то вполне определённое, то появляется совершенно иная картина: становится невозможным разделить воздержание всех иных лиц в неопределённом кругу, которое требуется при определении «абсолютного права» от воздержания лиц, предположим и в определённом круге, которое присуще праву «относительному».
Стоит заметить, что были и иные попытки давать определения и членения абсолютного и относительного права, но они были либо очевидно неуклюжи, либо сводились так или иначе к определениям E. Glasson’а.
Но может быть всё дело как раз в том, что если в «абсолютном праве» обязанности определённого поведения возникают у неопределённого круга лиц, то в праве относительном такой круг лиц строго определён? Должен признаться, что этот аргумент весьма сильный, и, похоже, на нём именно и основана указанная классификация. Если нам удастся показать пустоту и этого аргумента, то в членении права на «абсолютное» и «относительное» не останется вообще ничего, что наполняло бы действительным содержанием такое членение.
Рискну попытаться сделать именно это — показать, то, что право вообще может быть либо просто «абсолютным», либо не быть правом.
Пройдём сначала тем путём, которым, пусть и неявно, пытаются идти все без исключения авторы, отстаивающие указанное членение. Они делают следующее: говоря о праве, они указывают прежде всего, собственно, не на право, которое имеет в своём существе как раз свободу, в том числе и проявляющую себя как произвол (в своём ближайшем определении), а как раз обязанность, то есть ограничение, отрицание такой свободы. Смотрите: они говорят: „я имею право, если тот‑то и тот‑то обязаны“, например, обязаны воздерживаться от помех мне. Иными словами, в неявном виде они сводят право не к моей, собственно свободе, а именно к несвободе других. Тогда при определении круга этих несвободных субъектов на определённый и неопределённый у них и получается обсуждаемая классификация.
Можно, конечно, ограничиться тем, что право вообще не может быть определено через несвободу, хотя бы просто потому, что в этом случае невозможно сказать — откуда эта самая свобода появляется, если изначальна именно несвобода. Рано или поздно, но теория права, построенная на основании несвободы, обязанности, то есть того, что праву, собственно, вообще противоположно, будет утыкаться в вопрос о генезисе права, а выражать этот генезис придётся именно expressis verbis, что, собственно, и делается; но в этом случае свобода, а, следовательно, и право оказываются то дарованными монархами, то их даёт господствующий класс, то вообще дело сводится к смешению позитивного права и права естественного, и тогда правовым оказывается то, что законно, а всё законное — правовым вне зависимости от содержания. Кстати, если последний тезис подкрепляется ещё и силой, например государственной власти, то именно он, этот самый тезис, будет лежать в основании диктатуры. Диктатуры закона. Закона позитивного, поскольку для утверждения естественных законов никакая земная сила вовсе не требуется.
Такой подход никак не может быть признан именно научным, поскольку он будет иметь лишь конечное познание и вечно ограничиваться субъектом, не отвечая на вопрос об объективностях. Отметим, что именно философский вульгарный материализм, например, Л. Фейербаха в силу именно признания первичным того, что само в себе свободы не имеет — материи, и не смог построить никакой более или менее стройной теории права. Хотя практических выводов сделал немало. Вот только, как верно заметил К.Ф. Гаусс: „…практика без теории вредна и пагубна“.
С другой стороны, ещё О.С. Иоффе совершенно справедливо заметил, что огромное количество обязательственных правоотношений связывается, пусть и неявно, но с неопределённым кругом субъектов. Нет смысла отходить от этих примеров. Вот только один из них (поскольку работа О.С.Иоффе «Правоотношение по советскому гражданскому праву», из которой взят этот пример, диссертация на соискание учёной степени кандидата юридических наук, защищена 30 июня 1947 года в ЛГУ, то, естественно, в ней использована догматика того времени - ГК РСФСР 1922 года):
„По договору заcтройки застройщик приобретает срочное право пользования земельным участком в целях возведения строения на нём и срочное право владения, пользования и распоряжения этим строением. Как и всякое право вообще, право застройки осуществляется в интересах управомоченного, т.е. в интересах застройщика.……Это правоотношение носит двусторонний характер: оба его субъекта — и застройщик, и собственник — выступают в нём одновременно и в качестве носителей прав и в качестве носителей обязанностей. С точки зрения их субъектной характеристики, отношения собственности и отношения застройки имеют то общее, что перед застройщиком так же, как и перед собственником, в качестве пассивно обязанных выступают все другие лица, поскольку, по аналогии со ст. 170 ГК РСФСР, право застройки защищается против всякого нарушителя, в том числе и против самого собственника…“
Заметим, что в цитированном отрывке у О.С. Иоффе есть некоторая логическая ошибка, не влияющая, впрочем, на верность высказывания.
Между прочим, для желающих могу оставить этот вопрос открытым: где именно О.С. Иоффе рассуждает неверно?
В цитированной работе Олимпиад Соломонович даёт ещё несколько примеров явного подрыва членения права на абсолютное и относительное в аспекте именно субъектной характеристики такового. Причём делает это именно с различных сторон. Совсем другой вопрос, что проделав безумно интересную и очень полезную для изучения юридической действительности работу, О.С. Иоффе вдруг сводит право только к общественным отношениям, но тут уже важно вспомнить когдá именно эта работа писалась.
Для того, чтобы показать, что вывод О.С. Иоффе об исключительно общественном характере права явно недействителен, напомню только, что Робинзон Крузо на своём острове никакого общества не имел, но вот право своё, скажем, на посевы охранял, и вполне ощущал своё господство на этом острове, полагая его именно своим владением.
В добавление к цитированному отрывку из работ О.С. Иоффе заметим, что обязательственное право застройщика оказалось пассивно обязывающим неопределённый круг лиц, то есть, согласно критикуемому членению аб‑со‑лют‑ным. Если же такое право, вслед за законодателем того времени, отнести к вещным правам, то тут совершенно лишним оказывается по крайней мере один из субъектов — или застройщик или собственник.
Что же мы получаем в «сухом остатке»? А вот что. Полное неразличение абсолютного и относительного права. Попытка выводить это членение из обязанности, из несвободы, а не из права, не из свободы, приводит и к ненаучности и к непрактичности: генезис такого членения проистекает из ложного представления о первичности несвободы, а субъектное деление никак не может дать внятного ответа на вопрос какóе же право является «абсолютным», а какóе — «относительным», в силу чегó и почемý. Но ведь любая действительная классификация, любое действительное, то есть существующее с необходимостью, членение есть именно инструмент, с помощью которого человек постигает не что другое, как действительность, вводя различения внутри этой действительности и указывая на причины такого различения. А если этот инструмент не даёт ответов на вопросы о различении и причинах такого различения, то он не есть вообще инструмент, существующий с необходимостью, то есть не есть инструмент действительный.
В действительности же, право, выводимое из признания изначальной свободы воли, всё время будет требовать именно абсолютного признания во всех своих проявлениях. Любой субъект, любое лицо, которое отрицает произвольным образом право иного субъекта или лица, должен начать относиться к нему как к вещи, поскольку именно вещь есть вполне бесправное, несвободное, безвольное. Но в этом случае такой субъект или лицо должны будут различать другого субъекта или лицо от самого себя, причём различать в сущностном смысле. Между животными, одно из которых поедает другое, именно такое различение имеет место. Но вот когда один человек (лицо) отличает себя от другого лица в сущностном смысле, когда один человек полагает, что он может относиться к другому человеку как к вещи, происходит как раз именно отрицание права как всеобщего (и, кстати, утрата определения человека вообще, отсюда определения вроде «двуногого без перьев», ибо ни греки, ни римляне не знали что есть именно человек из‑за того уже, что имели рабов), то есть именно отрицание абсолютности права в смысле как раз субъектной характеристики такового. Но именно отрицание права как всеобщего есть по классификации Г.В.Ф. Гегеля неправо в виде преступления. Преступление же, как и неправо вообще, может быть лишь инструментом удовлетворения особенного интереса случайным образом, но никак не необходимостью и не всеобщим.
Изложенные выводы настолько не новы, что их невозможно считать каким‑то изыском или открытием. Но именно поэтому достойно удивления то, что то тут, то там, то в залах судебных заседаний, то в судебных документах, то в литературе, появляются, провозглашаются и обосновываются всевозможные выводы, основанные именно на членении права на «абсолютное» и «относительно». И я, конечно, повторюсь, но заметавшиеся мыслями противники, например, рассмотрения третейскими судами споров о признании права собственности на недвижимое имущество, посмели вытащить из нафталина именно это самое недействительное членение, говоря о праве собственности как об «абсолютном праве» и делая при этом некую фигуру умолчания, с виду напоминающую реплику: „Как! Вы не знаете такого элементарного как абсолютное право? О чём тогда с Вами говорить ещё!“ А вот, представьте себе, не знаю, так как действительной классификации на эту тему нет, потому и требую именно объяснений. Уже хотя бы затем, что при попытке определить тот самый термин, которым этот оппонент пользуется, часто выплывают наружу его действительные намерения, прикрываемые, простите уж Христа ради, псевдонаучной риторикой.
Ох уж эти термины! Как часто за ними скрываются или пустота или чернота!
Я вообще подозреваю, что в тот самый момент, когда некто пытается доказать недоказуемое, он изыскивает недействительные слова и образы именно с целью затемнить существо дела. В случае же с противниками рассмотрения третейскими судами исков о признании права собственности на недвижимое имущество существом дела оказывается элементарное желание отторжения гражданского общества от сферы, в которой желает безраздельно властвовать именно государственная бюрократия. А так как научным способом обосновать этого никак нельзя, то применяется достаточно затасканный метод псевдонаучных классификаций.