Светлая Седмица закончилась закономерно: полным вскрытием души, до которой я просто не могла не докопаться после шести служб, предшествующих и попадающих на Пасху.
В конце Великого поста у меня уже были сомнения на собственный счёт (слишком уж спокойно было на душе, слишком непоколебимо), но оформились они не раньше, чем я на четыре полных дня погрузилась в молитву, которая слой за слоем сняла с меня всё то наносное, что я с таким усердием накладывала на себя весь последний год.
Заплатки из грехов и забвения действовали, в общем-то, неплохо, но стоило мне только приблизиться к Богу, как их сорвало, и я осталась с живой душой, больше напоминающей кровоточащую рану.
Как-то раз на Пасху я упала. В ссадину на колене попала пыль и мелкие камни. Как могла, я смыла их в храме под проточной водой. Но удар, к сожалению, был такой силы, что каждый раз, когда я пыталась добраться до ушедшего вглубь кожи песка, возникала сильная боль и, я, начиная терять сознание, останавливалась.
Ссадину я пыталась лечить. И каждый раз, когда накладывала на неё очередной слой новой мази, мне казалось, что выглядит она гораздо лучше, чем вчера.
Когда на ногу стало страшно смотреть, за дело взялся хирург. Слой за слоем он снял с моей кожи засохшие слои мази, после чего стал срезать отмершую плоть. Когда дело дошло до живой ткани, я увидела, что ещё немного и обнажилась бы кость. Как-то так я и чувствовала себя на Антипасху, в которой оказалась спустя три службы – одна другой страннее.
С храмом – как с морем: в начале ты уговариваешь себя в него зайти, а потом никак не можешь выйти. В пятницу мне захотелось пойти на «Живоносный Источник» - набрать воды и помолиться. Всё было хорошо, но смутно беспокойно. Настолько, что я умудрилась «проболтаться» двум прихожанам о награде, которую получил наш настоятель.
В субботу одна из прихожанок уже поздравляла его, повергая в лёгкое смущение, я же чувствовала себя всё страннее и непонятнее, поскольку видела, что храм поглощает меня полностью и уже так, что за снятые с высоких подсвечников огарки меня благодарят, а от женщины, угрожавшей мне страшными карами за это деяние в Великий пост, я закрыта настолько, что она меня вблизи не видит, цепляясь к тем, кто имеет меньшую молитвенную защиту.
И вроде бы всё замечательно, и есть чему порадоваться, но душа вдруг раскрылась и начала болеть в самых слабых своих местах… К Крестному ходу я уже вовсю хлюпала носом, вспоминая Пасху, на которой несла Артос, и чисто механически пришла в себя, схваченная за руку бабушкой, уже просившей меня о помощи подняться по ступеням точно в такой же ситуации, когда меня развезло (что интересно, поскольку выглядит как программа). Окончательно я пришла в чувство, задумавшись над доставшейся мне верхушкой Артоса (вот так всегда: если хочешь чего-то от Господа, принадлежащее Господу, то обычно и получаешь, а всё остальное – «нет воли» и хоть лбом об стенку), которую так и не поняла, как правильно резать из-за размещённых на ней фигур Спасителя с Богородицей. Решила сама ничего не решать. Весь вечер провела в мыслях о собственной никчёмности и полном непонимании того, зачем я Богу?
На «Утренних молитвах» в воскресенье, запнувшись за «забвение», первую половину службы пыталась не расплакаться, чувствуя себя так, словно весь последний год падала в пропасть, где сейчас и оказалась – придавленная чем-то тяжёлым, мешающим дышать, на второй – вновь обретала почву под ногами после исповеди, что давалось с трудом и изрядно смущало на Крестном ходу, в котором мне выпала честь нести икону «Воскресение Христово».
Господь, впрочем, держал меня крепко. На ступеньках, во время молебна, я и вовсе почувствовала себя словно в броне, пробить которую невозможно ни при каких условиях, но… всё же что-то внутри меня дрогнуло, когда я скользнула взглядом по лицам наших прихожан. Они почти все оказались мне знакомы. Впервые за много лет я увидела их единым целом. И осознала все наши бреши. Стало больно. Стало страшно. Как будто я поняла, что чувствует Бог, когда не видит нас в храме. Стало дурно от того, что сама я в последний год в храм ходила кое-как.
Руки у меня потом дрожали – будь здоров. Само собой, что на благодать тут же пришло искушение. В лице плохо ходящей бабушки, попросившей меня вывести её из храма вместе с тяжёлым рюкзачком со святой водой и дождаться приезда такси. Пока мы ждали машину, тут же последовала ещё одна просьба – дать мне номер телефона, чтобы что? Как выяснилось, просить меня о следующих видах помощи. На что мне пришлось ответить категоричным отказом, поскольку с моим режимом работы и наличием в семье человека, который не встаёт с постели, брать на себя ответственность за обеспечение комфортного существования совершенно незнакомого лица – совершенно невозможное действо. Перед бабушкой я, конечно, извинилась и посоветовала ей попробовать найти общий язык с другими женщинами из нашего храма – из числа тех, что не работают, но всё равно мне было как-то… обидно, что ей так не повезло со мной.
Дома я расплакалась. И даже не пыталась сдерживаться. Чувствовала себя совершенно потерянной и обретённой одновременно.
Материал оказался полезным? Ставьте лайк. Подписывайтесь, чтобы не пропустить новые статьи.