На самом деле мы не понимаем наших родителей. И самое сложное – что понимание иногда приходит только после их ухода.
Мое детство закончилось, когда не стало моей бабушки, папиной мамы – Анисьи Павловны. Говорили, что мы с ней похожи, фигурой и статью. Только бабушка была очень маленькая, а я все-таки метр семьдесят, то есть дылда. Меня не было в Донецке, и хоронили ее на кутейниковском кладбище рядом с дедушкой Елизаром Николаевичем без меня. И, пока я не приехала в очередной отпуск со своего бескрайнего и холодного севера, не пришла к ней на могилку, она мне снилась каждый день. Папу бабушка родила поздно, и он единственный кто родился в Кутейниково, старшие братья родились еще в России. Бабушку с дедушкой раскулачили, т.е. отобрали все имущество, включая дом и хозяйство.
С грудным Сашей и маленьким Вовой они уехали в старшей сестре бабушки Анисьи - Полине Павловне, в Иловайск. Полина Павловна - была самой старшей, моя бабуля была четвертой в большой семье Ершовых. Иловайск стал прибежищем молодой семьи. В чем был тот момент, каким был "кулаком" Елизар Николаевич, я доподлинно не знаю. Он был простым крестьянином, брак с девушкой из другой семьи, которая была моложе него на 10 лет, был мезальянсом. Дедушка Еля умер, мне было года 3, я помню только его лицо с белыми волосами и усами. У него был 100% музыкальный слух, он пел в церковном хоре и шил обувь. А еще держал большое хозяйство, продавал свою продукцию на базаре (рынок - это русское слово, а базар – наш местный суржик). Поросят и цыплят всегда было много, а еще были две яблони, на которых росли удивительно большие и очень душистые яблоки – нигде больше котышевского подворья я таких не встречала. Яблоки созревали, и приходилось под ветви подставлять опоры, иначе они бы сломились. Их тоже дедушка Елизар возил продавать. Яблони живы до сих пор, но уже не плодоносят.
Думаю, наши сегодняшние сложности не идут ни в какое сравнение с теми послереволюционными. Самый старший сын в семье родился в 1928 году, второй в 1931, а мой папка достался последним и уже на украинской земле в 1940, накануне той самой большой войны, большой - в том веке. Ибо теперь в нашем - нам досталась следующая. Не может человечество жить мирно, сценарий жизни вечно пишут какие-то друзi Пикассо с его умением изображать все кривобоко, косорыло, да еще и за большие деньги. Все зло мира в этих самых тленных бумажках, будь они неладны.
Моя бабушка про их раскулачивание говорила, что просто дали взять с собой то, что уместилось в руках, а уместились прежде всего дети. Времена не выбирают, так с нелегкой руки советской власти мои предки обосновались в Украине, которая была частью одного большого Союза. Участок семье дали в Кутейниково, дедушка построил дом в две комнаты, с низким потолком, даже дверные проемы были очень невысокими, может и сам хозяин был небольшого роста? Только мальчишки все, кроме папы, – высоченные, входя в дом приходилось нагибаться. Мне в детстве всего этого никогда не было видно. Был дом, печь, кровати с сеткой и небольшой диванчик с круглыми подлокотниками. Стол, телевизор, шифоньеры и полка с книгами. Самодельные половички с цветными полосами… Так раньше жили. Наверное, папа родился уже в этом доме, когда у семьи появилась крыша над головой. Он был один из двойни. Рожали тогда дома, второй мальчишка лежал поперек и никак не хотел рождаться. Пришлось бабушку везти в Амвросиевку, там акушерка была более опытной и развернула ребенка. Но родился он уже безжизненным. Много раз вспоминая бабушкин рассказ об этом, я понимаю: в той самой точке рождения у папы и началось все со сложностями. Близнецы ведь очень связаны между собой. Бабушка говорила – что личики у них были один в один. Половина папы умерло при рождении, вот в чем беда. Так потом ему этого брата и не хватало всегда. Мне нужно было стать взрослой, чтобы понять это, чтобы научиться не осуждать отца за его странную жизнь.
Папа Толя очень хорошо учился. Два старших брата к нему относились как к ребенку, такая большая разница в возрасте это позволяла. Средний Саша зашел как-то с другом в магазин и спросил: что у них есть для мальчишки, его младшего брата. Ему предложили балалайку. А надо понимать, что дедушка Елизар играл и именно на балалайке. Его «Светит месяц» помнили односельчане. Папе передался его музыкальный слух, и мне, и моему сыну, который очень похож на котышевскую породу. После той балалайки папа на слух освоил мандолину, гитару и баян. И вот только правнук Елизара Николаевича получил настоящее академическое музыкальное образование по классу фортепиано, отучившись в музыкальной школе десять лет и получив награду из рук главы Донецка в 2013 году. А мой папа Анатолий Елизарович ходил в школу и играл в школьном струнном оркестре, называли его не Толя, а Саня – он был очень похож на среднего брата Александра Елизаровича. Папка справлялся со школьной программой, в школе его называли профессором. Думаю, как и мне – ему все легко давалось. И мама моя влюбилась в него, не за что-то – просто так. За то, что он был таким прекрасным принцем, как она себе представляла.
Я давно написала ту самую сказку, в которой «было у отца три сына», и мой папка младший из всех был в моей сказке не таким, каким был третий сын в русских народных. В тех он, не смотря на странности и неудачливость, был самым лучшим. А мой именно глядя на сложности и странности, стал совсем никаким. Это сложная сказка, это сложный момент понимания, и это самый непостижимый человек из моих близких. Как из профессора стать никем. Я была молода, резка и как-то спросила его о том – почему так. И мой мягкий папа просто пожал плечами. Я не имела никакого морального права так спрашивать. Та категоричная Зоя не могла знать все об отце. Его рождение, учеба в школе, потом техникум, потом армия, потом институт – папа закончил ДПИ и горный инженер по образованию, вся эта длинная цепочка получилась у него как у всех обычных людей.
Папа приезжал к маме в Херсон, куда она шестнадцатилетней девочкой уехала учиться и работать. С тех времен жив пес Касатик, подаренный маме тогда. Он набит опилками, так в то время делали мягкие игрушки. Я забрала его из маминой квартиры, когда она с прогрессирующей деменцией стала жить с моим братом. Касатик – это родительская молодость, его протертые временем бока старше моих, тоже не юных. И родителей нет в живых, а Касатик живет у меня вместе с моими игрушками и игрушками моих детей. Мама подарила папе больше, чем игрушку. Она подарила ему нас с братом, семейную жизнь и вечную любовь. Вот и снова пишу – не знаю, что было не так с нашим папой, почему красавицу маму он любил меньше, или вообще не любил. Ведь и об этом я его как-то спросила – уже в то время, когда он заболел и жил в моей донецкой квартире. Лимфолейкоз сделал его слабым и почти беспомощным, и вот только в это время я полюбила его как никогда не могла. Я принимала его таким как он есть, когда он остался жить в родительском доме, уехав из Донецка от мамы и брата, жил запустив дом, не сажая ничего в огороде, не убираясь в доме. А вот заболев, стал он тихим и мягким, как никогда при жизни раньше. И я купала его, кормила, и даже читала сказки – он засыпал на кровати сына, а у меня в душе было как в раю. Даже сейчас я пишу это и плАчу, потому как его мне не хватает больше, чем мамы. Мамуля сильно-сильно любила моего брата, и я тоже долго не понимала – как это так можно. Но папина дочь и мамин сынок – это про нас. И тут уже ничего не поправишь.
С двумя образованиями папа проработал в Донецке электриком разных разрядов всю жизнь. В шахту горному инженеру идти не пришлось – на удивление мама отстояла, что ему там не место, у него уже ребенок Зоя. И папа пошел преподавать в техникум то самое горное дело, а устроил его туда самый старший брат Владимир. Он опекал папу всю жизнь. Даже когда папа уже жил сам в бабушкином доме в Кутейниково, когда средний Саша, видя, во что превращается родительский дом, ругал Толика, старший относился к нему по-прежнему терпимо. Папа часто приезжал к ним с его второй женой Галиной. И дядя Вова принимал его со всеми его странностями. Рассказывал мне: как – то, что папа приехал из Кутейниково на велосипеде, при чем под дождем – «мокрый как плющ». Этот путь – правда по сухой погоде – мой папка повторил в свои семьдесят девять, привезя ко мне в квартиру на велосипеде нерабочую болгарку. Я скажу – что преодолеть на велике 60 км не каждому под силу, и уж не в таком возрасте и не с таким диагнозом.
Забрав заболевшего его из Амвросиевского инфекционного отделения, я привезла его домой через нашу ОЦКБ, где гематолог подтвердила его диагноз, для чего были взяты пробы костного мозга. Взяв отпуск за свой счет и кредит в банке, я прилетела самолетом к больному отцу, чтобы дать ему сил и любви, которой у него не было много лет. Не смотря на тот кризис и понимание, что в таком возрасте химия сделает больше плохого, чем хорошего, он пошел на поправку. Пока я была рядом – кормила его гемоглобин содержащими продуктами, перевела в свой район его пенсию и позвала помощницу, чтобы присматривала за ним по мере необходимости. Была весна, папа пошел на поправку, а я уехала обратно работать в Питер. Та весна 2019 запомнилась мне ароматами цветущего Донецка и тем, что все получилось успеть в приезд. Я уезжала в пасхальное воскресенье, купив донецких пасочек. Одну из них я привезла в больницу к дочери в Петербурге. Все болезни, как испытания, приходят обязательно парно, мои папа и дочка заболели одновременно.
Два года как папы нет. Он умер в один день с принцем Филиппом, по которому скорбела вся Англия и самое главное – королева Елизавета. А мы папу хоронили втроем с мамой и братом. В отличии от английского принца, над нашим не было всей той пышной похоронной церемонии. Только – это нужно не тем, кто ушел, а скорее нам, все еще живущим здесь. Папа прожил восемьдесят лет, оставил после себя нас с братом и разрушающийся дом, ладу которого не давал после смерти бабушки в 1995 году. Но то была его жизнь и его выбор. Все это ушло вместе с ним, и сейчас важны хорошие воспоминания, живущие в памяти. Для меня – это молодые мама и папа на лавочке у Кальмиуса: папа играет на гитаре, и они с мамой поют. А еще – папа держит меня на перилах ограждения на мосту над Кальмиусом, мне не страшно – папины руки такие сильные. И еще: папа взял напрокат шубу и шапку деда Мороза и пришел с мешком подарков для дочки, а потом я спросила у мамы – а почему у деда Мороза руки папины?
Самым теплым воспоминанием было сто пятидесятилетие Донецка, когда я все же рассчиталась и вернулась из Петербурга, т.к отцу стало резко хуже. В этот августовский день я хотела поехать на праздник в город, но папе было плохо, и я осталась: я усадила его, как малыша, подперев с обеих сторон подушками, он играл мне на баяне, и этот праздник города был внутри моей квартиры, потому что – папа был рядом. А я - любила его таким, какой он есть, не думая о том – в чем и где он не прав. Это и есть та самая настоящая любовь, несмотря ни на что, вопреки всем расхожим пониманиям. Так его любила и мама: уже в деменции глядя на иконку св. Анатолия она начинала плакать со словами: Толик, как же я тебя сильно любила!
Все мы живем не так, неправильно на чей -то взгляд. Важно, чтобы внутри нас было понимание, что мы правы в своем выборе. И родителей не выбирают. Раз наша душа там где-то нашла для себя этих маму и папу – их и нужно любить всегда, со всеми их тараканами в голове, по-умолчанию. Иногда это получается, иногда не очень. Ушло время, когда рядом со своими родителями я была маленькой любимой девочкой. Последний раз у меня так получилось в 2017, маму брат отправил на машине из Украины, куда он увез ее в 2014, я приехала в отпуск, и мы увиделись.
Я привезла в том году маму к папе в Кутейниково, папу приодела в Никитины вещи, и он прямо помолодел, потеплел. Мама шутила с ним, глядя на его щенков: Толик – у тебя столько детей, пора к тебе приехать помогать их растить (мама и папа расстались еще в 1995 году).
Тот наш визит был сначала на кутейниковское кладбище, где лежат все мои предки по боем сторонам. Папа встретил нас на велосипеде. И не смотря на запущенный дом, мы посидели и даже выпили, привезя все вместе с закуской с собой. Тот момент именно и раскрыл мне радость и понимание семьи, неважно, что она уже очень разная. И что мама с папой долго рядом не могут находится. Маме, когда она жаловалась на папу, я всегда говорила – ты же нам сама папу выбрала. Вот поэтому я и думаю – мама любила папу, прощала ему все, и терпела все. Каждый из них нес свой крест: мама невзаимной любви, а папа… нелюбви? Не знаю. Думаю, что все равно он неосознанно, но любил маму, только ему рядом с ней было очень тяжело. Мне тоже с ней было иногда тяжело: категоричность не самое лучшее качество, да еще у человека без слуха. Только что сейчас об этом. Когда ушли родителей, мы стали сироты. Ушли все их сложности и странности. А то тепло, которое было получено – осталось и греет до сих пор. Спасибо.