«В конце жизни А. Ф. Орлов сошёл с ума: он стал ползать на четвереньках, хрюкать и не хотел есть иначе, чем из корыта. "Подкосила их ликантропия," – прокомментировал это событие Некрасов ("Недавнее время")».
Цитата из Википедии
– Во-о-о-о-олк!
Посёлок вздрогнул.
– Во-о-о-о-о-олк!
Перекрестились люди в простых домах, во дворце, в парке. Зашевелились губы их в нехитрой молитве, на всякий случай загнали домой детей.
– Ольга Александровна, матушка, князь снова изволил в порося оборотиться!
– Слышу.
– Так и делать-то чего прикажете?
– За доктором посылай, учить тебя, что ль?
– Так не приедут дохтор-то, ужо третьего дня зареклись к нам! Ужо денег вдвое сулил – ни в какую! Да и толку...
– Во-о-о-о-о-о-о-олк!
– Свят, свят, свят… Толку, говорю, от них, дохторов? Только тратиться так-то.
«Господи, за что? За что, Господи? За что? Прав Матвей, конечно, какие тут доктора… Отца святого может? Старца?»
– Матвей, возьми людей, снимайте князя с башни, если надо, то и силой. Не ровен час в Стрельну праздные господа начнут ездить, слушать. Всё им зверинец, бездельникам, горе чужое.
Вдоволь накричавшись, старый князь улёгся на жирный поросший густой щетиной бок, задумался.
«Теперь думать, вспоминать. Вон человек идёт, Матвей, другие люди идут за ним. Ольга послала. Снимать меня, это точно. Потащат опять, щетину обдерут. Всё от непонимания она. Непонимание порождает страх. Или смех. У неё страх, у иных смех, у кого как. Языка моего не внемлет, для неё я не Волка зову – рёвом реву, громко, бессмысленно. Для других так же. Как обучить их языку моему? Как мне вернуться в человека, чтобы объяснить им? Ужо никак. Раньше надо было, да гордыня не давала. Теперь ужо всё. Ни гордыни, ни речи, ничего человеческого…»
– Князь! Алексей Фёдорович! Кня-азь! Видал, разлёгся? Ща вот наподдам!
– Погоди, Моть, он так из упрямства животного не подымется. Давай как давеча, на корыто выманим…
Чавкая, прихрюкивая, мажа лицо и грудь, Алексей Фёдорович Орлов без помощи рук пожирал сдобренную маслом картошку. Продолжал размышления свои.
«Сбегу, под туфовый мост спрячусь: лежать, размышлять, вспоминать. Видно, и сегодня не придёт Волк. Есть время…»
Мягкое желтоватое месиво вдруг прилетело Матвею в лицо. Это князь поднялся по-человечески на ноги, левой рукой зажал таз с картошкой, правой же черпал, мял и кидал корм в ошарашенных людей. Когда в тазу закончились припасы, в Матвея полетел и сам таз. Князь же, пользуясь замешательством преследователей, с необычной для его комплекции прытью ринулся по узкой лестнице вниз, с башни, скатился с насыпи и нырнул в кусты. Ищи-свищи теперь – а сам под мост.
Под мостом оказалось сыро и неприятно, шкура промокла, толстый слой сала не спас от озноба. Князь перебрался на Остров любви, схоронился там в лопухах, лежать, думать, вспоминать.
«Помню, впервые почувствовал. Помню, пробрало в четырнадцать лет. Отец у нас с братьями не частый гость был, но тогда как раз навестил, будто случайно, но не случайно, тоже чувствовал. Фёдор Григорьевич, что со мной? А что? Чувствую зверя в себе, сильного, вольного. Будто не бывает страха и боли, людей, совести, границ, Бога, а есть только голод и страсть. Это Зов, Алёша. Это у нас так, сынок. Чувствуй, развивай, братьев научи. Помни: ничего не бойтесь в жизни, только Волка. Как же узнать его, Волка? Со временем поймёшь. Он найдёт вас. После того разговора отец троим нам выхлопотал дворянство, дал свою фамилию, признал на бумаге, но посещения прекратил навсегда...»
– А-а-а-лек-сей Фё-о-о-до-ро-вич, отзовитесь! Ау, князь! Ау!
– Алексей Фёдорович, где вы?!
– Надо же, князь хоть в годах, а схоронится, так будто молодой, всем двором не найти!
– Не говори, Евдокия, словно зверь, в самом деле. Везде смотрели? На конюшнях, в Руине грот? В колодец, будь он неладен, заглядывали?
– Везде, матушка Ольга Александровна, хочь побожусь, везде! Видать, на острове мается, горемычный наш. Вы поласковее его покричите, не зря ведь он Остров любви выбрал, любви хочет, как же! Всяк её хочет, вот и он.
– Алексей Фёдорович, выходи, родное сердце! Иди в дом, любимый! Пожалуйста, прошу, не мучь ты нас больше!
– Слава Богу, Ольга Александровна, успели мы на стрельнинскую дачу переехать, в городе сраму бы поимели с таким хозяином! Ох, подумать страшно! Хотя, с другой-то стороны, здесь поди его сыщи, на природе-то. Так целыми днями можно…
– Замолчи, Евдокия, надоела болтовня твоя пустая! Замолкни! Сил никаких нет, так ты ещё!
Князь лежал, думал, вспоминал, слушал вполуха.
«Вот жена. Ищет меня. Думает, любовь мне нужна её, ласка. Не знает, что нет ни любви, ни ласки, ни людей других, ни Бога. Братья были, теперь нет их, один я остался. Кому это объяснишь теперь? Речей моих не внемлют, думают, реву по-звериному. Жена не понимает. Непонимание рождает страх. Или смех. Для неё страх. Впрочем, это я уже думал, лежал, вспоминал. Есть и другое, поважнее. Про братьев, про Волка, про них буду думать. Перебегу только в Руину, там искали уже, больше не будут, не помешают лежать».
Князь двинулся тихонько по кромке пруда, стопы его приятно чавкали в мягкой грязи. Под мостиком выбрался с острова, снова по кромке метров пятьдесят, резко направо, понёсся во всю звериную прыть на четырёх ногах, среди высокой травы, кустарника. Доскакал до грота, залёг, затаился.
«Садовника бы выпороть, всё брюхо о пни расцарапал… Не то, не сейчас… Главное – обдумать, вспомнить. Вот были братья мои. Теперь нет их. Младший Миша, ещё младше – Гриша. Всё рассказал им, что знал. Как в зверя оборотиться, как обратно в человека. Обучил, успокоил. Стали вместе про Волка думать. Где? Кто? В чём его вред нам? Тут Наполеон пришёл, решили тогда, что он Волк и есть. На войне, известно, умирают, мы же нет, – живые. Попробуй пробей пулей нас. В меня семь пуль влетело – живой. Человек бы умер, зверь живой, салом спасся. Гришу пули решетили – живой. Только гранаты не сдюжил, без ноги остался. От Мишиной шкуры пули вовсе отскакивали. Все мы живы, Наполеон умер. Значит, не он Волк…»
«Много зла братья от царя Николая получили, вот кто Волк-то! Так думали. Дунул, плюнул Николай – остался Гриша без дома, во Франции маялся. Дунул, плюнул Николай – остался Миша без дома, в ссылку поехал за либерализм свой, за Сенатскую. Мне тот Волк не страшен, крепко стоит дом мой, братьям я помогал по мере сил. Мише жизнь добыл, Грише денег. Николай умер, все умерли. Хитрый Волк. Долго прячется, собирается, но забирает наверняка. И Мишу забрал, и Гришу, и Николая, и Наполеона – всех. Понял я, что Волк – это смерть. Нет ни дня, чтоб я не звал его, крепок мой дом, но двери его для Волка открыты. Жду, зову, желаю, кричу из всех своих звериных сил…»
– Вот он, голубчик, полюбуйтесь! Во гроте свернулся, спит как и взаправду хряк! Дунька, дурёха, ты ж божилась, что смотрела!
– Так я и смотрела, не было его тута! Теперь вот взялся… Моть, ты скажи, неужто жизнь теперь наша такая, всеми днями дотемна за боровом этим гоняться? Да упаси Бог!
– Не хнычь ты, баба! Надо бегать – будем, значит! И завтра, и послезавтра, и всегда, коли так! Лучше поди приведи людей с факелами, лампами, темно тут, как у чёрта... Не переломаться бы! Поди Ольгу Александровну успокой, всё плачет, волнуется, видать… И как тащить-то его отсюда, коли сам не пойдёт?
«Не волнуйтесь, милые друзья мои! И простите старика за свинство. Я-то знаю уже, а вам только предстоит узнать, что никаких хлопот не будет у вас завтра, кончились ваши заботы, как, впрочем, и мои. В суете не слышали вы, как на мягких лапах под покровом сумерек подобрался ко мне Волк, забрал с собой. Не волнуйтесь, живите дальше, изредка вспоминайте меня, изредка Волка…»
Автор: Оскар Мацерат
Больше рассказов в группе БОЛЬШОЙ ПРОИГРЫВАТЕЛЬ