Адвокат Александр Добровинский сочинил историю, которую вы начнете читать — и не остановитесь. Самые дотошные из вас будут думать, ну и где же тут заканчивается биография самого Александра Добровинского и начинается чистое безыскусное сочинительство. И где? Везде и нигде. И все это, конечно, про дом. И не про один. На сколько домов живет автор и герой? Попробуйте сосчитайте. Главное, помните, что автор и герой — это не одно и то же (и дома у них, в том числе ювелирные, разные). То есть перед нами литературный, короче, труд. Андрей Колесников, главный редактор журнала «Русский пионер»
Из участников тех событий осталось несколько свидетелей. Но они никогда ничего не расскажут. И не потому, что они не видели тех страшных преступлений, предательств и расследования. И не потому, что они чего-то боятся или не имеют права говорить. Они всё видели, всё знают, и им уже ничего не страшно. Просто они шедевры живописи и обязаны молчать. Вместо них все расскажу я.
— Привет, студент! Тебе деньги нужны?
Вопрос двадцатилетнему парню, который приехал полгода назад из Москвы в Париж, звучал издевательски. Это была самая середина семидесятых, и я каждый день наслаждался старой доброй Европой в городе света. Мой дядя жил в Париже с двадцатых годов, знал несметное количество народа, и моя просьба к нему по поводу работы не осталась без внимания. Конечно, после такого вопроса где-то под рубашкой теплилась надежда, что любимый родственник даст тысячи две франков на гулянку. Дядя меня очень любил, говорил, что я на него похож немного внешне и много внутренне, но на этот раз я подарка не дождался.
— Мне позвонили знакомые. Они ищут смышленого молодого человека, который прилично владеет русским, французским и английским языками.
— А что надо делать?
— Понятия не имею. Впрочем, какая тебе разница. Они хорошо платят: никогда не слышал, чтобы работнику в антикварной лавке платили столько денег. Честно говоря, мне за тебя боязно слегка… Не факт, правда, что тебя возьмут. Но попробовать стоит. Или у тебя другие планы на жизнь?
Гениально и нереально одновременно. Не спугнуть бы шанс. В те годы русское искусство было безумно модно и интересно по всему Западу. Особое место занимал пласт культуры под названием «Вокруг Дягилева». Даже не просто «Русские сезоны», а именно все, что имело (и все, кто имел) хоть какое-то, пусть косвенное, отношение к великому продюсеру из Перми. От шедевров давно ушедшего в лучший мир Леона Бакста до живого и здорового на тот момент Сержа Лифаря.
Надо сказать, что сам Париж был наводнен антикварными магазинами, специализирующимися на нашем искусстве. На левом и правом берегу Сены главенствовали в городе две галереи современного искусства легендарной Кати Гранофф. Одна из ее галерей находилась на площади Бове, в ста метрах от президентского дворца. А рядом в великолепном старинном особняке располагались сменяющие друг друга министры внутренних дел и их подчиненные. Традиционно каждый вновь назначенный министр должен был в первые же дни засвидетельствовать свое почтение великой соседке. Не менее легендарная Дина Верни, хозяйка потрясающей галереи и пантеона великому скульптору Аристиду Майолю, находилась недалеко от площади Сен-Жермен.
Прямо напротив президентского дворца на улице Фобур-Сент-Оноре возвышался над всеми коллегами, может быть, самый известный русский антикварный магазин господина Попова. Известен он был шедеврами живописи и фарфора, и ни один турист, захотевший посмотреть на президентский кортеж и почетный караул, не мог не заметить витрины с картинами Рокотова, Айвазовского, Боровиковского, а также царскими сервизами Николая Первого и всех трех Александров.
Еще через сто метров к магазину Hermes во дворе располагалось небольшое гнездо антикварщиков. Шесть или семь магазинов. Среди них — милейшая лавочка Нины Кутузовой, специализирующейся на поповских, гарднеровских и кузнецовских фигурках, а также на ювелирных украшениях девятнадцатого века. Чуть дальше, если пересечь рю Руаяль со знаменитым рестораном Maxim’s, мельком взглянув направо (здание Национальной ассамблеи) и налево (церковь Святой Мадлен), можно было заглянуть к старику Джанчеву, который, посапывая, сидел в своем уютном удобном кресле, но все видел и слышал. Продажами занимался его сын, феноменальный знаток русской эмали и серебра. Видя хорошего клиента, папа Джанчев отодвигал пятидесятилетнего сынишку и приносил откуда-то из своих дебрей шедевры Фаберже. Если сделка происходила удачно, папа Джанчев возвращался в любимое кресло, и сон наступал с улыбкой на лице хозяина, а в случае, если сделка не срасталась, это был просто сон. Полчаса пешком по этой же улице — и мы натыкались на магазин «Санкт-Петербург». Владелец был из эмиграции начала семидесятых, и невзрачность обстановки компенсировалась всегда хорошим подбором книг, изысканными редкостями и двумя красивыми дочками.
Напротив главного православного собора Парижа находились два пользовавшихся популярностью заведения: ресторан «Петроград» с вкуснейшими пирожками и антикварная лавка господина Сияльского. Хозяин занимался книгами и военными артефактами: погоны, нагрудные полковые знаки, ордена, униформы, оружие и так далее. Все, что связано с оружием и военными штуками, предлагали и в галерее Горчакова на втором этаже антикварного центра Лувр.
На бульваре Монпарнас находился чудный и какой-то интеллигентный, что ли, антикварный салон Брюллова. Около бульвара Сен-Жермен — букинистический магазин «Каплан и сыновья». А подальше — знаменитая «ИМКА-Пресс», книжное издательство, возглавляемое Никитой Струве. Но там же можно было найти раритеты прошлого. Даже на блошином рынке была пара магазинов, тонущих в страстях русского искусства. Один назывался «Гори, гори!», с очаровательной хозяйкой Еленой Задорной. Последняя время от времени брала гитару и очень приятным голосом напевала: «Гори, гори, моя звезда…» Вторая лавочка с вновь прибывшей из Москвы девушкой по прозвищу Чита была маленькой, но бойкой. Кроме всего вышеперечисленного существовало в Париже еще несколько галерей с иконами и штук пять магазинов, особого внимания не заслуживающих.
Дядя протянул мне бумажку с номером телефона и именами: Виктор и Виолетта Пахомовы.
Оставалось только позвонить и назначить встречу.
Это была не беседа с помощником, желающим подработать у скучающих старичков пару дней в неделю. Нет… Это был самый настоящий допрос человека, который хочет устроиться шифровальщиком в КГБ, «Моссад», МИ-6 или, на худой конец, в ЦРУ.
Огромный двухэтажный магазин представлял собой невероятное сборище всего того, что можно было себе вообразить у дилера антиквариата с тягой к занятиям старьевщика. Здесь было все: книги, рукописи, картины, ковры, гобелены, фарфор, бронза, художественное стекло, мебель и даже кружева.
Я с удивлением смотрел по сторонам, мало обращая внимание на то, что допрос довольно быстро набирал обороты.
Где я родился?
Как хорошо я знаю языки? А почему я не знаю немецкий?
Почему я разбираюсь в антиквариате?
Кто мои родители?
Зачем мне работа?
Что я делал в Москве ровно год назад?
Кем я хочу стать?
И еще штук сто идиотских вопросов. Потом все то же самое на английском. Чашка кофе — и еще разок на французском. Мне стало уже интересно. Я заметил, что хозяин, который на вид был ровесником фараона (хотя дядя мне сказал, что его друзьям нет еще и шестидесяти), говорил на прекрасном и очень чистом (что вообще у эмигрантов редко встречается) русском языке, а Виолетта, которая внешне казалась немного старше своего мужа, — с каким-то явным акцентом. И еще Виктор едва заметно хромал. Что же касается госпожи Пахомовой, то, несмотря на возраст, ее фигура могла вызвать зависть даже у двадцатилетних красавиц.
Когда допрос был закончен, пара попросила меня посидеть внизу, а сама отправилась на антресоль, где началось пятнадцатиминутное шептание. Я напряг слух, как только мог, но сверху долетали лишь жалкие обрывки фраз: «Мы знаем его дядю с…», «Это разные…», «Если он умный, то по вопр… все понял», «Как хочешь, можем еще поиск…», «Мы уже не справимся…», «Ты уверена…».
Становилось понятно, что по каким-то параметрам я этим психам не подхожу.
Погрустневший дядин протеже допил свой кофе, доел печенье и встал навстречу шаркающим сверху шагам. Спустилась только Виолетта, Виктор остался писать что-то наверху.
— Мы берем тебя на работу с испытательным сроком в месяц. Однако надо запомнить следующие вещи: никогда не вступать в разговор с клиентом или с кем-либо, кто сюда зашел, без нашего обращения к тебе или разрешения. Никогда не реагировать на то, что здесь происходит, что бы это ни было. Если нас будут грабить, вот здесь тревожная кнопка в полицию. Но лучше ее не нажимать: ничего хорошего от легавых ждать нельзя. Тебя интересует, что у меня за акцент. Не ври, я вижу, что интересует. Я родилась в Эльзасе, мой родной язык — немецкий. В тридцать первом я переехала в Париж и познакомилась с Виктором. У него уже был этот магазин, и в основном все клиенты были из России. Мне действовало на нервы, что я ничего не понимаю, и я пошла учить язык в институт восточных языков. Через год мы поженились. А вообще, чем меньше ты будешь задавать вопросов, не связанных с работой, тем лучше. В первую очередь для тебя. Теперь о том, что надо делать. Твоя задача — каждое рабочее утро покупать нам две газеты. Мужу — Le Figaro, мне — L’Humanité. И три круассана с маслом. Два нам, один тебе. Также тебе придется классифицировать и описывать вещи. Но работа бывает разная. В подвале находится библиотека. Когда дойдут руки и время, там надо тоже разобраться. Мы поставили туда стол и стул. Туалет здесь и в подвале. Кофе здесь. Теперь к делу. Недавно вышло постановление, по которому все предметы из драгоценных металлов, продающиеся в антикварных магазинах, должны иметь французскую пробу, чтоб они там все сгорели. Я имею в виду не вещи, конечно, а чиновников. Приходится описывать каждый предмет и указывать этим идиотам, где ставить пробу. Иначе они могут поставить ее на эмали, посередине портсигара и тому подобное. Думаю, что делают это нарочно. Портят — и все. Вредители. Тебе нужно описывать предмет и точно указывать расположение будущей пробы. Так мы сможем избежать французского вредительства. Понятно? И еще: то, что ты здесь увидишь и услышишь, должно оставаться здесь. Работать начнешь прямо сейчас. Если что-то не устраивает — вот дверь.
«Точно, психи», — решил я. Но деньги были нужны кровь из носу, и я согласился.
Честно говоря, меня смущало полное отсутствие в обозримом пространстве любых предметов, хотя бы издали напоминающих драгоценные металлы. Но, в конце концов, психи есть психи. Тем не менее день был полон сюрпризов. Виолетта поднялась наверх, долго ковырялась в какой-то каморке и, наконец спустившись, положила передо мной на стол четыре невероятной красоты золотых портсигара. Два — Фаберже и два — просто непонятного ювелирного, но явно русского дома. Потом постояла надо мной, забрала изделия Фаберже, положила их в карманы жуткого синего передника и, буркнув: «Начни вот с этих», удалилась вглубь первого этажа.
Через час зашла пара людей. Я перестал печатать, поймал на себе одобрительный взгляд госпожи Пахомовой, заметил, что Виктор наверху даже не шелохнулся, уткнувшись в свою рукопись. Разговор шел по-французски:
— Пожалуйста, входите. Вы ищете что-то конкретное? Если да, скажите, и я в этих дебрях попробую найти вам шедевр.
— Добрый день, мадам. Нет, ничего такого определенного мы не ищем. Нам нужен подарок для друзей на свадьбу.
Слева над моей головой свисал небольшой типично французский пейзаж с желтеньким коровником или сараем на фоне живописной лужайки. На мой взгляд, полный отстой. Между тем Виолетта, поймав взгляд мужчины, абсолютно неожиданно для меня сказала:
— О, не обращайте внимания на молодого человека. Это дальний родственник моего мужа. Мальчик только что приехал из России: ни одного слова по-французски. Но мы же должны помогать эмигрантам, не правда ли?
— Да, несомненно. Скажите, а сколько стоит эта картина?
Гнусный пейзаж над моей головой имел успех.
— Простите, я плохо слышу. Возраст. Что вы сказали?
— Сколько стоит эта картина, мадам? — К двум октавам выше предыдущей беседы прибавился еще «перст указующий».
— Ой, я не знаю. Всеми ценами владеет мой муж. Сейчас спрошу.
И дальше также на французском:
— Дорогой, скажи, сколько стоит эта желтая картина в углу над столом?
Громкий голос сверху:
— Какая корзина?
— Извините, он ничего не слышит. Оторвись уже от своих бумаг. Картина желтая, в углу над Александром! Сарай или свинарник.
— А… подожди. Мы ее купили в шестьдесят втором за восемь тысяч. Десять — крайняя цена, дорогая. Не отвлекай, я весь в бухгалтерии.
И вот тут, обернувшись к покупателям, сморщив лицо до неузнаваемости, Виолетта внезапно для дальнего родственника из России спросила:
— Простите, я не расслышала, что муж сказал. Четыре тысячи?
Я сидел каменный, как Наполеон на лошади в противоположном углу магазина.
В красивом венецианском зеркале отражались лица покупателей.
У мужчины слегка дрогнул глаз. Что же касается дамы, то она, едва одернув своего спутника, быстро сказала:
— Да, мадам. Франсуа, отсчитай четыре тысячи. Заворачивать не надо, мы очень торопимся.
Когда колокольчик на двери обозначил, что пара исчезла с глаз, Виолетта, показывая «родственнику из России» оттопыренный большой палец, крикнула мужу наверх:
— Запиши. Рухлядь с блошиного рынка, которую ты купил месяц назад за пятьсот франков, продана за четыре тысячи.
— Что ты орешь? Я все слышал. Александр подумает, что я действительно глухой. Пойдем съедим по салату в кафе за углом. Саша, ты с нами?
…За неделю я переписал все изделия, и мы с Виктором отправились в Пробирную палату на его стареньком, но по-прежнему элегантном CX. Я работал через день, иногда чаще, и быстро освоился с терминологией поручений, а также необычным поведением хозяев. Эта пещера Али-Бабы пользовалась у парижан большим успехом. Я был поражен, но действительно не было ни одного дня, чтобы супруги не продали разным клиентам пять-шесть вещей, причем большей частью вполне приличного качества. Надо отметить, что то ли у Пахомовых был отличный вкус, то ли они хорошо знали и чувствовали конъюнктуру рынка, но факт остается фактом.
Торговля шла просто семимильными шагами. Время от времени к Виктору и Виолетте заходили какие-то странные люди. Все вместе они удалялись на антресоль и о чем-то подолгу шептались. Я решил, что речь наверняка идет о торговле краденым, но совать нос в чужие дела совершенно не хотелось, тем более что мне достаточно хорошо платили и я занимался интересной и познавательной для себя работой. Так, после того как я закончил с золотыми изделиями, мне поручили классификацию русских книг и раритетных изданий восемнадцатого века. Это было уже занятие, требующее знаний и навыков. Иногда Виктор проверял работу, едва поправляя молодого и, скажем откровенно, самонадеянного служащего. Было увлекательно разговаривать, периодически вступая в спор с хозяином. Пахомов удивлялся, откуда я набрался всех этих знаний, очевидно, считая, что в Советском Союзе мы читаем и собираем только труды Ленина. Я мысленно благодарил дедушку за московские семейные уроки и за чудесную библиотеку, которую тот собрал за многие годы. Так прошло почти несколько недель. Помимо книг я получал еще массу разных заданий и даже удосужился в отсутствие хозяев совершить пару удачных продаж.
Итак, покончив с внушительным книжным шкафом, я обратился к Виктору за новой работой. Минут через двадцать мне выдали папку с черно-белыми фотографиями картин, и Виолетта, не отрываясь от чтения какого-то научного журнала, даже не объяснила, а как-то продиктовала задание:
— Нас интересует все, что связано с этой коллекцией. Надо определить всех художников, происхождение работ, что известно об их судьбе в настоящий момент, все несостыковки и загадки вокруг этих полотен. Кто собрал эту коллекцию? Кому продал? Или она была больше и разошлась по рукам? Считай, что в наличии есть только эта папка. Действуй, Александр. Походи по городу. Узнай что можешь. Мужу предлагают купить эту коллекцию какие-то подозрительные люди. Поспрашивай. Не надо говорить, где ты взял эту папку. Понятно? Иначе или цены взлетят, или покупка сорвется. Как только что-нибудь раскопаешь, сразу расскажи или мне, или Виктору. И не стесняйся обращаться за помощью. Когда понадобится. Но не морочь нам голову по пустякам. Ясно?
Тоненькая папка, которая легла на мой рабочий стол, была старой и основательно потертой. В верхнем правом углу выцветшими чернилами была обозначена совсем непонятная надпись, состоявшая из букв и цифр.
Настоящий шифр, хотя, скорее всего, простая кодификация. Внутри находилось тринадцать черно-белых фотографий каких-то картин, и в конверте — еще одна фотография… фотографии. На обороте каждого снимка, включая тот самый конверт, были аналогичные надписи с добавлением в конце римских цифр. От одного до четырнадцати. Собственно, с этого и начинались секреты старой папки. Дело в том, что еще до изучения криминалистики я более-менее разбирался в характерах почерка. И в данном случае я практически уверенно мог предположить, что на папке, равно как и на всех листах внутри, почерк хозяина нашего магазина — старика Виктора. Дело в том, что и тут, и там валялись страницы, исписанные, по его собственным словам, им самим. Это были давние почеркушки с описанием предметов, заметки для аукционных домов, черновики переписки с какими-то официальными организациями и тому подобная ерунда. Все это создавало у покупателей очень нужное ощущение легкого беспорядка, столь необходимое для успешной пахомовской торговли.
Некоторые цифры и буквы были весьма характерны, и тут не нужно было быть Шерлоком Холмсом. Тихонько сравнив почерк и убедившись в своей правоте, я обнаружил каскад, казалось бы, незначимых, но для меня тревожных вопросов. Если это Виктор классифицировал каким-то образом всю эту муть, то почему никто мне об этом не сказал? И другой вопрос, не менее сложный: все надписи явно нанесены его рукой много-много лет назад. Просто чернила давно поблекли. Чтобы понять это, не надо было быть семи пядей во лбу. Тогда почему именно сейчас папка заинтересовала Виолетту и ее мужа? Что-то случилось в последнее время с этой коллекцией? А не взяли ли меня на работу из-за нее? Дальше становилось совсем все странно. Все работы на фотографиях, принадлежавшие разным авторам (это просто бросалось в глаза), изображали одну и ту же девушку. Узнаваемость черт героини была поразительна, не важно, в каком стиле был написан портрет: в манере кубизма, сюрреализма или наива. Везде была она. Одна из работ уж очень сильно смахивала на творчество Пикассо, другая — на Хаима Сутина. Два дорогих и всемирно известных имени бульвара Монпарнас начала века.
История, как мне показалось, попахивала гнильцой. Мне чего-то недоговаривали или, говоря по-русски, водили за нос. Зачем? Или, вернее, для чего? Я хорошо понимал, что ничего не понимал. Что здесь происходит? Скупка краденого? Я в центре какой-то банды или на ее периферии? Пройдясь глазами по всем стенам и полкам, я точно был уверен в одном: ни одной из этих картин здесь нет. Тогда где же они? Время шло к семи вечера, и я тихонько складывал свои бумаги, успокаивая дребезжащие в голове мысли. Завтра свободный день. С улыбкой вспоминалась школьная привычка: не очень хорошо выучил урок — положи тетрадку или учебник на ночь под подушку.
Встав из-за стола и попрощавшись с тухнущим на антресоли Виктором, я пожелал доброго вечера Виолетте и уже собирался достать любимые сигареты «Житан» с зажигалкой, как вдруг… Она просто неуклюже повернулась ко мне. Такое приходит с возрастом, когда твои движения перестают быть кошачьими, когда суставы больше не подчиняются музыке Шопена, а докучают тебе, как тяжелый рок, когда нелепость движения становится сродни оставшемуся малюсенькому желанию где-нибудь нашалить. Ты неуклюж и больше не спортивен. Но ведь ты еще жив, и это самое главное. Короче говоря, Виолетта повернулась ко мне всем телом и случайно смахнула своей большой шалью некий предмет, до поры до времени мирно лежавший на столе. В процессе падения на пол с мирным предметом происходила быстрая и довольно неприятная трансформация: во-первых, он резко переставал быть мирным, а во-вторых, он мгновенно разом покрыл все мое тело липкой испариной. Я не разбираюсь в оружии и не люблю его, но благодаря шедевру Татьяны Лиозновой я точно понимал, что на полу лежит немецкий пистолет системы «Вальтер». Самый настоящий. Страх подсказывал мне, что реагировать надо спокойно и чуть глуповато. Иначе все может пойти решительно не в том направлении, как мне хотелось бы в жизни. В долгой и счастливой. Я начинал серьезно побаиваться этих людей.
— У вас упал пистолет, Виолетта. Не поцарапайте. Вы же сами говорили, что клиент всегда ищет трещину, царапинку, чтобы снизить цену. Вам помочь? Нет? Доброго вам вечера. До послезавтра.
Теперь надо спокойно постоять перед входом. Закурить, небрежно потянуться, всем видом показывая: «Я не знаю, что произошло, вы о чем? Ах да, какая-то штука упала со стола».
«Что же происходит в этом доме и когда мне лучше делать отсюда ноги?» — я ехал в метро на свидание к своей Даниэль, но мысли были далеко не романтические. На ночь я даже не стал класть под подушку эту дурацкую папку: надо было постараться сообразить и проанализировать, куда я вообще попал. Проще всего было посоветоваться с дядей, но он гарантированно запретил бы мне приближаться к этой парочке на километр. Генетический набор гнал меня куда-нибудь подальше от Виктора и Виолетты, тогда как мальчишество и страсть к приключениям заставляли немного притормозить побег. Сна не было ни в одном глазу. Дядя, похрюкивающий в своей кровати, не подозревающий, что я о нем думаю, отпал в качестве источника информации. Можно, вооружившись пачкой фотографий с этой страхолюдной теткой, пойти по другим галереям. Кто-то наверняка рано или поздно откроет мне тайну черно-белой героини. Однако если картины ворованные, то вся гадость со мной может произойти скорее рано, чем поздно, и как поведут себя в такой ситуации Пахомовы — одному Богу известно. Могут на меня все и повесить. Подожди, подожди… Повесить что?
Тупик. Надо зайти с другой стороны. Я работаю почти два месяца. Кроме клиентов, кого я там видел? Начнем по порядку. Вчера был некий старичок с внуком (с внуком?), пришел вечером перед закрытием. Они все (кроме внука) долго обнимались, даже всхлипывали, и потом произошел кое-какой обмен.
Пахомовы отдали внуку увесистый сверток с картинами. Старичок достал из портфеля пухлую пачку денег и передал ее Виктору. Именно Виктору. Имеет ли это значение? Если в свертке хорошие картины, то пачка маленькая. А если плохие? Если плохие, зачем там все распускали нюни на полчаса?! А потом еще в красивой бронзовой вазе ар-нуво долго что-то жгли.
Точно, жгли все вчетвером. Стоп. А откуда взялся этот дурацкий пакет? Правильно, в четыре часа дня Виктор остановил свой автомобиль около магазина, под бесконечные гудки беснующихся сзади машин занес его и еще один поменьше в галерею, поставил около Виолетты и поехал искать место для парковки. Знать бы еще, где он их взял, эти пакеты, было бы очень неплохо. Когда меня попросят залить бензин в «Ситроен», надо будет как следует обшмонать машину. Любопытно, Виолетта в курсе, что такое «обшмонать тачку»?
А что они еще говорили? Слышно было плохо. Нет, помню одну фразу: «Девочка, конечно, ваша по праву». Скупаем ворованное, так еще и детский труд у нас в почете? А не педофилия ли тут налицо? Надо делать ноги. Сто процентов.
Также несколько раз приезжали какие-то уж очень странные типы. Причем их появлению предшествует целая долгая церемония. Сначала прямо у магазина останавливается машина. Оттуда появляются два человека, со всеми здороваются, осматривают каждый уголок магазина, затем один исчезает, а второй остается. Им лет по тридцать или меньше, не знаю. Худые, спортивные, подтянутые и неулыбчивые. Через двадцать—тридцать минут подъезжает другая машина. В галерею заходят двое пожилых хорошо одетых месье. Меня знакомили с ними. Месье ПаранкИ и месье ФабианИ. Эти двое всегда улыбаются, шутят, приносят с собой разные вкусные штучки. В основном сыры, глазированные фрукты и пирожные. И обязательно пару бутылок чего-нибудь. Анисовая водка и кальвадос, анисовая водка и коньяк, анисовая водка и просто хорошее вино. В любом наборе неукоснительно присутствует анисовая водка. Они очень изысканно одеты, можно сказать, с иголочки. Несмотря на возраст, в хорошей форме. Магазин закрывается. Хозяева и гости садятся за стол и о чем-то разговаривают. Часа полтора-два. Я сижу в своем углу и никому не мешаю. Что смешно: каждый раз к их приходу Виолетта надевает на себя что-то фиолетовое. Так, чтобы играло с именем. То шарфик, то маленькую шляпку, то платье или туфли. Вообще-то, ей этот цвет идет. Тоже мне кокетка в шестьдесят…
Кто они, я не знаю. Но очень смахивают на мафиози. Регулярно передают моему дяде привет. Я регулярно забываю вовремя ему об этом сказать.
Еще пару раз приходили какие-то люди, чего-то требовали, говорили на повышенных тонах. Виолетта не вмешивалась. Виктор был очень спокоен и все время рассказывал про какие-то документы и доказательства. Больше ничего выдающегося и интересного я не помню. Как всю эту белиберду сложить в целую картину, понятия не имею. Пора валить.
Следующий день выдался больше автомобильный, чем антикварный.
Сначала Виолетта попросила меня отвезти машину на мойку и заправить.
Это был шанс. Пока меня со всех сторон утюжили щетки, мыли с мылом и поливали водой, я залез в бардачок и во все карманы дверей. Любопытство было удовлетворено частично. Я нашел то, что ожидал, и обнаружил то, чего не ожидал никак.
В левом кармане рядом с сиденьем водителя валялось несколько скомканных бумажек. Чеки с заправок на дороге Париж—Женева. Последний чек швейцарской заправки был датирован утром того дня, когда тяжелый сверток передавали внуку, а другой, не разворачивая, поставили отдыхать в углу.
Заправка находилась в кантоне Женева. Но самое неожиданное я обнаружил в бардачке. Это была колодка фрачников, состоящая из пяти предметов: двух орденов и трех медалей.
В этом я уже отлично разбирался. Ношение фрачников в России до революции было распространенной практикой. Происходит название от миниатюрных копий наград, надевавшихся на фрак вместо громоздких и увесистых оригиналов. Потом их стали цеплять на костюмы и платья, но название прижилось. В Советском Союзе фрачники исчезли и были заменены на колодки. А вот в странах Западной Европы традиция осталась. Набор из бардачка был впечатляющий: орден Освобождения, медаль Сопротивления, крест Добровольцев Сопротивления и что-то еще, чего я не знал. Удивительная находка. Если предположить, что владелец еще жив, а после окончания Второй мировой войны прошло «всего лишь» тридцать лет, то тогда для чего он отдал Пахомову свои ордена? Если он умер, и ордена продали нерадивые наследники, то почему они продали только не очень нужные фрачники, а не настоящие с документами? И почему они здесь, а не в магазине? И зачем их вообще покупать? Это же не антиквариат, им лет двадцать—двадцать пять от силы. Носить не свои ордена, насколько я знаю, уголовно наказуемое деяние.
С другой стороны, а что делать в Швейцарии обыкновенному антик-дилеру? Он же не на лыжах ездил кататься: утром уехал, днем покатался, вечером вернулся. На лыжном костюме фрачники тоже не смотрятся. Так для чего нужны эти поездки? Отмывать деньги? Прятать ворованное? Тогда и ордена понятны: надевал на пиджак при переезде пограничного пункта все эти штуки, чтобы у него не обыскивали машину. А ведь кто-то кровью зарабатывал награды. Противно.
Тем временем я привез заправленный и блестящий «Ситроен» под самые окна магазина. Оказывается, без меня уже позвонил дядя и попросил отпустить меня на полдня. По его личным делам. Спорить с родственником никто не стал.
Виктор попросил меня завтра утром купить новый справочник — план Парижа.
Очень удобная книжка. Все улицы города в списке по алфавиту, по номерам домов от пересечения до пересечения. Все подробно и доходчиво.
Магазинный довоенный план города давно надо было выбросить в помойку. Он весь истрепался, потерял много страниц, и появились новые названия. Площадь Stalingrad до войны в Париже не существовала. Это как пример.
— …Два сандвича с сыром, два бокала божоле, один кофе! — Наш заказ голосом официанта перекрыл на мгновение шум кафе.
— Дядя Саша, мы, кажется, посмотрели все варианты. Что ты решил?
— «Пежо» — очень хорошая машина, но мне не нравится внешне. Потом, эти детские игры с нумерологией: пятьсот пять, триста четыре, четыреста восемь с вечными нулями посередине мне действуют на нервы. «Матра» — классный автомобиль, но, по-моему, скоро перестанет существовать. «Японки» стали сейчас модными, но они пока не слишком престижные. Остались «Альфа Ромео» и «Ягуар».
— Тогда уж БМВ. Или тебе не нравится?
— Нравится. Но не куплю.
— Не понял. Если нравится, почему не купить?
— Не хочу. Меня на БМВ везли в гестапо.
— Ничего себе. Мне мама говорила, что ты был в макИ. А как ты туда попал?
— Если б я не ушел в партизаны, меня бы увезли как еврейского парня в концлагерь. Это были самые страшные пять лет в моей жизни… Но без этих пяти лет жизни вообще бы не было.
— Дядя Саша, да ты просто герой! Расскажи.
— Нет. Не буду. То, что я помню, я хотел бы забыть. И уж точно многое вспоминать не хочется.
— А гестапо? У вас был предатель?
— Был. Хотя ошибка и предательство — это практически одно и то же. Но мне удалось бежать от немцев. Чудом.
— А вы нашли предателя? Вы его судили?
— Нет, не судили. Он умер. Саш, дорогой, что ты хочешь от меня? Я не люблю говорить обо всем об этом. В маки было полно коммунистов, это были настоящие бойцы и патриоты. Ты приехал из СССР, это коммунистическая страна, не знаю, такие же там живут ребята, с которыми я провел военные годы, но, если такие, ты должен ими гордиться. Всё. Я не люблю говорить на эти темы. Хочешь пирог с яблоками?
Надо было срочно сменить направление разговора. Ругаться с родным человеком из-за истории Второй мировой войны мне не хотелось.
— Скажи, пожалуйста, а ты случайно не можешь предположить, кого из известных девушек Парижа где-то в первой половине двадцатых годов могли рисовать разные великие и не очень великие художники?
— Может быть только один вариант. Другого нет. Зато могу рассказать тебе всё. Мы даже были знакомы и часто перебрасывались шутками в кафе «Ротонда». Ты уже знаешь эту «пристань» на углу бульваров Распай и Монпарнас? Там делают дивное горячее вино с корицей. Обязательно сходи. А теперь о твоей выдающейся барышне.
Странно, что в Москве о ней не говорят. Иначе ты со своей светлой головой таких вопросов не задавал бы. Алиса Эрнестина Прен была очень необычной девушкой. Начнем с того, что она никогда не была пожилой и не постарела. В ее жизни намного больше загадок, чем простых и понятных явлений. Родилась в провинции в начале двадцатого века у матери, которая была или служанкой в дешевом отеле, или официанткой в привокзальном кафе. Отец? Явно, что отец был, но, кто он и каким образом появился, а потом исчез из жизни матери, никто не знает. Поговаривали, что это был очень известный и состоятельный человек, совративший буквально на пару ночей скромную провинциальную девушку. В маленьком городке о таких событиях судачат даже коты, и мать Алисы вскоре уехала на заработки в Париж. Девочку оставили на попечении бабушки и крестного отца, но ребенку вдали от большого города было грустно, и в двенадцать лет она переезжает к матери в Париж. Школа? Школа через год забыла о ней, как и девочка о школе. Кто стал ее первым любовником (обувщик, пекарь?), доподлинно не известно, но, бросив занятия в школе, она недолго проработала на тяжелых работах в обувной мастерской, а затем в булочной и… устроилась в одну из многочисленных на тот момент мастерских Монпарнаса. Моделью. Позировать надо было nu (обнаженной), и я бы сказал, судя по позам на рисунках, которые я в свое время видел, даже очень обнаженной. Так и родилась в неполных четырнадцать лет, может, самая известная модель первой половины двадцатого века Kiki de Montparnasse, или по-русски — Кики с бульвара Монпарнас. Женщина феерической притягательности и магнетизма. Узнав, чем занялась в столице Алиса, мать от нее отреклась, что никак не помешало Кики прожить яркую жизнь и навсегда войти в историю. Один из центров мировой живописи довоенной эпохи, район этого самого бульвара, увлекся Кики так, как не увлекался никогда и никем.
Говорят, что у нее был чрезвычайно бурный темперамент. Все возможно, но именно ей, музе «всех художников», приписывают знаменитую фразу: «Вы не сможете ни писать, ни понять меня как модель, не переспав со мной». Каково? Хаим Сутин, Модильяни, Фернан Леже, Моисей Кислинг, Фудзита, Пер Крог, Игорь Стравинский, Иван Мозжухин, фотограф Брассай, Пабло Гаргальо, Пабло Пикассо, Хемингуэй и еще десятки других. Она влюбляла в себя всех и со всеми переспала. Ее фотографировали, рисовали, ваяли в бронзе, стекле, дереве и писали, писали, писали портреты уникальной Кики с Монпарнаса. Книгу ее воспоминаний сразу запретила цензура. Просто безоговорочно запретили, и все. Первое издание, кстати с предисловием все тех же Хемингуэя и Фудзиты, вышло лишь в семидесятом году. Книга тут же была мной приобретена и даже сорок лет спустя после своего написания заставляла меня краснеть и мечтательно хихикать во время чтения.
Она пробовала петь (так себе), открыла свое кафе на Монпарнасе (не очень пошло) и в итоге ушла из этого мира всего лишь в пятьдесят один год. Что случилось и почему так рано, я не знаю до сегодняшнего дня, но наркотики всех видов, болезни, алкоголь не могли ее перебороть лет двадцать. А потом сразу взяли верх. Везде и на всех фронтах. Особое место среди ее любовников занял великий Ман Рэй. Жаль, он умер несколько месяцев назад, я бы вас познакомил. Уникальная личность. Гений. Неповторимый выдумщик, творец и еще раз гений. На самом деле, как ты понимаешь, его звали Эммануэль Мейлахович Радницкий, род его из Ковенской губернии Российской империи. Местечко не помню, он что-то говорил, но я забыл.
Познакомившись в Нью-Йорке с Дюшаном (писсуар Марселя Дюшана помнишь?) и Стиглицем (наверное, лучшим фотографом своего времени), они основали дадаизм — литературно-художественное течение. Ничего особенного, но в историю вошли. Потом он загорелся авангардизмом, начал экспериментировать с фотографиями и коллажами и в тридцать лет в девятьсот двадцать первом году бросил США, переехав в Париж. Ман Рэй открывает здесь свое ателье, быстро зарабатывая грандиозный успех, и… влюбляется в Кики. По уши. В течение следующих семи лет он делит ее со всеми, нет, прости, это они все делят Кики с ним. Париж сходит с ума от этого треугольника: Ман Рэй, Кики и весь бульвар Монпарнас. Ты будешь смеяться, но они по-настоящему любили друг друга. Нежно, страстно, открыто, не стесняясь, до одури. Это в припадке любви Кики водила его к девчонкам, а Ман Рэй подкладывал ее под своих друзей на вечеринках. Они горели, как горит свеча с двух сторон, ярко, ослепляя собой все вокруг. Им завидовали и ими восхищались все, включая полицейских, официантов, таксистов, булочников и стекольщиков. А потом… потом закончились лучшие в их жизни семь лет, и любовь умерла. Как-то сразу и совсем. Как будто ее расстреляли за предательство. Осталось одно творчество. Потому что любовь творит сама, не спросив ни у кого разрешения, а художник — лишь кисточка в ее руках. Фотографируя Кики, он очень преуспел. Его главный шедевр знаешь? Нет? Я скажу тебе. Это небольшая работа двадцать четвертого года (по моим меркам, тридцать на двадцать пять сантиметров), на которой, как ты уже догадался, его любовь. Она сидит к нам спиной, обнаженная до самой попы, чуть повернув голову в чалме влево. На ее талии прикреплены эфки. Хорошо, что ты знаешь, что это. Да, верно, это вырезы в верхних деках струнных инструментов. По форме вырезы напоминают латинскую букву f, отсюда и такое забавное название. Работа называется «Скрипка Энгра».
Реально женская фигура Кики с этими штуками очень похожа по форме на скрипку. Когда фото опубликовал один из парижских журналов, разразился дикий скандал. Большей пошлятины не лилось на берегах Сены никогда. Там фигурировали и смычки, и сама игра на скрипке, и звуки, которые женский «духовой» инструмент должен издавать. Все вертелось вокруг секса, как ты понимаешь. Это было ужасно. Но все читали, спорили, возмущались, читали и спорили снова. Сходились только в одном: создана главная фотография сюрреализма, его изнанка, его гимн. Вот так любовь двух человек вошла в историю искусств. А почему ты спросил?
— Просто так, что-то слышал и хотел побольше узнать. Прости, мне еще надо по делам в мэрию. Не добросишь?
Все мэрии в Париже очень величественны. Главенствует над всеми Hotel de Ville de Paris — мэрия Парижа, но остальные двадцать (по числу округов) тоже ничего. Здание, в которое я вошел, было прекрасно снаружи и загажено бюрократами изнутри. Ничего нет в мире хуже французского чиновника, хотя неправда, есть еще итальянский. Меня посылали подальше из кабинета в кабинет с моим мизерным, никого не обязывающим маленьким вопросом. Они убили во мне полтора часа времени и веру в людей.
Обессиленный, я присел на деревянную скамейку рядом с парой очень пожилых людей. Он был в костюме, синем баскском берете и с палочкой. Она без берета и палочки, но с болезнью Паркинсона. Пара сидела в очереди к мэру с жалобой на кого-то, кто назначил свадьбу их внучки на дату через восемь месяцев от сегодняшней. Милые старички боялись, что до наступления долгожданного дня они умрут, внучка родит, а жених уйдет. Не знаю, что меня кольнуло, но я задал вопрос, из-за которого сюда пришел, старичку. Самое удивительное, что я немедленно получил точный и очень подробный ответ. Ну еще и пару советов.
Пожелав месье и мадам отвести правнуков в школу, тщательно записав всю информацию, я отложил свое расследование до завтра. Сегодня вечером по плану были кино и Даниэль.
На следующий день кроме клиентов опять приходили те, с кем Виктор ругался в прошлый раз. Сегодня все было спокойнее и тише. Гости принесли какие-то бумаги, и все вместе они обсуждали что-то вполголоса. До меня долетали обрывки фраз: «Уже лучше», «Но это невозможно», «Поймите правильно, мне надо быть уверенным». Ушли озабоченные, но без скандала.
Днем Пахомовы поехали давать какие-то объяснения в налоговую. Я ничего не спрашивал, они ничего не говорили. Но в три часа должен был прийти важный клиент, и хозяева решили, что я вполне освоился и справлюсь в магазине один. Они вернулись часа через три, и за это время я продал шашку в серебре, ковш, инкрустированный перегородчатой эмалью Грачева, и шесть красивых бокалов для белого вина. Торговля в этой галерее продолжала идти довольно бойко.
Вернувшись, хозяева получили мой полный финансовый отчет, похвалили меня, выдали премию, и тогда нежданно-негаданно Виолетта, бросив взгляд на лежащую папку с картинами, задала как бы невзначай вопрос:
— Как там продвигаются дела с Кики?
«Конченые свиньи», — подумал я о Пахомовых, но вслух говорить этого не стал.
— А почему вы сразу мне этого не сказали, когда давали папку в работу?
— Разве не сказали? Не может быть… Надо полагать, мы считали, что такой умный мальчик, как ты, должен знать, кто такая Kiki de Montparnasse.
Детская игра «Веришь-не-веришь» в самом разгаре. Свиньи. Французские свиньи. С русским акцентом.
В виде награды за хорошую работу я получил свободных полдня и помчался в библиотеку.
То, что я искал, нашлось быстро.
Обожаю название этой улицы: «Ищи полдень» — rue du Cherche-Midi. Изумительно. Надо будет поинтересоваться происхождением названия. В доме номер пять по этой улице в галерее Au Sacre du Printemps с двадцать пятого марта по девятое апреля двадцать седьмого года проходила выставка работ самой Кики. «Вернисаж начинается в пять часов вечера 25 марта и закачивается в 12 ночи». Все хорошо, но зачем на афише «Черный квадрат» Малевича? Непонятно. Ладно, не мое дело.
Занятное название галереи Au Sacre du Printemps — «Весна священная». У Стравинского есть такое произведение. Дядя говорил, что Кики была его любовницей тоже. Великий композитор был ходок! Кики, Шанель… А вот и каталог. Посмотрим. Это не то, это не то, это не… Стоп. Автопортрет самой Кики. На минуточку, фотография этого автопортрета у меня в папке. Это уже кое-что. Вывод достаточно прост. Коллекция картин из папки почти стопроцентно собрана из разных мест. По крайней мере, из двух. Что делать с этой информацией? Ничего. Пока ничего. Просто отложить в памяти. Просто отложить в памяти. Хотя там и так много чего лежит для моих двадцати…
Теперь надо бежать по адресу, который дал милый старичок в мэрии. Главное, не опоздать.
Опоздал. Посидеть, что ли, в «Ротонде» на бульваре Монпарнас и выпить там чашку кофе? Вдруг атмосфера что-нибудь подскажет. Посидел. Три кофе, салат, пирог с яблоками. И ни одной дельной мысли.
Утром я все-таки попал по адресу, выданному мне старичком. Лучше б не ходил. Теперь окончательно все запуталось. Снова вернулась куда-то отложенная на время мысль: пора делать ноги. Месье Пахомофф Виктор Андре никогда не награждался ни орденом, ни медалью.
Около двенадцати мы поехали с дядей получать его «Альфа Ромео». Красивая машина. Красного цвета. Кабриолет. Не иначе как у дяди новая девушка. Седина в бороду, бес в ребро. Интересно, у меня будет красная машина в его возрасте?
Решено было покататься за городом и там же пообедать. Возражения не принимались, но в целом их и не было.
Прелестный ресторанчик с видом на лес и речку еще более приподнял настроение. Мне нужна была кое-какая информация, и хорошим настроением надо было воспользоваться:
— Скажи, а чем занялись все эти ребята, подпольщики и партизаны, после войны?
— Хочу, чтобы ты понимал, это совершенно разные по характеру люди с весьма отличным психологическим состоянием. Маки — партизаны, практически военное соединение. Только прячутся в горах, лесах, заброшенных замках и на фермах. Их задача — стрелять, взрывать, вредить. С ментальной точки зрения, это, как ни странно, более спокойное существование. Ты в своем мире, на фронте. Пусть хоть на маленьком, но на фронте. Ну, кроме связных, естественно, которым приходилось иногда выходить с подпольщиками на связь. А вот подпольщики — это другая история. Ты живешь среди одних врагов, ты опасаешься ареста каждый день, каждую минуту. Ты просыпаешься от любого шороха. Ты умираешь от страха, когда тебе стучат в дверь. А внешне живешь обыденной ежедневной, все той же, как обычно, судьбой инженера, учителя, адвоката, почтальона. Тебя кто интересует?
— Все интересуют. Только продолжай говорить.
— Те из подпольщиков, кто выжил, особой карьеры не сделали. Подполье было стратегически разделено на небольшие группы — ячейки. Технически так было легче выжить. Уничтожат немцы одну группу, где завелся предатель, и на этом все обрывается. Выжившие даже особо орденов и наград не удостоились. Да и связей во властных структурах у них не было. Даже наоборот, после окончания оккупации они страдали из-за своих подвигов. Работает, скажем, уборщицей или машинисткой некая девушка в каком-нибудь подразделении у немцев и тихонько сообщает информацию связному подпольщику: в ближайшую среду произойдет дислокация мотострелкового взвода немцев из деревни Ашер-ла-Форе под Фонтенбло куда-то на фронт. Что маки сделают с этой информацией, кто знает. То ли нападут на взвод, то ли пропустят. Не ее дело. Ушли немцы, единственный человек, который мог бы свидетельствовать о том, что она помогла Сопротивлению, или убит, или пропал. А ее судят — работала на нацистов. Если заподозрят, что спала с оккупантами, побреют налысо и выкинут на улицу. Многие кончали жизнь самоубийством. Ужасно несправедливо. Но это война. У бывших партизан все легче. Они всегда группой, и жизнь за пять лет научила их держаться вместе, иначе не выжить. Поэтому из них часто выходили известные политики, предприниматели, да мало ли кто. Мой приятель Алекс Москович, шалопай из Киева, когда наступил мир, сделал блестящую карьеру в политике. Даже был префектом Парижа одно время. А Шабану вообще дали пост премьер-министра на три года. Классный парень, кстати. Зря ушел с премьерства. Он сейчас мэр Бордо. Тоже мило. Я занялся производством и торговлей, как ты знаешь. Многие мало-помалу устроились. Но это те, у кого были мозги.
— А у кого не было?
— Послушай, нам всем в среднем было от двадцати до тридцати пяти. Тем, кто младше или старше, прожить столько времени в лесу очень сложно. Ребята в основном провели свои самые лучшие годы с автоматом в руке. Ни образования, ни полезного опыта. Все, что мы умели, — это стрелять из-за угла. В немца или в полицейского. Когда закончилась война, выяснилось, что они никому не нужны и толком делать ничего не умеют. Так и остались на улице.
— То есть?
— Что то есть? Бандитами стали. Гангстерами. Кого-то потом убили. Кто-то жив-здоров и вырос в иерархии. Кто сидит. У всех по-разному. C’est la vie. Мороженое и домой?
На следующий день на работе я занимался классификацией гравюр, но тут приехали Паранки с Фабиани. Оба выглядели как-то встревоженно. Меня отправили погулять до завтра. Очень кстати. В Париже в тот год были две женщины, способные мне помочь, и мне надо было подготовиться к встрече с каждой из них.
Моей первой и главной ставкой была Катя Гранофф — владелица главных галерей современного искусства во Франции и уж точно в Париже. Одесситка, из зажиточной еврейской семьи. Они с сестрой Розой рано потеряли родителей. Опекуны отправили их в Швейцарию, но в двадцать четвертом году Катя перебралась в Париж. Уже в двадцать шестом Катя Гранофф создает свою первую галерею современного искусства и открывает французскому миру художника Марка Шагала. Ни много ни мало. Это был грандиозный и мгновенный успех. Успех, который никогда больше не покидал одесситку с трудным характером.
В самом начале оккупации Катя, ее сестра Роза, племянник и любимый художник (или просто любимый?) Жорж Буш бежали из Парижа. Туда, на юг, в провинцию Ардеш. Они поселились в заброшенном средневековом замке и сами стали крестьянами на несколько лет. Ардеш — центральная часть юга Франции, столетиями гонимого и ненавидимого Парижем из-за протестантов, населявших район, — представляла собой одну из самых бедных провинций страны. Катя считала, что немцы не придут в Ардеш. Они там просто умрут от голода и скуки. Эстет и художник Жорж Буш не выдержал жизни в изгнании и скончался в сорок первом году. А что же холеная одесская барышня Катя Гранофф? Она закусила губу и выдержала все до дня победы. Выдержала для того, чтобы после войны окончательно завоевать Францию. Она сделала это, познакомив мир с десятками новых художников, которым ее галереи давали шанс, а чаще всего и билет в большую жизнь. В шестьдесят первом году она выпустила сборник стихов русских поэтов в своем переводе. До нынешнего дня этот сборник, за что Катя была удостоена безумно престижной литературной премии, считается венцом русско-французского перевода. Она знала всех, и все знали ее. Она любила Россию, а ее обожала Франция. И именно к Кате Гранофф я решил пойти со своей папкой «Кики с Монпарнаса».
Колокольчик заставил даму в кресле взглянуть исподлобья на входящего в легендарную галерею юнца. Под мышкой у меня была папка с работами, в руке я держал большую охапку душистых чайных роз. Мы поздоровались, и дама снова ушла в свою книгу. Я начал осмотр картин в галерее, медленно передвигаясь от полотна к полотну.
Недалеко от стола, где сидела мадам Гранофф, я притормозил в созерцании абсолютно депрессивной картины художника Бернара Бюффе.
— Месье что-то ищет или просто интересуется живописью? — разговор начался по-французски.
— У вас есть ваза? — Это была домашняя заготовка. На русском должно быть полегче. — Этот букет для вас.
— Ваза есть. Но для тебя нет. Не стоило тратить деньги, мой мальчик. Ты художник? Покажи свои работы, и я скажу тебе, есть ли у тебя будущее или есть шанс записаться в профсоюз маляров. Между прочим, востребованная профессия. Дай сюда папку! Это же мое призвание — торговать картинами и выводить в мир таких стеснительных недоделков, как ты. У тебя есть девушка?
— Есть.
— Отдай ей цветы и скажи, что ты придурок. От моего имени. Не забудь. Я проверю. Дай сюда папку с работами. И не вздумай говорить, что ты с Одессы. Здесь этот номер не пройдет. У тебя московский акцент.
Я положил папку на стол. В животе заурчало от страха.
— Ты сошел с ума, мой мальчик? Как тебя зовут? Это же не твои работы. Так ты художник или сбоку припека? Ничего не понимаю. Что тебе нужно?
— Вы знаете эти работы? Я ищу человека, которому они принадлежали или принадлежат. Помогите, пожалуйста, речь идет о наследстве.
— Поняла. С этого надо было начать и не морочить мне и всей галерее голову. Дай посмотрю еще раз. Да. Три или четыре работы продала я. Но это было давно, в начале тридцатых. Здесь есть хорошие вещи. Сутин, Кислинг, если это Модильяни — здорово. Пикассо. Удачная работа. Я точно продала Хаима Сутина и Кислинга. По-моему, еще и эту. Это все, что ты хотел знать?
— Я не говорил, что я с Одессы. Просто лицо такое… А кому вы продавали работы, вы не помните случайно?
— Почему я должна что-то не помнить? Помню. Его звали Иосиф. Вот он был настоящий одессит, не то что ты. Он покупал у меня картины раз в год, не чаще. Милый парень.
— А фамилию помните?
— Зачем мне нужна была его фамилия? Иосиф, и всё. Но я помню, что его прислала эта девочка из Кишинева. Дина Айбиндер. Теперь она grande dame — Дина Верни, муза великого Майоля. Ей было четырнадцать, ему — семьдесят три. Каков поворот, да? Но она молодец. Я ее очень люблю. Сходи к ней от моего имени. Она помогает таким придуркам, как ты. Сейчас у нее в галерее выставка советских художников-нонконформистов. Я была. Очень познавательно. Скоро у нее еще один вернисаж. И приходи ко мне иногда поболтать. Но без цветов. Все, иди. Я занята. Стой, я кому сказала. Возьми журнал. Здесь целая статья о Дине. Придешь к ней в галерею, хоть будешь знать, с кем разговариваешь. Пока. Я занята. Хочешь, приходи в следующий четверг — попьем чай. А теперь я должна закончить одну статью. Будь здоров. Как тебя зовут?
Надо было возвращаться на работу. По плану занятости: составление описи новой партии старого фарфора. Целый большой ящик. Но сначала — чашка кофе и звонок.
В обмен на франковую монетку бармен выдал мне жетон и отправил в телефонную кабину в подвале кафе. В телефонном справочнике все было четко и ясно указано. Оставалось набрать номер.
— Мадам Верни? Добрый день. Меня зовут Александр, и я звоню вам от госпожи…
— Добрый день, дорогой. Катя мне уже позвонила. Ты занимаешься наследством Иосифа? Ты помощник адвоката? Похоже, я смогу тебе помочь. Приходи в галерею после восьми. Мы тут все сегодня до поздней ночи. Завтра вернисаж новой выставки. Но минут сорок для тебя я найду.
На работе было очень тихо. Виктор сидел на антресоли и что-то писал, Виолетта внизу разгадывала кроссворд, который в белой эмиграции назывался «крестословица». Я поздоровался, приподнял неподъемную коробку с фарфором и начал раскладывать содержимое на своем письменном столе. Где-то на уровне солнечного сплетения я чувствовал, что до решения шарады и до развязки всей истории буквально считаные дни. Самое смешное заключалось в том, что я понятия не имел, что ищу и почему во мне уже несколько дней живет состояние какой-то гнетущей атмосферы. В голове было страшно неуютно. Точнее, страшно и неуютно.
Магазин закрыли рано. Хозяева шли на концерт на Больших бульварах. Захватив с собой Катин журнал, я устроился с чашкой кофе и открыл прекрасный Paris Match.
Я думал, что знаю о ней все. Ничего подобного…
Дина Яковлевна Айбиндер родилась в Кишиневе в еврейской семье, поглощенной музыкой в прямом смысле слова. Ее отец был пианистом, мама — концертмейстером, тетя — оперной певицей. В двадцать пятом году через Одессу, Варшаву и Берлин семья перебралась в Париж. В четырнадцать лет Дина познакомилась с великим скульптором целой эпохи Аристидом Майолем и чуть ли не в один момент стала его музой. Ему было всего лишь семьдесят три, и, влюбившись в свою модель, он больше никого и ничего не видел и видеть не хотел. Дина была умной девочкой и сделала умопомрачительную карьеру. Она позировала Матиссу, Боннару, Дюфи. Подружилась с Бретоном, Дюшаном, Поляковым, с Жан-Луи Барро (великим актером, сыгравшим главную роль в лучшем, вероятно, французском фильме двадцатого века «Дети райка»), с Бертраном Блие. Выступала в эстрадном коллективе «Октябрь», которым руководил знаменитый Жак Превер. А в конце тридцатых вышла замуж за будущую звезду французского кинематографа, начинающего оператора и, вполне логично, выходца из России Сашу Верни. Но все это блекнет по сравнению с тем, что ждало ее впереди.
Когда немцы вошли в Париж, ее отца депортировали в концлагерь. Он скончался в Освенциме, как и тысячи других несчастных, в сорок третьем году. Дина успела исчезнуть из Парижа и спряталась в замке все того же Майоля в городке Баньоле (юг Франции, Восточные Пиренеи), где, в тайне от своего мэтра, организовывает очень эффективную и сильную ячейку Сопротивления, наводит связь с марсельским подпольем. Одной из ее главных задач была переброска беженцев через горы в Испанию. Дину в скором времени арестовывает французская полиция. Ей грозил концлагерь со всеми вытекающими последствиями. Вмешивается Майоль, освобождает обожаемую модель и подругу и от греха и границы подальше отсылает ее в Ниццу к своему другу Анри Матиссу. Но разве могла эта девочка спокойно завтракать, когда ее две любимые страны (Россия и Франция) в опасности? Она нелегально отправляется в Париж, чтобы создать там целую разветвленную сеть подпольщиков. Одним недобрым днем находится предатель, и в начале сорок третьего года — снова арест. На этот раз все значительно страшнее. Дину Верни задерживает гестапо. Шесть месяцев тюрьмы, истязаний, пыток. И опять вмешивается Майоль. Он идет на беспрецедентную авантюру и едет в Берлин к коллеге — суперталантливому человеку Арно Брекеру, любимому скульптору Гитлера. Каково?
Но сюжет закручен еще больше. В тридцать седьмом году, получив звание профессора прямо из рук фюрера, автор скульптур «Прометей», «Партия», «Вермахт» и сотен других, женился на обаятельной гречанке Деметре Мессале. Предыдущей (до знакомства с Диной) главной модели и музе… Майоля! Старик убеждает бывшую любовницу повлиять на мужа. Чудо, но Брекер попадает на прием к фюреру и уговаривает его освободить Дину из застенков гестапо. О том, что она еврейка, Брекер умалчивает. Полумертвую Дину выносят из тюрьмы и передают Майолю. Двадцать пятого августа сорок четвертого года освобождают от немцев Париж. Великий скульптор счастлив, он может больше не бояться за жизнь своей Дины. И через месяц, двадцать седьмого сентября, пьяный от счастья, свободы и красного вина старый каталонец погибает в автокатастрофе.
Согласно завещанию восьмидесятидвухлетнего скульптора, все свое состояние, как и все свои коллекции, он оставляет Дине Верни. Дина становится хозяйкой очень престижной галереи на улице Жакоб в шестом округе Парижа. Недалеко от бульвара Сен-Жермен. Однако Дина никогда не забывает о своих корнях. Побывав в Москве в конце пятидесятых, Верни увлеклась современным русским искусством. Она поддерживает и постоянно выставляет Кабакова, Булатова, Янкилевского, Шемякина, Мастеркову.
И еще один штрих характера женщины, с которой мне предстоит увидеться сегодня вечером, в конце статьи. Тот самый скульптор Арно Брекер, который ходатайствовал перед Гитлером об освобождении Верни из рук гестапо, обратился к Дине с просьбой помочь ему организовать собственную выставку в Париже. И… Дина Верни Арно Брекеру отказала.
Никто так и не узнал, пожалел ли он о том, что когда-то для нее сделал.
Я закрыл журнал, допил кофе и подумал, что есть два варианта развития событий: или мне удастся ее разговорить, и я узнаю все или почти все, или она меня выкинет вон через пять минут. Хотя она сказала, что найдет для меня сорок минут.
Это время растянулось на три часа. Я влюбился в эту уже далеко не молодую женщину даже не через пять минут после начала разговора, а сразу, наповал и уже навсегда. Эти искрящиеся молодостью и озорством шоколадные глаза, эта восхитительная шкодная улыбка, голос, чувство юмора, проникновенная манера слушать и смотреть. О, как я понимал Аристида Майоля! За час она рассказала мне все об Иосифе Гольденберге, о его семье, о коллекции, о судьбе. Потом мы развешивали картины, дурачились, смеялись, отбивая себе пальцы. Мы были знакомы несколько часов? Никогда в жизни. Я знал Дину всю жизнь, а она меня.
В час ночи открылась дверь и вошел человек, чью биографию я учил в институте.
Для одного вечера это было слишком… Я обмяк, и, пока Дина целовалась с вновь пришедшим, пытался прийти в себя. Это был ее первый муж — один из лучших операторов мира. Это ему доверял камеру на своих шедеврах Ален Рене («Хиросима, любовь моя», «В прошлом году в Мариенбаде» и еще вроде штук пять фильмов), это его выбрал Луис Бунюэль для того, чтобы одевать и раздевать Катрин Денёв в своей роскошной «Дневной красавице». В жизни Саша Верни оказался простым и симпатичным дядькой. Он принес своей бывшей какую-то книгу, и мы втроем весело болтали о всякой всячине. Оба рассказывали мне наперебой, почему развелись. Когда немцы вошли в Париж, Дина уехала на пока более-менее свободный юг, а Саша остался в Париже и спрятался у друзей в подвале какого-то театра. Давясь от смеха, Дина сказала, что только ее муж мог в подвале театра влюбиться в актрису, которая носила ему туда еду. И впрямь смешно. Но Саша тут же парировал, заявив, что выбор был весьма ограничен. Между живым человеком с сиськами и местной худощавой театральной крысой. Мне не хотелось уходить, но картины были развешаны, все вино выпито, а усталость наваливалась.
Идея идти домой пешком была правильной. Надо было проветрить голову и хорошенько обо всем подумать. Да, я узнал судьбу Иосифа Гольденберга, человека, который покупал интересующие меня и Виктора Пахомова картины. Но последняя информация о нем и его коллекции датируется сороковым годом, и, что с этим делать, было неясно.
На следующий день на работе я решил обнаглеть и перейти в контратаку:
— Виктор, вы не дадите мне посмотреть договор купли-продажи коллекции картин Кики? Я имею в виду договор сорокового года.
Да, согласен, я выбрал гнусный момент. Но и со мной, как мне кажется, играли в подкидного дурачка не совсем честно. Пахомов поднимался по лестнице на антресоль, как всегда, чуть приволакивая левую ногу. В ту минуту, когда я закончил говорить, Виктор остановился, молча кивнул головой и продолжил свое поступательное движение наверх. Даже его спина выражала удивление. Мне показалось, или руки его едва заметно дрожали? Через пару минут я услышал привычный звук поворота ключа хозяйского сейфа.
— Александр, поднимись. Вот договор. Но я не знаю, насколько он тебе будет интересен. Там только список тех работ, фотографии которых есть в папке. Договор тоже там лежал, просто я его вынул, чтобы он не потерялся. Положи его к фотографиям потом. Это все-таки документ.
Через полчаса вернулась Виолетта. Они о чем-то пошушукались с мужем и ушли в ближайшее кафе съесть салат. Во всяком случае, такую легенду преподнесли единственному служащему.
Впрочем, мне было абсолютно все равно, о чем они будут шептаться за моей спиной. Я сидел кислый, как лимонный уксус из того же кафе.
Факты оказались таковы, что договор был действительно датирован декабрем сорокового года. Но ужас для меня заключался в том, что он был сделан между покупателем Виктором Пахомовым и продавцом Клодом Делоне, вообще мне не известным. Пока хозяев в магазине не было, я бросился звонить Дине. Она сразу и очень по-дружески ответила, поблагодарила за вчерашний вечер, но после небольшой паузы сообщила мне, что имя Клод Делоне ей ни о чем не говорит. Но все-таки я могу забежать к ней через пару дней, она поищет в записных книжках и подумает. А вообще, не забыл ли я, что сегодня в галерее вернисаж и она меня будет ждать?
Система, которую я выстраивал за последние несколько дней относительно происхождения этих картин, рухнула. В одночасье. Придется начинать все сначала. Правда, у меня и в магазине дел хватает. Сегодня надо разобраться в залежах столового серебра. Две огромные корзины. Зато буду знать все европейские пробы.
Приехали Паранки и Фабиани. Всё с той же церемонией. Сначала молодые люди осматривают помещение, затем один остается, второй исчезает, потом появляются еще два парня и все осматривают снова. Кому-то они не доверяют: то ли парню, которого оставляют сидеть с нами, то ли моим работодателям. Хотя вроде они дружат?
Наконец я узнал, как кого зовут. Рене Паранки и Доминик Фабиани. Оба корсиканцы. Ну да, я по акценту мог сразу определить. Не задумывался. Рене похвалил меня, что я все время тружусь. Спасибо, конечно. Но мне платят, я и вкалываю. Доминик и Рене пошутили, рассказав мне анекдот. Оказывается, во Франции корсиканцы считаются самыми ленивыми людьми в стране. И вот один бедный деревенский парень из-под Аяччо спрашивает горожанина, легко ли заработать деньги в Париже. Тот решил пошутить над деревенщиной и отвечает: «Легче легкого. Деньги просто валяются на земле. Ходи собирай». Услышав про такую нетрудную наживу, Доминик сложил вещи и приехал в Париж. Вышел он из вагона на Лионском вокзале, идет к выходу и вдруг видит на земле крупную купюру в пятьсот франков. Кто-то обронил. Молодой корсиканец останавливается над банкнотой, собирается наклониться, чтобы поднять, а потом неожиданно говорит сам себе: «Да ладно. Не стоит так сразу утруждаться. Начну работать завтра, когда высплюсь». Все посмеялись, гости сели за стол с обычным набором подарков и начали о чем-то шушукаться. Я все засекал краем глаза, благо со стороны понять, куда смотрит очкарик (это я), не так просто. Затем произошло что-то маловразумительное. Виктор встал, подошел к полке с книгами, поискал то, что ему было нужно, взял искомое и вернулся к своим друзьям. «Какая-то ерунда происходит за столом», — решил я. Такого раньше никогда не было. Все четверо склонились над книгой и внимательно там что-то рассматривали. Было видно, как Рене кладет какую-то закладку между страницами. Затем все встали из-за стола. Теперь уже Виолетта положила книгу на полку. Все, что я увидел, это где приблизительно должна находиться книженция. Но что это? Сегодня день мистики. В дверях Паранки и Фабиани долго обнимались с Виолеттой. Та опять к их приходу надела что-то фиолетовое. Сегодня это была шаль. Похоже, что кругом одни психи. «Завтра в одиннадцать из Орли мы все улетаем в Марокко. Я отзвонюсь сразу по прилете. Если все будет хорошо, через два месяца увидимся. Александр, чао, дорогой».
«Чао сто процентов! Летите куда хотите. Завтра среда, у меня выходной», — подумал труженик серебряных корзин, помахав корсиканцам рукой.
Бывают дни, когда с самого начала ничего не получается, и так до самой ночи. А бывает все наоборот. Как раз этот день оказался классным. С утра я отправился в ближайшее кафе выпить горячий шоколад и съесть круассан. Все газетные киоски города были обклеены сенсационной информацией. Президент Жискар д’Эстен провел через обе палаты закон, по которому теперь можно голосовать не в двадцать один год, а в восемнадцать. Тупики они здесь все-таки. Вся молодежь во Франции левая. Социалисты и коммунисты. Есть еще и ультралевые: троцкисты и анархисты. Все вместе они его и прокатят на ближайших президентских выборах в восьмидесятом году.
Что у меня сегодня по плану? Проверить еще раз наградные списки. Потеряю час или два, но поставлю хоть одну точку в этом деле. Однако через час сорок точки в истории не было, зато все перевернулось уже в который раз с ног на голову. Хотя теперь я догадывался, почему Виолетта так любит определенную гамму цветов. Ну хоть с этим разобрался. Но от решения фиолетовой загадки легче не стало. «Скоро я сойду с ума от этого калейдоскопа сумасшедших событий», — сказал я сам себе и поехал в читальный зал Национальной библиотеки.
Телефонная книга была чьей-то гениальной идеей по вытрясыванию из простого и непростого народа денег. Она, эта книга, была устроена следующим образом.
Фамилия-имя абонента, номер телефона, домашний адрес. Не хочешь фигурировать в телефонной книге? Плати — и тебя оттуда уберут через год.
Обложившись телефонными справочниками с тридцать пятого по сороковой год, я был уверен, что что-то найду. Все нормальные люди обернулись посмотреть на ненормального парня, который ни с того ни с сего выкрикнул таинственное словосочетание явно на славянском языке, обозначающее венец всех поисков. Адрес Иосифа Гольденберга установлен точно. Авеню Анри-Мартен, четырнадцать. Шикарный район. Окрыленный этим открытием, я не помнил, шел ли пешком или ехал на метро, но в конце пути я таки оказался в дверях галереи на улице Жакоб.
— Что с тобой? На тебе лица нет. Ну-ка быстро выпей чашку кофе и рюмку кальвадоса. Немедленно сядь и рассказывай. Я сама собиралась тебе звонить, потому что ты меня сбил с толку своим Клодом. А теперь я все вспомнила про Делоне. Но сначала ты. Что случилось?
— Я узнал адрес, где жили Гольденберги. И я знал, что вы мне скажете про Делоне. Я был уверен. Можно еще чашку кофе? Без кальвадоса…
Мы проболтали еще часа два о всякой всячине, и я отправился домой в очень хорошем настроении. Все постепенно складывалось в логическую цепочку.
Четверг утром начался с того, что я зря купил круассаны. Виолетты в магазине не было, Виктор сидел наверху, дымил своим желтым «Житаном» и по обыкновению нервно тряс хромой ногой. Круассан он есть не захотел. Пришлось съесть все три, выпить свою первую чашку кофе и отправиться в подвал на поиски каталогов проб серебра восемнадцатого века. Что-то мне подсказывало, что в одной из корзин с серебром может находиться целое состояние.
В подвале произошли едва заметные изменения. По свойственной мне привычке с детства видеть то, что не надо или просто видеть запрещено, я на тридцать секунд закрыл глаза, сосредоточился на картине библиотечного подвала в обычном виде, а потом, резко «прозрев», оглянулся вокруг. Есть! В углу стоял велосипед, а сейчас там ничего нет. Продать его не могли, дарить некому. Остается один вариант: чокнутая Виолетта уехала кататься по городу на велике. Вполне в стиле этой ненормальной.
Работа с серебром, явно купленным на вес пару недель назад на блошином рынке, была в самом разгаре, когда открылась дверь и зашла сама мадам Пахомова в сиреневых вязаных перчатках и немыслимой (такого же цвета) шляпке. Так и есть, сумасшедшая ездила куда-то на велосипеде. Виктор живенько спустился по лестнице, супруги обнялись, как будто не виделись вечность, я получил задание спустить велик в подвал, а Пахомовы отправились в их излюбленное кафе съесть по салату. У меня было менее часа свободы.
Первое, что надо было сделать после возвращения велосипеда на место, — это изучить полки с книгами, куда третьего дня Виктор сунул томик, который они так усиленно рассматривали вчетвером с Рене и Домиником. Книги без картинок я отмел сразу, каталоги китайских гравюр тоже: они были большего формата, чем то, что я видел во вторник. Оставался план Парижа, купленный мной недавно. Я пролистал страницы, посмотрел на место, где была ленточная закладка, и ничего интересного не обнаружил. С большой долей вероятности закладка оказалась на этой странице случайно.
У меня было еще минут пятнадцать свободы. В сотый раз я достал папку с фотографиями портретов Кики и начал тупо перелистывать содержимое, а потом инстинктивно принял решение разложить все фотографии у себя на столе. Просто в один ряд. Просто для того, чтобы сравнить не знаю что не знаю с чем. Может быть, от отчаяния. Стоя перед столом, положил последнюю фотографию в ряд с другими, и… вот тут это случилось. Мне показалось, что меня разорвало, растерзало от собственной тупости, от того, что я множество раз рассматривал содержимое этой папки и ни разу не увидел бросающееся в глаза решение загадки. Надо экстренно перечитать договор. Так и есть. Все точно. Слепой идиот, дебил, придурок!
Теперь надо застать хозяев врасплох. Я был уверен в своей правоте. Не было никаких сомнений. Завтра последний день моей работы здесь. Попрошу дядю зайти за мной к вечеру, поговорим все вместе и попрощаемся. Нет, завтра пятница, и Пахомовы будут в форме. А вот в субботу они к пяти утра едут на блошиный рынок, где что-то можно купить оптом. Как эти две корзины с серебром. К вечеру субботы они уже будут без сил. Тут я и нанесу удар! Страшно, но это надо сделать. Но кое-чего я не понимаю все равно. К примеру, играют ли какую-нибудь роль в этой истории два корсиканца Рене и Доминик? Слишком много они шептались в последнее время, слишком тревожные лица были у всех четверых. Все очень туманно. Пришлось убрать фотографии в папку и вернуться к серебру.
В семь часов Виолетта спросила меня, долго ли мне еще работать. Я ответил, что через час полностью закончу первую корзину. Хозяйка не успела ничего сказать, как задребезжал колокольчик на входной двери. Виолетта почему-то вздрогнула, будто ее что-то напугало. У меня такое бывает сплошь и рядом от неожиданности. Зашел пожилой мужчина в поисках эротических рисунков художника Икара. По-моему, он других сюжетов и не рисовал. В магазине было штук десять его работ, и потенциальный покупатель увлекся рассматриванием красоты. К слову, очень изысканные вещи.
Я закончил чуть раньше срока, распрощался со всеми и отправился домой пешком. Был чудный сносный по температуре вечер, которым хотелось насладиться.
Со всех газетных киосков Парижа пропали афиши с подарком восемнадцатилетней молодежи от президента Жискара д’Эстена. Вместо этого появились новые заголовки: Massacre d’impasse des Épinettes. Все-таки самые феноменальные названия улиц — в Париже. Обожаю. «Расправа в тупике Ёлок». Тупик Ёлок! Сказочно. Надо съесть где-нибудь салат нисуаз и отправиться спать. Завтра пятница, и мне нужно будет закончить вторую корзину.
Утром, раздав круассаны, кофе и газеты, я спустился в подвал, в смысле в библиотеку. В деревянном ящике, куда складывались старые (прочитанные) газеты для упаковки всякой антикварной всячины, прямо сверху лежал вчерашний поздний выпуск France Soir. По шкале желтизны от нуля до десяти газета «Вечерняя Франция» смело добиралась до цифры семь. Мои хозяева ее никогда не покупали и брезгливо о ней высказывались. Конечно, ее мог кто-то забыть, но последний вчерашний клиент пришел с пустыми руками, и вряд ли после него еще кто-то зашел в магазин. Время шло к ужину, и улица опустела. Любопытно, как она сюда попала? Я достал чуть смятую газету и сел за свой письменный подвальный стол. Так как мне в этом доме по необъяснимым причинам уже давно морочили голову, я имел полное право не доверять хозяевам. Совсем не доверять. Как и они мне. Разница между нами была только в одном. Пахомовы были смертельно опасны. А я — нет. Или пока нет. До той поры, пока не начну говорить.
Первые три страницы подробно описывали убийство в тупике Ёлок:
«В семнадцатом округе Парижа еще много небольших особнячков с малюсенькими садиками, спрятанных от посторонних глаз. Таким был двухэтажный приют для бандитов во главе с Франсуа Симоном по прозвищу Сумасшедший. В доме находятся три тесные комнаты и кухня. Идеальное убежище для трех бандитов в розыске и недавно вышедшего на свободу Симона. Сын консьержки и неизвестного отца, он с детства промышлял по карманам на многолюдных рынках Парижа и даже в таких больших универмагах, как Printemps. Его мамаша навела его на квартиру пожилых жильцов состоятельного дома, когда другие постояльцы уехали на пасхальные выходные и в доме больше никого не было. Негодяи убили пожилую пару, а потом ограбили еще три квартиры. В четвертой сработала сигнализация, и бандиты срочно удрали из злополучного дома. Несмотря на то что мамаша Симон была связана крепкой веревкой и якобы ничего не видела, криминальной полиции удалось быстро напасть на след и арестовать сначала Симона, а затем и его мать. Остальные подельники при задержании, отстреливаясь, убили двух полицейских и ранили одного. Арестовать их не удалось. Через два года после суда Николь Симон скончалась в тюремной больнице от туберкулеза. Ее сын отсидел полный срок и освободился буквально несколько дней назад.
Поговорим о самой утренней бойне. Бандиты безмятежно завтракали в крохотном садике, спокойно впустив к себе убийцу. У полиции нет никаких сомнений, что они были знакомы с вновь пришедшим. Нет ни взлома входной двери, ни повреждений окон. Мало того, Карло Заватини, открывший дверь гостю, держал в руке чашку кофе, когда первым из присутствующих получил пулю в лоб. По словам инспектора Петижана, орудовал профессиональный киллер высокого класса. Все трое бандитов, сидящих за столом, были застрелены одним выстрелом в голову на каждого. Четыре трупа — четыре израсходованные пули. Специалисты в криминальной полиции утверждают следующее:
действовал профессионал;
налицо скоротечность стрельбы. Бандиты даже не успели выскочить из-за стола, или, по еще одной версии молодого инспектора Петижана, от чего-то увиденного все они, включая самого Симона, застыли и не смогли даже пошевелиться. Но опытные сотрудники криминальной полиции утверждают, что так как для инспектора Петижана это первое самостоятельное большое дело, то версия застывших в страхе кровавых бандитов, увидевших кого-то типа привидения или инопланетянина, всерьез принята быть не может.
Все сходятся только в одном: убийство четырех оголтелых бандитов в тупике Ёлок есть не что иное, как раздел сфер влияния между бандами.
Следствие обещает найти убийцу в кратчайшие сроки.
Скажем честно, такие обещания мы часто слышим с набережной Орфевр. А вот сбываются обещания крайне редко».
Подпись журналиста и множество фотографий. Все эти фотографии из уголовных дел трупов и полицейских, обыскивающих дом, были мне неинтересны. Крупное же фото дома и адрес, где покойная Николь Симон работала консьержкой, ввели меня в состояние комы. Положив аккуратно газету на место, я поднялся наверх и занялся обычной работой.
Клиенты в этот день шли без остановки. Виктор и Виолетта пару раз разыгрывали свой маленький спектакль с глухими персонажами, но общее впечатление от происходящего было вполне благообразным.
Около шести вечера я стал собираться домой, и в это время ко мне обратился с антресоли Виктор. Было видно, что он доволен сегодняшним днем и находится в хорошем настроении.
— Александр, если до конца следующей недели ты не найдешь ничего интересного, связанного с той папкой, которую я тебе дал, можешь больше этим не заниматься. Надобность отпала.
— Вы знаете, я кое-что нашел. На мой взгляд, не очень полезная и не очень значительная информация, но все же вполне возможно, что вы заинтересуетесь.
Мне показалось, что за моей спиной Виолетта презрительно ухмыльнулась. Впрочем, Франция — свободная страна, любой может презрительно ухмыляться, глядя на молодого дурачка-иностранца. Pourquoi pas? Действительно, почему нет?
— Если вы не будете возражать, за мной завтра зайдет дядя Саша. Он помогал мне в поиске некой информации. Я бы хотел ему тоже рассказать про мои скромные результаты. К тому же я не думаю, что еще что-то найду, так что с сожалением, но папку завтра вам верну. Хорошо? Доброго вам вечера и успешной охоты на блошином рынке.
Выйдя из магазина, я позвонил с уличного автомата дяде, попросил его приехать в антикварный магазин к пяти и ничего не планировать на вечер: я приглашаю его на ужин. Где-нибудь на бульваре Монпарнас. La Coupole подойдет?
…Они уютно расселись на широком диване около стеллажей, а я — в вольтеровском кресле напротив. У всех было хорошее настроение. То ли от анисовой водки, то ли просто от приятного субботнего дня. Я налил себе чай и достал уже знаменитую папку. У меня не было хорошего настроения. Это было другое. Меня будоражила победа, кровь на зубах хищника, сцена, публика, удача… не знаю, как сказать, как выразить все эмоции того вечера. Короче, адреналин захлестывал.
— Ты хотел нам что-то рассказать, — с улыбкой процедил сквозь недопитую рюмку Виктор.
— Да, спасибо. Если вы позволите, я начну. Я очень благодарен и вам, Виолетта, и вам, Виктор, за подаренную мне возможность работать у вас и заниматься интереснейшим делом папки с фотографиями портретов Кики. В этой папке не все вещи являются портретами знаменитой натурщицы, но это несущественно для нашей истории. Назовем это собрание коллекцией — и всё. Удивительно другое. Все, кто хотел в той или иной степени разгадать загадку этого собрания, шли по ложному следу. Вы оба, я, еще один человек, о котором я расскажу позже, — все повторяли одну и ту же ошибку. Хочу заметить, что, идя абсолютно неправильным путем, своим для каждого, мы все приходили к элементарной возможности решения загадки и… ее не видели. Вам мешал страх, мне — то, что вы меня обманывали, еще одному человеку — примитивная глупость, дурацкое чувство мести и характер дебила. Да, да. Только не обижайтесь, пожалуйста. Сегодня вечер откровений. Со своей стороны я гарантирую. Предполагаю, что и вам будет что мне рассказать, но вряд ли вы захотите. Итак, я напомню, как все начиналось. Вы дали мне папку и сказали: «Мужу предлагают купить эту коллекцию какие-то странные люди». Это раз. «Надо определить художников, происхождение работ, что известно об их судьбе в настоящий момент и загадки вокруг этих полотен». Это два. И посоветовали походить в поисках ответов на все вопросы по городу. Это три. Только у меня что-то не складывалось в сознании с самого начала.
Фотографии всех работ старые. Шифрованная надпись, нанесенная на каждую фотографию, старая. Она представляет собой кодификацию, видно, для какой-то картотеки. Ну а почерк, дорогой Виктор, явно ваш. Из этого следует, что данное собрание вам никто не предлагает, оно ваше, и по каким-то причинам вы им никогда не занимались. А тут неожиданно приспичило. Я задавал себе эти вопросы, но ответов на них не было. Пока. Ясно было одно. Двадцатилетний мальчик из Советского Союза проглотит любую версию. Правда ему не нужна. Или правда опасна? Это и предстояло мне выяснить.
Дядя закурил сигарету и кивнул мне в знак одобрения. Похоже, в эту минуту он гордился своим тезкой и родственником. Пахомовы сидели не шелохнувшись. Большой симпатии ко мне не чувствовалось. Если серьезно, то мне было уже все равно. Я сделал глоток чая и продолжил:
— Дядя Саша рассказал мне о Кики и так точно описал фотографию Мана Рэя «Скрипка Энгра», что я сразу понял, о ком идет речь. Как вы знаете, в последнем конверте злополучной папки лежит фото фотографии, и это как раз та самая «Скрипка», которую ты мне описывал в тот вечер. Сомнений, что это она, у меня не было. Следовательно, кто-то собирал портреты Кики. С какой-то целью. Это предстояло выяснить. После дяди Катя Гранофф тоже дала мне очень нужную информацию. Это она продавала часть картин человеку, которого звали Иосиф. Он был откуда-то из России, кажется из Одессы, и дружил с Диной Верни. Именно тогда я и решил, что вы эти картины украли или купили краденое. Тем более что ваши друзья Рене и Доминик — самые настоящие криминальные личности. В этом нет ничего страшного. Это же ваши друзья, а не мои. Только честные люди с такой охраной в гости не приезжают. А еще я видел у Виолетты пистолет. И это не был экземпляр для продажи. Это было что-то другое. Еще раз: знаете, почему я так думал? Потому что с начала всей этой истории вы меня обманывали. Но позвольте, я продолжу. Прежде всего мне надо было разобраться с коллекционером Иосифом. И тут без знаний Дины Верни ничего бы не получилось. Ее приятель, с которым музу Майоля свела эмиграция, бежал из России от погромов и страшной бедности. По его рассказам, еще его дед, а затем и отец были мелкими ювелирами где-то в местечках Украины. Сам Иосиф Гольденберг унаследовал и навык, и усидчивость талантливого мастера, должно быть, от предков. Вместе с супругой они через Румынию добрались до вожделенного Парижа, где жизнь молодых людей потихоньку налаживалась. Иосиф быстро стал хорошо зарабатывать, Софа рожала, нянчила детей и вела дом. Одним словом, традиционная еврейская семья. Однако было одно но. Внушительное и не очень приятное. Гольденберги так хотели войти во французское общество, что просто сходили от этого с ума. Этому мешали некоторые обстоятельства. Так как Иосиф работал сам в своем кабинете-мастерской, а супруга сидела с детьми, которых уже было трое, особого общения с местной публикой не намечалось. Кроме того, они оба говорили по-французски с ужасным акцентом (про ошибки я вообще молчу) и здорово по этому поводу комплексовали. Дети, родившиеся в Париже, разумеется, знали французский безупречно, а родителям язык Дидро и Флобера никак не давался. Да и неинтересны были два иностранца местным жителям.
Гольденберги купили шикарную квартиру в дорогом районе, где жили с тремя очаровательными детьми (двумя девочками и младшим сыном) и обожающей детей француженкой немой няней Жаклин. Вся надежда на то, чтобы хоть как-то забыть прошлое, попасть в светское общество, возлагалась на подругу — Дину Верни. Что та могла посоветовать? Только искусство, столь почитаемое ее окружением. Гольденбергам нравились старые мастера эпохи Возрождения, но это было слишком дорого. И тогда по совету Дины Иосиф начинает покупать современное искусство. Идея очень проста: создать коллекцию портретов Кики, о которой говорил уже пару десятилетий Париж, и выставить ее в какой-нибудь престижной галерее. Очень мудрая и неординарная мысль. Так и сложилась коллекция работ, фотографии которых вы мне дали. Все это мне рассказывала замечательная госпожа Верни, помогавшая Гольденбергу составить полноценное собрание, но, к сожалению, с годами отдельные детали этой истории забывались и ею. Они казались и ей, и мне неважными, и только спустя какое-то время, когда я начал складывать мозаичную картину, стало проясняться, что чего-то не хватает.
Между тем приближалась катастрофа. В Париж вошли немцы и объявили, что все евреи должны пришить к верхней одежде желтые шестиконечные звезды. Как клеймо. Раз Софа, выйдя из дома, была остановлена консьержем со словами: «Звездочку забыли пришить, мадам? Я буду вынужден сообщить о вас куда следует». В этой информации была серьезная неточность, которую далее пришлось исправлять.
Вернемся к Гольденбергам. Видя, как разворачиваются события в оккупированном городе, Иосиф и Софа решают бежать из Парижа. Что они делают? Они отправляют на юг Франции первую и главную часть своей семьи — верную няню Жаклин и троих детей. Старшей шестнадцать лет. Перед поездкой всем делаются фальшивые документы на французские имена. Фамилия Гольденберг — уже приговор на тот период времени. Почему без родителей? Очень просто — впереди переход границы. Французы, говорящие на языке с диким акцентом и с ошибками, сразу вызовут подозрение с последующим задержанием. Дети прекрасно говорят по-французски, их нельзя отличить от местных, Жаклин немая, есть все шансы спасти малышей. Это превыше всего. Еще пару дней в Париже, и родители поедут следом за детьми. А там — Пиренеи, Испания, корабль, Нью-Йорк, свобода. А когда все закончится — должно же все закончиться! — можно будет вернуться в любимый Париж.
Пока что у Жаклин с детьми адрес Дины Верни (на юге Франции она поможет с переходом границы) и координаты знакомых в Барселоне, где дети будут дожидаться маму и папу. Но на юге все пошло не так, как планировалось. Дина Верни была арестована как раз за помощь в организации перехода беженцев через границу. Старшая девочка Гольденберг находит кого-то, кто помогает ей подыскать проводника. Бедные дети и Жаклин не знали, что их проводник через границу и горы — предатель. Где-то на подъеме в горы негодяй исчез, а вместо него появились полицейские. Разница между полицейскими и бандитами в ту пору была не очень большая. Сначала они отняли у всех сумки, но денег там было кот наплакал. Тогда эти нелюди начали срывать с детей одежду, будучи уверенными, что деньги, какое-нибудь золото и что-то в этом роде зашиты у несчастных в куртках или платьях. Жаклин, понимая, что дети умрут в горах от холода, бросается на полицейских. Ее первую и убили. Детей добивали прикладами. Один из полицейских сотрудничал с ячейкой Сопротивления Дины Верни и все ей рассказал, когда та вышла на свободу. Он же передал ей документы, которые полицейские из предосторожности не хотели оставлять на месте преступления. По фотографиям детей в документах Дина сразу все поняла. Она же хорошо знала семью. Но вернемся в Париж. Иосиф, у которого есть два дня в запасе отставания от детей, естественно, ничего не знает ни об аресте Дины, ни о судьбе детей и Жаклин. Он берет самое ценное, что у него есть, а именно свою коллекцию картин и фотографию Мана Рея, и отвозит этот пакет вам, Виктор, в антикварный магазин, который ему посоветовали. Только он коллекцию не продает, а скорее платит вам деньги за хранение. Вы составляете с ним договор, обходя вопрос получения денег. Фраза «Продавец имеет право получить деньги в размере… в любое время по своему усмотрению или забрать работы (согласно представленным фотографиям) себе обратно». Когда я попросил вас передать мне договор купли-продажи, вы нехотя мне его показали. Я был совершенно обескуражен. Дело в том, что коллекцию оставлял вам не Иосиф Гольденберг, а некто Клод Делоне! Все на какое-то время покрылось мглой. Я позвонил Дине и спросил ее про Клода Делоне, попутавшего мне все карты. Сначала она ничем не смогла мне помочь, и я подумал, что мое расследование зашло в тупик. Однако через короткое время Дина вспомнила, как звали детей в фальшивых документах. Они значились в паспортах как раз как Делоне. Кто-то из друзей Гольденбергов, работавших в префектуре, сделал всей семье бумаги на одну фамилию, что вполне естественно. Просто Верни не знала, что Иосиф стал Клодом. Это и сбило ее вначале. После освобождения Парижа Дина попыталась разыскать Иосифа и его жену или хотя бы понять, что с ними стало.
Выяснилось, что сразу после исчезновения детей и няни из Парижа некто написал немецким властям донос на пытавшуюся уехать семью, в которой евреи еще и не хотят носить на груди пришитые желтые звезды. Их арестовали в день отъезда. В дальнейшем Дина узнала, что оба погибли менее чем через год в Освенциме. Всю эту историю она мне и рассказала, за исключением того, что ей было не известно до знакомства со мной. А именно — что стало с коллекцией Иосифа. И знаете почему? Расскажу.
Расследование, проведенное после войны, показало, что квартиру Гольденбергов обчистили прямо в день ареста. Подозрение и о доносе, и об ограблении падало на консьержа. Но доказательств не было. Теперь к вам, Виктор, и к вам, Виолетта. Я был уверен, что все картины Иосифа-Клода находятся у вас. В противном случае для чего вы передали мне папку и попросили навести кое-какие справки? И тут возникло два вопроса. Первый. Где картины? В галерее я их не видел, а смотрел я везде и пристально. Значит, они должны быть где-то спрятаны. Когда вы попросили меня налить бензин в ваш «Ситроен» и заодно его помыть, я обнаружил много доказательств ваших поездок в Женеву. Картины должны были быть там. Тогда, присмотревшись, я увидел, что на антресоли недавно появился пакет в коричневой бумаге, перевязанный старой бечевкой. Интуитивно я понимал, что это те самые картины. Отсюда следует вопрос номер два. Если все так, то зачем вы привезли картины из вашего швейцарского хранилища в Париж? Только для того, чтобы кому-нибудь отдать или показать. Или что-то понять. Надо было быть совсем тупым, чтобы не обратить внимание на людей, время от времени появлявшихся в магазине. Именно им и был передан схожий пакет. На мысль о том, что вы брали деньги за хранение вещей, что, вообще-то, нормально, натолкнула меня пачка купюр, которую вам передали все те же господа в обмен за пакет. Для продажи этого было мало. А как плата за хранение? Вполне возможно. И еще, кто-то в похожей ситуации вам сказал: «Девочка теперь ваша». После этого на стене появилась прелестная картина художника Харламова. Это был аналогичный расчет за услуги, по каким-то причинам не приобретший финансовую форму.
Следовательно, понять, что во время оккупации вы брали антиквариат на хранение у евреев, да и у других людей, не желавших жить под немцами, было несложно. Непонятно было другое. И это был для меня основной вопрос. На какой след, на какое решение загадки я должен был вывести вас своим расследованием? Вы сами наверняка пытались разыскать Клода Делоне. Безрезультатно. По адресу, указанному в договоре, Клод Делоне никогда не проживал. Спустя очень короткое время я уже знал намного больше, чем вы. Мне было достаточно проверить в старой телефонной книге адрес Гольденбергов и сравнить его с адресом в договоре между вами и Клодом Делоне. Это были идентичные данные. Тупиковая ситуация с этим Делоне должна была вас озадачить, и вы стали нервничать. В магазине это здорово чувствовалось. Вы чего-то боялись и поэтому выпустили в город меня, привезли картины из Швейцарии и начали о чем-то ломать голову. Так и возникла мысль, что я, ничего не зная и не понимая, могу вывести вас на след владельцев или хотя бы их наследников.
Хорошая идея — пустить меня втемную искать нужную вам информацию. Правда, у меня была еще одна версия, для чего я вам понадобился: вам хотелось на какое-то время затуманить кому-то мозги и отвести от вас самих удар. Если захотите, расскажете правду. Если нет, мне все равно. Все карты мне опять неожиданно спутала моя следующая находка. Дело в том, что в вашей машине я нашел ордена. Это были награды за серьезные боевые заслуги. И простите, вы, Виктор, на эту роль никак не подходили. Поначалу я решил, что вы надеваете на пиджак фрачники, чтобы спокойно пересекать границу. На всякий случай я сделал запрос на ваше имя, это же абсолютно официальная информация. Вдруг я ошибся и ордена все-таки ваши? С вашей манерой торговать втемную, друзьями-бандитами, орденами, не имеющими к вам никакого отношения, и этой странной историей с коллекцией картин я был убежден, что имею дело с аферистами. В этот момент, сам того не ведая, в происходящее вмешался мой дядя.
— Ты шутишь? — с ухмылкой произнес родственник, потом встал, налил всем по рюмке кальвадоса и сел обратно. Виолетта, сохраняя немного презрительную гримасу, молча откинулась на подушки, Виктор тоже был немногословен. Пахомов потер больную ногу, поблагодарил дядю за согревающий напиток и, ничего не комментируя, приготовился слушать. Создавалось такое впечатление, что речь шла вообще не о них, а о каких-то неизвестных людишках.
— Я продолжу? Болтая о том о сем, ты рассказал мне, что многие молодые и, надо сказать, отчаянные ребята провели свои лучшие годы в маки — в партизанах. Пять самых интересных и продуктивных лет жизни. После войны некоторые пошли в политику, как твои друзья Алекс Москович, Шабан-Дельмас, Симона Вейль и другие, а некоторые, умея только стрелять из-за угла и орудовать ножами, так и остались на улице. И знаете, на кого пало мое подозрение? На ваших лучших друзей Рене Паранки и Доминика Фабиани. Они подходили и по возрасту, и по «профессии». Только за прошедшие тридцать лет они выросли, так сказать, в табели о рангах и стали явно руководителями чего-то мафиозного. Я в этом плохо разбираюсь — вам виднее.
Виолетта чуть подалась вперед и ледяным тоном сказала:
— Ты играешь с огнем, Александр. Остановись.
И, уже обращаясь к остальным, добавила:
— Мальчики, скажите же ему.
Мальчики молчали. Лишь дядя слегка кивнул мне в знак одобрения.
— Уважаемая госпожа Пахомова, я удивлю вас, но я добрался только до середины вашей же загадки. Все самое захватывающее впереди, и, что примечательно, дорогая Виолетта, главная партия во втором акте принадлежит именно вам. А там посмотрим, кто из нас играет с огнем.
Неожиданно Виктор, сидевший до этого довольно тихо, как-то нервно заерзал на диване и вдруг попросил меня продолжать. Виолетта отвернулась к окну. Я же, иногда посматривая на антресоли, продолжал:
— Чтобы понять связь между вами и вашими корсиканскими друзьями, пришлось вернуться к моим официальным запросам и к посещениям Национальной библиотеки. Удивительно, но ответы меня совсем не потрясли. Я каким-то образом уже морально был к ним готов. Так вот, боевые и очень почетные ордена в вашем автомобиле были совсем не Виктора, они были ваши, Виолетта. И у ваших корсиканцев полно разных боевых наград. Практически тот же набор, что и у вас. Хотя в библиотеке я нашел, что Рене и Доминик, бывает, проходят по делам ограблений банков, о торговле всякой дурью и так далее. Просто полиция никогда не могла найти никаких доказательств, чтобы арестовать красавцев. Ниточки обрывались задолго до приближения к бывшим партизанам. Но была еще одна очень важная информация. И это был настоящий сюрприз. В документах о наградах вы значитесь как мадам Пахомофф, но совсем не Виолетта. Как пишется в официальных французских документах, вы — супруга Пахомова, урожденная Дорит Стемлер, эльзасская еврейка, задолго до войны переехавшая в Париж. Вы сами мне об этом когда-то сказали. Похоже, вам тоже пришлось слегка изменить имя, когда началась оккупация. Все логически вставало на свои места, включая придуманный кем-то псевдоним Виолетта. По-французски это еще и название цвета. Фиалковый, фиолетовый. Это было удобно — выходить на связь, надевая что-то цвета своего имени? Игра псевдонима и сиреневого платка, например. Не подкопаешься. Гениально! Если за вами следят, вы снимаете платок и убираете его в сумку. Если надо перенести встречу в условленное место — на вас две вещи. Шляпка и перчатки. Все это я придумал сам. Ведь когда к вам в гости приходили ваши любимые Рене и Доминик, они больше разговаривали с вами, чем с Виктором, а вы всегда на встречу с ними надевали что-то фиолетовое. Это последний знак, что все чисто? Я угадал?
Единственный раз, когда на встрече с коллегами на вас не было ничего фиолетового, был в тот день, когда я с ними познакомился. Я мучился, вспоминая, как вы были одеты в тот раз. И вспомнил! Вы просто держали фиолетовый платок в руках. Это обозначало «вроде свой, но надо быть осторожным» или «все хорошо, это молодой дурачок, но лучше его проверить»? Так? Похоже на правду?
— Твой племянник далеко пойдет, — обращаясь к дяде, но глядя на меня, пробурчала Виолетта. — А ты совсем не такой милый и добродушный, каким кажешься, дорогой Саша.
— Вы тоже, мадам Стемлер. Добродушной со мной вы бывали редко. В вас или у вас были какие-то подозрения на мой счет? Это привычка еще со времен войны — всех подозревать? Или это только по отношению ко мне? Но пора возвращаться к коллекции несчастного Иосифа. Кусками мне все было ясно. А связать их воедино никак не получалось. Помог случай: несколько дней назад я нашел в корзине для старых и прочитанных газет столь не любимую вами France Soir. «Вечерняя Франция», или «Франция-Вечер». Я правильно перевел на русский? Вы, Виолетта, как коммунистка, читаете свою партийную газету, ваш муж — свою правую. И вдруг такая желтизна… А все очень просто. Три страницы там посвящены страшной бойне в d’impasse des Épinettes. В моем мозгу сразу все сложилось в целостную картину. Догадаться о том, что произошло и почему вы так нервничали в начале истории и так успокоились потом, было несложно. Деталей не знаю, но в общих чертах все выглядит следующим образом. Сын консьержки, кстати, а не консьержа, как все были уверены изначально, убийца и садист Франсуа Симон мотал свой срок в заключении, где, как и другие постояльцы тюрем и лагерей, от нечего делать рассказывают про свою жизнь. Он и рассказал соседям по камере, что мама уверяла его в том, что какой-то негодяй Пахомофф их ограбил. Вы киваете головой, Виктор? Или мне показалось? Когда мадемуазель Симон, чтоб она горела в аду, сдала «грязных жидов» немцам, то после того, как забрали Гольденбергов, мамаша со своим любовником обчистили квартиру ювелира. И… ничего там не нашли. Ни одного бриллианта. Ни одного грамма золотишка. Ничего. Кроме… договора купли-продажи на чужую фамилию, но с известным адресом с одной стороны и вами, Виктор, с другой. Вот из-за этого мамаша Симон и ее дебиловатый сынок страдали в нищете всю жизнь, уверяла мать сына. Эти твари искренне считали, что вы их ограбили. Франсуа Симон, не уточняя детали о мамаше, доносе нацистам, грабеже еврейского ювелира, поведал сокамерникам, что он, сын несчастной консьержки, выйдя на свободу, заберет свое, а потом пристрелит месье Пахомофф как собаку за то, что его с мамой когда-то подло ограбили. Мамаша к тому времени, как мы знаем из газет, уже подохла. О существовании Виолетты Симон и не подозревал. Кто-то из сидельцев или сопровождал Рене и Доминика когда-то к вам, или слышал о вашей дружбе и передал сообщение (у нас в Союзе говорят «маляву») на волю шефам. На следующий же день вас обоих Доминик и Рене поставили в известность. В камере дурачка Симона разговорили умельцы, и адрес работы его мамаши был получен. Зная и банду, и методы Симона, корсиканцы пришли к выводу, что дальнейшие расспросы опасны. По адресу вы быстро нашли в вашей картотеке авеню Анри-Мартен в шестнадцатом округе Парижа. Только ничего не клеилось. Дебила Франсуа Симона не могли интересовать картины. Мамаша же, со слов Франсуа Симона, считала, что наверняка был передан еще и пакет с драгоценными камнями на сохранение. Она настолько была уверена в своих фантазиях, что эта уверенность передалась и сынишке. Симон должен был скоро выйти на волю, и ситуация могла стать неуправляемой. На всякий случай, чтобы разобраться, чего же от вас хочет этот дегенерат, Виктор, вы съездили в Женеву и привезли всю коллекцию в магазин. Только это ничего не дало. Но это уже было после того, как вам подвернулся несмышленыш, то есть я. В мою задачу входило попытаться выяснить происхождение этой коллекции или что-то, что с ней связано, и отвести удар от магазина и его хозяев, если понадобится. Сами вы ходить по Парижу и собирать информацию побаивались. Мало ли что там за секреты в этих картинах… Зачем вам быть замешанным в эти расспросы. Есть же молодой парень из Москвы. Железный занавес… мальчика все будут расспрашивать об СССР, а за разговорами что-то и узнает. Но не может быть такого, чтобы этого кретина Симона интересовали картины. Самое смешное, я убежден, что его картины действительно не интересовали. Он просто хотел отомстить за маму и испорченное бедное детство. Ну заодно и ограбить магазин.
— Преклоняюсь перед сообразительностью твоего маленького гения, Саша. Но хочу тебе сказать одну вещь. Он еще и безумно хитер. Я все думала: зачем он тебя к нам позвал? А все просто: ты, старый дурачок, сыграл роль свидетеля. Малыш знал заранее, куда приведет этот разговор. И захотел обезопасить себя. А я-то считала…
— Я не знаю, что вы считали, Виолетта, но вы совсем не знаете, куда фактически привело меня мое расследование. Вы даже представить себе не можете. Вы думаете, что все закончится на вашем преступлении? Нет, всего лишь чуточку терпения. А в том, зачем я привел сюда дядю, вы правы. Мне нужен был свидетель. Но не потому, что я имею дело с профессиональным убийцей, нет. Все, до чего я додумался, увидел, сопоставил и проанализировал, я изложил на бумаге и спрятал. Так что убивать меня нет смысла, Дорит. На чем я остановился? Да, точно. Симон выходит из тюрьмы. Рене и Доминик не могут его ликвидировать: слишком опасно, начнется война кланов («все против всех»), и ее не удержать. Вместо этого они договариваются с Симоном якобы объединиться бандами и таким способом узнают условный сигнал (стук или звонок, не знаю) в домике, где засел Франсуа с компанией, и адрес того самого особнячка. А кто же их должен ликвидировать? Нужен профессиональный киллер, на которого никто не подумает. И знаете, кто это? Это вы, мадам Пахомофф-Стемлер. Да, да. Это вы. Я хорошо помню тот день, когда Паранки и Фабиани пришли сюда в последний раз. Вы долго шептались и рассматривали какую-то книгу. Я не без труда нашел ее на той полке. Это был детальный план Парижа. Просто дурацкий тупик Елей или Ёлок никто не знает. Слишком маленькая, неприметная и забытая всеми улочка. Когда я прочел статью в France Soir, я заглянул в ту книжку. Закладка лежала на странице семнадцатого округа, в котором находится этот тупик… Вы взяли велосипед, надели перчатки и шляпку любимого цвета, положили пистолет в сумку и спокойно поехали убивать. Кто же может подумать на старушку в шляпке, что она профессиональный киллер? Да никто. Вам открывают дверь на условный сигнал и… Сколько вам понадобилось минут, чтобы ликвидировать четверых очумевших от такого чучела в фиолетовой шляпке с пистолетом? Минута? Две? Четыре выстрела — и все четыре в голову. Каково? Правильно пишет журналист. Работал профессионал высочайшего класса. Скольких вы убили во время войны? Ладно, мне все равно, я…
…Они уютно расселись на широком диване около стеллажей, а я — в вольтеровском кресле напротив. У всех было хорошее настроение. То ли от анисовой водки, то ли просто от приятного субботнего дня. Я налил себе чай и достал уже знаменитую папку. У меня не было хорошего настроения. Это было другое. Меня будоражила победа, кровь на зубах хищника, сцена, публика, удача… не знаю, как сказать, как выразить все эмоции того вечера. Короче, адреналин захлестывал.
— Ты хотел нам что-то рассказать, — с улыбкой процедил сквозь недопитую рюмку Виктор.
— Да, спасибо. Если вы позволите, я начну. Я очень благодарен и вам, Виолетта, и вам, Виктор, за подаренную мне возможность работать у вас и заниматься интереснейшим делом папки с фотографиями портретов Кики. В этой папке не все вещи являются портретами знаменитой натурщицы, но это несущественно для нашей истории. Назовем это собрание коллекцией — и всё. Удивительно другое. Все, кто хотел в той или иной степени разгадать загадку этого собрания, шли по ложному следу. Вы оба, я, еще один человек, о котором я расскажу позже, — все повторяли одну и ту же ошибку. Хочу заметить, что, идя абсолютно неправильным путем, своим для каждого, мы все приходили к элементарной возможности решения загадки и… ее не видели. Вам мешал страх, мне — то, что вы меня обманывали, еще одному человеку — примитивная глупость, дурацкое чувство мести и характер дебила. Да, да. Только не обижайтесь, пожалуйста. Сегодня вечер откровений. Со своей стороны я гарантирую. Предполагаю, что и вам будет что мне рассказать, но вряд ли вы захотите. Итак, я напомню, как все начиналось. Вы дали мне папку и сказали: «Мужу предлагают купить эту коллекцию какие-то странные люди». Это раз. «Надо определить художников, происхождение работ, что известно об их судьбе в настоящий момент и загадки вокруг этих полотен». Это два. И посоветовали походить в поисках ответов на все вопросы по городу. Это три. Только у меня что-то не складывалось в сознании с самого начала.
Фотографии всех работ старые. Шифрованная надпись, нанесенная на каждую фотографию, старая. Она представляет собой кодификацию, видно, для какой-то картотеки. Ну а почерк, дорогой Виктор, явно ваш. Из этого следует, что данное собрание вам никто не предлагает, оно ваше, и по каким-то причинам вы им никогда не занимались. А тут неожиданно приспичило. Я задавал себе эти вопросы, но ответов на них не было. Пока. Ясно было одно. Двадцатилетний мальчик из Советского Союза проглотит любую версию. Правда ему не нужна. Или правда опасна? Это и предстояло мне выяснить.
Дядя закурил сигарету и кивнул мне в знак одобрения. Похоже, в эту минуту он гордился своим тезкой и родственником. Пахомовы сидели не шелохнувшись. Большой симпатии ко мне не чувствовалось. Если серьезно, то мне было уже все равно. Я сделал глоток чая и продолжил:
— Дядя Саша рассказал мне о Кики и так точно описал фотографию Мана Рэя «Скрипка Энгра», что я сразу понял, о ком идет речь. Как вы знаете, в последнем конверте злополучной папки лежит фото фотографии, и это как раз та самая «Скрипка», которую ты мне описывал в тот вечер. Сомнений, что это она, у меня не было. Следовательно, кто-то собирал портреты Кики. С какой-то целью. Это предстояло выяснить. После дяди Катя Гранофф тоже дала мне очень нужную информацию. Это она продавала часть картин человеку, которого звали Иосиф. Он был откуда-то из России, кажется из Одессы, и дружил с Диной Верни. Именно тогда я и решил, что вы эти картины украли или купили краденое. Тем более что ваши друзья Рене и Доминик — самые настоящие криминальные личности. В этом нет ничего страшного. Это же ваши друзья, а не мои. Только честные люди с такой охраной в гости не приезжают. А еще я видел у Виолетты пистолет. И это не был экземпляр для продажи. Это было что-то другое. Еще раз: знаете, почему я так думал? Потому что с начала всей этой истории вы меня обманывали. Но позвольте, я продолжу. Прежде всего мне надо было разобраться с коллекционером Иосифом. И тут без знаний Дины Верни ничего бы не получилось. Ее приятель, с которым музу Майоля свела эмиграция, бежал из России от погромов и страшной бедности. По его рассказам, еще его дед, а затем и отец были мелкими ювелирами где-то в местечках Украины. Сам Иосиф Гольденберг унаследовал и навык, и усидчивость талантливого мастера, должно быть, от предков. Вместе с супругой они через Румынию добрались до вожделенного Парижа, где жизнь молодых людей потихоньку налаживалась. Иосиф быстро стал хорошо зарабатывать, Софа рожала, нянчила детей и вела дом. Одним словом, традиционная еврейская семья. Однако было одно но. Внушительное и не очень приятное. Гольденберги так хотели войти во французское общество, что просто сходили от этого с ума. Этому мешали некоторые обстоятельства. Так как Иосиф работал сам в своем кабинете-мастерской, а супруга сидела с детьми, которых уже было трое, особого общения с местной публикой не намечалось. Кроме того, они оба говорили по-французски с ужасным акцентом (про ошибки я вообще молчу) и здорово по этому поводу комплексовали. Дети, родившиеся в Париже, разумеется, знали французский безупречно, а родителям язык Дидро и Флобера никак не давался. Да и неинтересны были два иностранца местным жителям.
Гольденберги купили шикарную квартиру в дорогом районе, где жили с тремя очаровательными детьми (двумя девочками и младшим сыном) и обожающей детей француженкой немой няней Жаклин. Вся надежда на то, чтобы хоть как-то забыть прошлое, попасть в светское общество, возлагалась на подругу — Дину Верни. Что та могла посоветовать? Только искусство, столь почитаемое ее окружением. Гольденбергам нравились старые мастера эпохи Возрождения, но это было слишком дорого. И тогда по совету Дины Иосиф начинает покупать современное искусство. Идея очень проста: создать коллекцию портретов Кики, о которой говорил уже пару десятилетий Париж, и выставить ее в какой-нибудь престижной галерее. Очень мудрая и неординарная мысль. Так и сложилась коллекция работ, фотографии которых вы мне дали. Все это мне рассказывала замечательная госпожа Верни, помогавшая Гольденбергу составить полноценное собрание, но, к сожалению, с годами отдельные детали этой истории забывались и ею. Они казались и ей, и мне неважными, и только спустя какое-то время, когда я начал складывать мозаичную картину, стало проясняться, что чего-то не хватает.
Между тем приближалась катастрофа. В Париж вошли немцы и объявили, что все евреи должны пришить к верхней одежде желтые шестиконечные звезды. Как клеймо. Раз Софа, выйдя из дома, была остановлена консьержем со словами: «Звездочку забыли пришить, мадам? Я буду вынужден сообщить о вас куда следует». В этой информации была серьезная неточность, которую далее пришлось исправлять.
Вернемся к Гольденбергам. Видя, как разворачиваются события в оккупированном городе, Иосиф и Софа решают бежать из Парижа. Что они делают? Они отправляют на юг Франции первую и главную часть своей семьи — верную няню Жаклин и троих детей. Старшей шестнадцать лет. Перед поездкой всем делаются фальшивые документы на французские имена. Фамилия Гольденберг — уже приговор на тот период времени. Почему без родителей? Очень просто — впереди переход границы. Французы, говорящие на языке с диким акцентом и с ошибками, сразу вызовут подозрение с последующим задержанием. Дети прекрасно говорят по-французски, их нельзя отличить от местных, Жаклин немая, есть все шансы спасти малышей. Это превыше всего. Еще пару дней в Париже, и родители поедут следом за детьми. А там — Пиренеи, Испания, корабль, Нью-Йорк, свобода. А когда все закончится — должно же все закончиться! — можно будет вернуться в любимый Париж.
Пока что у Жаклин с детьми адрес Дины Верни (на юге Франции она поможет с переходом границы) и координаты знакомых в Барселоне, где дети будут дожидаться маму и папу. Но на юге все пошло не так, как планировалось. Дина Верни была арестована как раз за помощь в организации перехода беженцев через границу. Старшая девочка Гольденберг находит кого-то, кто помогает ей подыскать проводника. Бедные дети и Жаклин не знали, что их проводник через границу и горы — предатель. Где-то на подъеме в горы негодяй исчез, а вместо него появились полицейские. Разница между полицейскими и бандитами в ту пору была не очень большая. Сначала они отняли у всех сумки, но денег там было кот наплакал. Тогда эти нелюди начали срывать с детей одежду, будучи уверенными, что деньги, какое-нибудь золото и что-то в этом роде зашиты у несчастных в куртках или платьях. Жаклин, понимая, что дети умрут в горах от холода, бросается на полицейских. Ее первую и убили. Детей добивали прикладами. Один из полицейских сотрудничал с ячейкой Сопротивления Дины Верни и все ей рассказал, когда та вышла на свободу. Он же передал ей документы, которые полицейские из предосторожности не хотели оставлять на месте преступления. По фотографиям детей в документах Дина сразу все поняла. Она же хорошо знала семью. Но вернемся в Париж. Иосиф, у которого есть два дня в запасе отставания от детей, естественно, ничего не знает ни об аресте Дины, ни о судьбе детей и Жаклин. Он берет самое ценное, что у него есть, а именно свою коллекцию картин и фотографию Мана Рея, и отвозит этот пакет вам, Виктор, в антикварный магазин, который ему посоветовали. Только он коллекцию не продает, а скорее платит вам деньги за хранение. Вы составляете с ним договор, обходя вопрос получения денег. Фраза «Продавец имеет право получить деньги в размере… в любое время по своему усмотрению или забрать работы (согласно представленным фотографиям) себе обратно». Когда я попросил вас передать мне договор купли-продажи, вы нехотя мне его показали. Я был совершенно обескуражен. Дело в том, что коллекцию оставлял вам не Иосиф Гольденберг, а некто Клод Делоне! Все на какое-то время покрылось мглой. Я позвонил Дине и спросил ее про Клода Делоне, попутавшего мне все карты. Сначала она ничем не смогла мне помочь, и я подумал, что мое расследование зашло в тупик. Однако через короткое время Дина вспомнила, как звали детей в фальшивых документах. Они значились в паспортах как раз как Делоне. Кто-то из друзей Гольденбергов, работавших в префектуре, сделал всей семье бумаги на одну фамилию, что вполне естественно. Просто Верни не знала, что Иосиф стал Клодом. Это и сбило ее вначале. После освобождения Парижа Дина попыталась разыскать Иосифа и его жену или хотя бы понять, что с ними стало.
Выяснилось, что сразу после исчезновения детей и няни из Парижа некто написал немецким властям донос на пытавшуюся уехать семью, в которой евреи еще и не хотят носить на груди пришитые желтые звезды. Их арестовали в день отъезда. В дальнейшем Дина узнала, что оба погибли менее чем через год в Освенциме. Всю эту историю она мне и рассказала, за исключением того, что ей было не известно до знакомства со мной. А именно — что стало с коллекцией Иосифа. И знаете почему? Расскажу.
Расследование, проведенное после войны, показало, что квартиру Гольденбергов обчистили прямо в день ареста. Подозрение и о доносе, и об ограблении падало на консьержа. Но доказательств не было. Теперь к вам, Виктор, и к вам, Виолетта. Я был уверен, что все картины Иосифа-Клода находятся у вас. В противном случае для чего вы передали мне папку и попросили навести кое-какие справки? И тут возникло два вопроса. Первый. Где картины? В галерее я их не видел, а смотрел я везде и пристально. Значит, они должны быть где-то спрятаны. Когда вы попросили меня налить бензин в ваш «Ситроен» и заодно его помыть, я обнаружил много доказательств ваших поездок в Женеву. Картины должны были быть там. Тогда, присмотревшись, я увидел, что на антресоли недавно появился пакет в коричневой бумаге, перевязанный старой бечевкой. Интуитивно я понимал, что это те самые картины. Отсюда следует вопрос номер два. Если все так, то зачем вы привезли картины из вашего швейцарского хранилища в Париж? Только для того, чтобы кому-нибудь отдать или показать. Или что-то понять. Надо было быть совсем тупым, чтобы не обратить внимание на людей, время от времени появлявшихся в магазине. Именно им и был передан схожий пакет. На мысль о том, что вы брали деньги за хранение вещей, что, вообще-то, нормально, натолкнула меня пачка купюр, которую вам передали все те же господа в обмен за пакет. Для продажи этого было мало. А как плата за хранение? Вполне возможно. И еще, кто-то в похожей ситуации вам сказал: «Девочка теперь ваша». После этого на стене появилась прелестная картина художника Харламова. Это был аналогичный расчет за услуги, по каким-то причинам не приобретший финансовую форму.
Следовательно, понять, что во время оккупации вы брали антиквариат на хранение у евреев, да и у других людей, не желавших жить под немцами, было несложно. Непонятно было другое. И это был для меня основной вопрос. На какой след, на какое решение загадки я должен был вывести вас своим расследованием? Вы сами наверняка пытались разыскать Клода Делоне. Безрезультатно. По адресу, указанному в договоре, Клод Делоне никогда не проживал. Спустя очень короткое время я уже знал намного больше, чем вы. Мне было достаточно проверить в старой телефонной книге адрес Гольденбергов и сравнить его с адресом в договоре между вами и Клодом Делоне. Это были идентичные данные. Тупиковая ситуация с этим Делоне должна была вас озадачить, и вы стали нервничать. В магазине это здорово чувствовалось. Вы чего-то боялись и поэтому выпустили в город меня, привезли картины из Швейцарии и начали о чем-то ломать голову. Так и возникла мысль, что я, ничего не зная и не понимая, могу вывести вас на след владельцев или хотя бы их наследников.
Хорошая идея — пустить меня втемную искать нужную вам информацию. Правда, у меня была еще одна версия, для чего я вам понадобился: вам хотелось на какое-то время затуманить кому-то мозги и отвести от вас самих удар. Если захотите, расскажете правду. Если нет, мне все равно. Все карты мне опять неожиданно спутала моя следующая находка. Дело в том, что в вашей машине я нашел ордена. Это были награды за серьезные боевые заслуги. И простите, вы, Виктор, на эту роль никак не подходили. Поначалу я решил, что вы надеваете на пиджак фрачники, чтобы спокойно пересекать границу. На всякий случай я сделал запрос на ваше имя, это же абсолютно официальная информация. Вдруг я ошибся и ордена все-таки ваши? С вашей манерой торговать втемную, друзьями-бандитами, орденами, не имеющими к вам никакого отношения, и этой странной историей с коллекцией картин я был убежден, что имею дело с аферистами. В этот момент, сам того не ведая, в происходящее вмешался мой дядя.
— Ты шутишь? — с ухмылкой произнес родственник, потом встал, налил всем по рюмке кальвадоса и сел обратно. Виолетта, сохраняя немного презрительную гримасу, молча откинулась на подушки, Виктор тоже был немногословен. Пахомов потер больную ногу, поблагодарил дядю за согревающий напиток и, ничего не комментируя, приготовился слушать. Создавалось такое впечатление, что речь шла вообще не о них, а о каких-то неизвестных людишках.
— Я продолжу? Болтая о том о сем, ты рассказал мне, что многие молодые и, надо сказать, отчаянные ребята провели свои лучшие годы в маки — в партизанах. Пять самых интересных и продуктивных лет жизни. После войны некоторые пошли в политику, как твои друзья Алекс Москович, Шабан-Дельмас, Симона Вейль и другие, а некоторые, умея только стрелять из-за угла и орудовать ножами, так и остались на улице. И знаете, на кого пало мое подозрение? На ваших лучших друзей Рене Паранки и Доминика Фабиани. Они подходили и по возрасту, и по «профессии». Только за прошедшие тридцать лет они выросли, так сказать, в табели о рангах и стали явно руководителями чего-то мафиозного. Я в этом плохо разбираюсь — вам виднее.
Виолетта чуть подалась вперед и ледяным тоном сказала:
— Ты играешь с огнем, Александр. Остановись.
И, уже обращаясь к остальным, добавила:
— Мальчики, скажите же ему.
Мальчики молчали. Лишь дядя слегка кивнул мне в знак одобрения.
— Уважаемая госпожа Пахомова, я удивлю вас, но я добрался только до середины вашей же загадки. Все самое захватывающее впереди, и, что примечательно, дорогая Виолетта, главная партия во втором акте принадлежит именно вам. А там посмотрим, кто из нас играет с огнем.
Неожиданно Виктор, сидевший до этого довольно тихо, как-то нервно заерзал на диване и вдруг попросил меня продолжать. Виолетта отвернулась к окну. Я же, иногда посматривая на антресоли, продолжал:
— Чтобы понять связь между вами и вашими корсиканскими друзьями, пришлось вернуться к моим официальным запросам и к посещениям Национальной библиотеки. Удивительно, но ответы меня совсем не потрясли. Я каким-то образом уже морально был к ним готов. Так вот, боевые и очень почетные ордена в вашем автомобиле были совсем не Виктора, они были ваши, Виолетта. И у ваших корсиканцев полно разных боевых наград. Практически тот же набор, что и у вас. Хотя в библиотеке я нашел, что Рене и Доминик, бывает, проходят по делам ограблений банков, о торговле всякой дурью и так далее. Просто полиция никогда не могла найти никаких доказательств, чтобы арестовать красавцев. Ниточки обрывались задолго до приближения к бывшим партизанам. Но была еще одна очень важная информация. И это был настоящий сюрприз. В документах о наградах вы значитесь как мадам Пахомофф, но совсем не Виолетта. Как пишется в официальных французских документах, вы — супруга Пахомова, урожденная Дорит Стемлер, эльзасская еврейка, задолго до войны переехавшая в Париж. Вы сами мне об этом когда-то сказали. Похоже, вам тоже пришлось слегка изменить имя, когда началась оккупация. Все логически вставало на свои места, включая придуманный кем-то псевдоним Виолетта. По-французски это еще и название цвета. Фиалковый, фиолетовый. Это было удобно — выходить на связь, надевая что-то цвета своего имени? Игра псевдонима и сиреневого платка, например. Не подкопаешься. Гениально! Если за вами следят, вы снимаете платок и убираете его в сумку. Если надо перенести встречу в условленное место — на вас две вещи. Шляпка и перчатки. Все это я придумал сам. Ведь когда к вам в гости приходили ваши любимые Рене и Доминик, они больше разговаривали с вами, чем с Виктором, а вы всегда на встречу с ними надевали что-то фиолетовое. Это последний знак, что все чисто? Я угадал?
Единственный раз, когда на встрече с коллегами на вас не было ничего фиолетового, был в тот день, когда я с ними познакомился. Я мучился, вспоминая, как вы были одеты в тот раз. И вспомнил! Вы просто держали фиолетовый платок в руках. Это обозначало «вроде свой, но надо быть осторожным» или «все хорошо, это молодой дурачок, но лучше его проверить»? Так? Похоже на правду?
— Твой племянник далеко пойдет, — обращаясь к дяде, но глядя на меня, пробурчала Виолетта. — А ты совсем не такой милый и добродушный, каким кажешься, дорогой Саша.
— Вы тоже, мадам Стемлер. Добродушной со мной вы бывали редко. В вас или у вас были какие-то подозрения на мой счет? Это привычка еще со времен войны — всех подозревать? Или это только по отношению ко мне? Но пора возвращаться к коллекции несчастного Иосифа. Кусками мне все было ясно. А связать их воедино никак не получалось. Помог случай: несколько дней назад я нашел в корзине для старых и прочитанных газет столь не любимую вами France Soir. «Вечерняя Франция», или «Франция-Вечер». Я правильно перевел на русский? Вы, Виолетта, как коммунистка, читаете свою партийную газету, ваш муж — свою правую. И вдруг такая желтизна… А все очень просто. Три страницы там посвящены страшной бойне в d’impasse des Épinettes. В моем мозгу сразу все сложилось в целостную картину. Догадаться о том, что произошло и почему вы так нервничали в начале истории и так успокоились потом, было несложно. Деталей не знаю, но в общих чертах все выглядит следующим образом. Сын консьержки, кстати, а не консьержа, как все были уверены изначально, убийца и садист Франсуа Симон мотал свой срок в заключении, где, как и другие постояльцы тюрем и лагерей, от нечего делать рассказывают про свою жизнь. Он и рассказал соседям по камере, что мама уверяла его в том, что какой-то негодяй Пахомофф их ограбил. Вы киваете головой, Виктор? Или мне показалось? Когда мадемуазель Симон, чтоб она горела в аду, сдала «грязных жидов» немцам, то после того, как забрали Гольденбергов, мамаша со своим любовником обчистили квартиру ювелира. И… ничего там не нашли. Ни одного бриллианта. Ни одного грамма золотишка. Ничего. Кроме… договора купли-продажи на чужую фамилию, но с известным адресом с одной стороны и вами, Виктор, с другой. Вот из-за этого мамаша Симон и ее дебиловатый сынок страдали в нищете всю жизнь, уверяла мать сына. Эти твари искренне считали, что вы их ограбили. Франсуа Симон, не уточняя детали о мамаше, доносе нацистам, грабеже еврейского ювелира, поведал сокамерникам, что он, сын несчастной консьержки, выйдя на свободу, заберет свое, а потом пристрелит месье Пахомофф как собаку за то, что его с мамой когда-то подло ограбили. Мамаша к тому времени, как мы знаем из газет, уже подохла. О существовании Виолетты Симон и не подозревал. Кто-то из сидельцев или сопровождал Рене и Доминика когда-то к вам, или слышал о вашей дружбе и передал сообщение (у нас в Союзе говорят «маляву») на волю шефам. На следующий же день вас обоих Доминик и Рене поставили в известность. В камере дурачка Симона разговорили умельцы, и адрес работы его мамаши был получен. Зная и банду, и методы Симона, корсиканцы пришли к выводу, что дальнейшие расспросы опасны. По адресу вы быстро нашли в вашей картотеке авеню Анри-Мартен в шестнадцатом округе Парижа. Только ничего не клеилось. Дебила Франсуа Симона не могли интересовать картины. Мамаша же, со слов Франсуа Симона, считала, что наверняка был передан еще и пакет с драгоценными камнями на сохранение. Она настолько была уверена в своих фантазиях, что эта уверенность передалась и сынишке. Симон должен был скоро выйти на волю, и ситуация могла стать неуправляемой. На всякий случай, чтобы разобраться, чего же от вас хочет этот дегенерат, Виктор, вы съездили в Женеву и привезли всю коллекцию в магазин. Только это ничего не дало. Но это уже было после того, как вам подвернулся несмышленыш, то есть я. В мою задачу входило попытаться выяснить происхождение этой коллекции или что-то, что с ней связано, и отвести удар от магазина и его хозяев, если понадобится. Сами вы ходить по Парижу и собирать информацию побаивались. Мало ли что там за секреты в этих картинах… Зачем вам быть замешанным в эти расспросы. Есть же молодой парень из Москвы. Железный занавес… мальчика все будут расспрашивать об СССР, а за разговорами что-то и узнает. Но не может быть такого, чтобы этого кретина Симона интересовали картины. Самое смешное, я убежден, что его картины действительно не интересовали. Он просто хотел отомстить за маму и испорченное бедное детство. Ну заодно и ограбить магазин.
— Преклоняюсь перед сообразительностью твоего маленького гения, Саша. Но хочу тебе сказать одну вещь. Он еще и безумно хитер. Я все думала: зачем он тебя к нам позвал? А все просто: ты, старый дурачок, сыграл роль свидетеля. Малыш знал заранее, куда приведет этот разговор. И захотел обезопасить себя. А я-то считала…
— Я не знаю, что вы считали, Виолетта, но вы совсем не знаете, куда фактически привело меня мое расследование. Вы даже представить себе не можете. Вы думаете, что все закончится на вашем преступлении? Нет, всего лишь чуточку терпения. А в том, зачем я привел сюда дядю, вы правы. Мне нужен был свидетель. Но не потому, что я имею дело с профессиональным убийцей, нет. Все, до чего я додумался, увидел, сопоставил и проанализировал, я изложил на бумаге и спрятал. Так что убивать меня нет смысла, Дорит. На чем я остановился? Да, точно. Симон выходит из тюрьмы. Рене и Доминик не могут его ликвидировать: слишком опасно, начнется война кланов («все против всех»), и ее не удержать. Вместо этого они договариваются с Симоном якобы объединиться бандами и таким способом узнают условный сигнал (стук или звонок, не знаю) в домике, где засел Франсуа с компанией, и адрес того самого особнячка. А кто же их должен ликвидировать? Нужен профессиональный киллер, на которого никто не подумает. И знаете, кто это? Это вы, мадам Пахомофф-Стемлер. Да, да. Это вы. Я хорошо помню тот день, когда Паранки и Фабиани пришли сюда в последний раз. Вы долго шептались и рассматривали какую-то книгу. Я не без труда нашел ее на той полке. Это был детальный план Парижа. Просто дурацкий тупик Елей или Ёлок никто не знает. Слишком маленькая, неприметная и забытая всеми улочка. Когда я прочел статью в France Soir, я заглянул в ту книжку. Закладка лежала на странице семнадцатого округа, в котором находится этот тупик… Вы взяли велосипед, надели перчатки и шляпку любимого цвета, положили пистолет в сумку и спокойно поехали убивать. Кто же может подумать на старушку в шляпке, что она профессиональный киллер? Да никто. Вам открывают дверь на условный сигнал и… Сколько вам понадобилось минут, чтобы ликвидировать четверых очумевших от такого чучела в фиолетовой шляпке с пистолетом? Минута? Две? Четыре выстрела — и все четыре в голову. Каково? Правильно пишет журналист. Работал профессионал высочайшего класса. Скольких вы убили во время войны? Ладно, мне все равно, я…
— Ты ничего не докажешь! Это всё твои домыслы! — закричал Виктор. Виолетта сидела тихо, сжавшись в маленький живой комок.
— Оставь, ты же знаешь, что он прав. Не кричи, я тебя прошу, — негромко и спокойно заговорила с мужем по-французски Виолетта. — Мы сами все сделали. Своими руками. Прекрати. Пожалуйста.
— Не знаю, вас удивит это или нет, но я не хочу никому ничего доказывать. Вы сделали то, что вы сделали. Я не полиция и не прокурор. Я рассказал вам свое вИдение того, во что вы меня втянули. Но и это еще не конец.
— Что?! Ты издеваешься?
— Подождите немного. Вы же поручили мне разгадать загадку коллекции. Мне кажется, я это сделал. Хотя могу и ошибаться. Сейчас выясним. Пять минут. Смотрите, я раскладываю перед вами все фотографии картин, которые находятся, как я понимаю, в пакете на антресоли. Вам ничего не бросается в глаза?
Они стояли перед столом, наклонив головы, все трое. Виктор, дядя Саша и Виолетта. Прошла минута, другая.
— Ничего не вижу, — наконец откликнулся Виктор, — мы видели эти работы сто раз. Что в них такого?
— Вы не видите, и я тоже долго ничего не видел. Но тут все наглядно. Принесите, пожалуйста, пакет с картинами вниз. Или хотите, я схожу?
Через минуту я разрезал бечевку. Наконец-то я держал в руках все то, вокруг чего последние месяцы жило, думало, умирало просто и умирало от страха столько человек, включая меня.
— Отложим фотографию «Скрипки Энгра» в сторону. Видите, все картины не очень большие. Все без рамок. За исключением этих двух.
— Да, я помню. Этот человек, Делоне… или как там его звали, по-настоящему объяснил мне, что он оставил специально две работы в рамках, между которыми и положил все картины на картоне или холсте, а в отдельной папке — фотографию. Но тоже посередине. Чтобы они не помялись. А в договоре он записал: «Согласно фотографиям в приложении». Он еще говорил, что или он сам, или кто-то из родственников за ними придет, и очень хотел бы, чтобы коллекция не испортилась и ничто не погнулось.
— Это, конечно, Гольденберг сделал заранее все фотографии и принес их вместе со всей коллекцией?
— Да. Мы не придавали этому никакого значения. Многие так делали. Люди доверяли мне, но все равно боялись или путаницы, или случайной подмены.
Я положил две картины на стол изображением вниз и, вооружившись ножичком, попытался поковыряться в торце толстых рамок. Рамка портрета Кики, написанная Сутиным, ничего мне не сказала. Она была цельной и просто широкой. Сердце выпрыгивало из груди, мне показалось, что я все проиграл, все старания, страхи, бессонные ночи — все зря, все, до чего я додумался, — все впустую. Мне были уже малоинтересны разборки и жизнь Пахомовых, далеко была и Кики со своими многочисленными любовниками, все ушло даже не на второй план, а куда-то вглубь, вдаль, в вечность. А сейчас — проигрыш и тоска. Тоска и проигрыш. Больше ничего.
Это произошло случайно. Сбоку рамки, с ее правой стороны, откололся маленький кусочек гипса. Очень маленький. В образовавшейся щелочке я увидел саму широкую деревянную раму, идущую в сторону живописи, и тонкую, миллиметра три-четыре толщиной, фанерную накладку сверху. Дядя держал рамку, а я усиленно отковыривал гипс по всему периметру прямоугольника. У меня совершенно вылетело из головы, что мы имеем дело с ювелиром. И точно, это была ювелирная и тонкая работа. На широкой рамке была сверху наложена та самая фанерная накладка, идеально повторяющая размер самой картины и обрамления. Я поддел накладку, маленькие старые гвозди стали вылезать из своих гнезд, и минуты через полторы дядя Саша аккуратно разделил конструкцию на две части.
Нижняя часть рамки была полой. Мы медленно вынимали содержимое, будто бы обнаружили не тридцатипятилетний тайник, а реликвию Мертвого моря первого века нашей эры. В шелковистую тоненькую ткань было завернуто двадцать два средней величины граненых бриллианта, два изумруда, крупный сапфир, три золотые шестиконечные звездочки, несколько золотых монет, два обручальных кольца и… письмо. Виолетта очень бережно развернула письмо и начала читать вслух:
«Наши обожаемые Руфь, Сара и Эфраим! Прежде всего простите ваших бедных родителей, которые пишут вам по-русски. Просто французский мы не очень хорошо знаем, идиш уже не ваш язык, поэтому осталась только одна возможность. И еще, мы пишем очень просто. Писателей из ваших родителей не получается. Вы же не обиделись? Конечно нет, это Папа и Мама шутят. А теперь — главное. Если вы нашли и читаете это письмо, значит, Б.г смилостивился над нами и вы все живы и здоровы. Руфь, какая же ты молодец, все запомнила, добралась до наших картин, и вы все нашли. Наши любимые зверята и котята, мы не знаем, сколько вам сейчас лет, но мы уверены, что вы совершеннейшие умнички и красавцы. То, что мы вам здесь оставили, — это все, что у нас было. Не так-то легко в чужой стране заработать и дать образование детям. Но мы делали что могли, чтобы вас вырастить. Наверное, этого всего должно вам хватить на учебу или на свадьбу Руфь или на свадьбу Саре. У нас нет сомнений, что вы правильно все сделаете. Руфь, ты старшая, ты всем распоряжаешься. Эфраим, ты мальчик, ты должен всегда нести ответственность за сестер. Сара, ты самая рассудительная и спокойная из всех. Следи за тем, чтобы твоя сестра и брат не забывали Всевышнего и чтили субботу. Б.г послал нам испытания, через которые мы все должны с честью пройти. Если нас сейчас, когда вы читаете это письмо, нет на этом свете, будьте уверены, что мы смотрим на вас сверху и гордимся вами. Вы должны знать, что мы всегда вас любили. Даже не так. Мы всегда вас обожали. Помните, как мы все вместе ползали на ковре в гостиной, и Папа целовал вас по очереди бессчетное количество раз, а Мама в обмен на поцелуй кормила вас штруделем? Мы мечтали посвятить вам жизнь. Оно так и вышло. Только она у нас получилась короткая. Но вы же все наверстаете за нас? Мы так хотим, чтобы вы жили долго и счастливо, мы хотим много-много внуков, даже если мы их никогда не увидим. И еще одна важная вещь. В Одессе на Старом кладбище похоронены ваши дедушки и бабушки. Наши родители. Если у вас не получится положить им камешек на могилу, не забывайте молиться за них и за нас тоже на Кипур…»
Виолетта положила письмо на стол и разрыдалась. Дядя закрыл лицо руками и ничего не мог сказать. Виктор осторожно поднял записку и продолжал читать вслух:
«…Главное в жизни каждого из нас — это любовь. Мы все любим друг друга, и поэтому нам ничего-ничего не страшно. Правда, наши обожаемые Руфь, Сара и Эфраим?
Если мы на какое-то время потеряемся и останемся без адреса (всякое может быть), приходите в наше любимое кафе на площади Трокадеро, где подается мороженое, которое мы все так любим. И там мы обязательно встретимся. Когда-нибудь. Мы уверены. Когда закончится война. А она точно скоро закончится.
Обожающие вас Мама и Папа».
Мы все молчали. Сколько минут — не знаю. Никто не смотрел на часы. Первой заговорила Виолетта:
— Ты во многом прав и почти все угадал, мой мальчик. Кое-что хочу тебе рассказать. Не в оправдание, совсем нет. Никогда в жизни. Просто для тебя. Для общей картины, как говорят по-русски. Мои родители, евреи и коммунисты, были расстреляны одними из первых. В Страсбурге. Французские газеты с упоением смаковали детали. Когда немцы вошли в Париж, у меня не было другого пути, чем тот, который я выбрала. Да, я убивала и ни о чем не жалею. Ну или почти ни о чем. У меня нет детей. Все, что у меня есть, — это Виктор. Единственный мужчина в моей жизни. Когда над ним повисла угроза, я должна была сделать все, чтобы ее отвести. Именно я и никто другой. Я устала за него бояться. Я устала держать оружие, накрытое газетой, на столе. Понимаешь? Да, ты опять прав, нам несли много разных вещей уезжающие из Парижа люди. Часть из них до сих пор лежит в хранилище в Женеве. Часть мы с радостью вернули или самим выжившим людям, или уже их наследникам. Но многое еще там. Когда нас не станет, швейцарское адвокатское бюро будет продолжать разыскивать хозяев вещей. Невостребованное продадут через семьдесят пять лет после окончания войны. Чтобы все это содержать, мы с Виктором и работаем. Это очень помогает выживать, ты знаешь… А вообще, я горжусь знакомством с тобой. Если так пойдет и дальше, ты покоришь мир. Или его часть. И последнее. Ты хочешь остаться у нас работать? Думаю, что не хочешь. К сожалению. Но я обязана спросить.
— Простите, но нет, не останусь. Катя Гранофф познакомила меня с господином Кугелем. Это владелец одной из лучших антикварных галерей Франции, насколько я понимаю. Мне очень хочется поработать и поучиться у легенды.
— Я это чувствовала. Завтра Виктор передаст тебе от нас подарок. От мертвых и от живых. Я думаю, ты его заслужил. Теперь уходи. Удачи тебе, малыш.
Мы обнялись с худенькой старушкой. Долго и крепко. Как тогда она обнимала Рене и Доминика. На глазах у нас обоих были слезы. Жизнь переворачивала еще одну страницу. У нее — одну из последних. У меня — одну из первых. Виктор проводил нас с дядей до двери, над которой колокольчик ответил нам своим собственным прощанием. Морозный парижский свежий воздух сам предлагал нам пройти сквозь него пешком. Сзади осталось прокуренное помещение и истории людей, о которых еще недавно я ничего не знал…
Сидя в знаменитом La Coupole на бульваре Монпарнас, я слушал почти исповедь, нет, тайну, которую мне бы никогда рассказывать не стали, если б не сегодняшний вечер. И теперь постепенно я понимал почему.
— Нас арестовали здесь, прямо напротив столика, где мы сидим, только через дорогу, в кафе Le Select. Красивое название — кафе «Избранное», ты не находишь? Мы сидели втроем и пили пастис — анисовую водку, чуть разбавляя ее водой. Все бригады Сопротивления начинали готовиться к восстанию. После Сталинграда немцы трещали по всем швам на востоке. Было ясно, что русских уже не остановить. Американцы открыли второй фронт. Руководство Сопротивления и де Голль приняли решение начать через несколько дней восстание. Надо было в силу наших возможностей помочь союзникам и освободить Париж. Это был наш долг, наша цель, наш шанс отомстить. Всех троих схватили прямо за тем столиком коллаборационисты в штатском и полицейские. Потом подоспели и немцы. Нас отвезли в гестапо. Били по очереди, чтобы мы слышали крики других. Особенно Виолетты. Охота шла в основном за ней. Мы были пешками. На улице Бломе, около мэрии пятнадцатого округа, из небольшого отеля была сделана тайная тюрьма. Вот туда нас и бросили. Несмотря на все секреты нашим сообщили, где мы находимся, очень быстро. Было решено попытаться отбить нас с Виолеттой и Полем. Виолетта была беременна, и к тому же она слишком много знала.
Это было опасно для подполья и предстоящего восстания. Их было десять, включая совершенно не приспособленного к таким операциям Виктора. Питерский интеллигент, он и винтовку-то как следует не умел держать. Но он захотел идти. Это же была его жена! Минут через тридцать после начала штурма их осталось в живых трое: Рене, Доминик и раненный в ногу Виктор. Но случилось то, что случилось. Один полицейский открыл нам камеры. Виолетта лежала вся в крови на полу без сознания. Он успел мне шепнуть, что Поль Пелисье — предатель, и вывел нас на задний двор, где расстреливали наших товарищей. Я не стал и не мог реагировать на Поля. Дотащить Виолетту одному было невозможно. Для чего тот легавый это сделал? Мне кажется, он понимал, что все кончено, и хотел получить козыри на будущее. Он убежал от нас куда-то вперед и быстро пропал из виду. Мы же недалеко ушли по соседней улице, когда нас спрятал у себя в магазине какой-то сердобольный старик. А очень скоро немцам стало не до нас…
— Это отсюда у Дорит такая ненависть к французским полицейским?
— А ты как думаешь? У нас у всех такое же чувство. Ничего с этим не поделаешь. Виолетту мы смогли спасти. В подполье были все профессии. Включая врачей. Я рассказал товарищам про Поля. То, что предатель был, — это неоспоримо. Кто-то думал на Поля, кто-то сомневался. Но через два месяца его нашли с пулей в голове. Все понимали, чья это работа, но никто не сказал ни слова. А потом, месяцев через пять-шесть, арестовали того самого полицейского. Он пытался как-то оправдаться. Рассказывал про наш побег, про то, какой он хороший, но на нем было слишком много крови, и его приговорили. Перед казнью он сказал, что тогда в тюрьме он все придумал про Пелисье, чтобы выглядеть лучше: и бежать помог, так еще и предателя сдал. Никто никогда не узнал правды. Он издевался над нами перед смертью, или все было так на самом деле? Виолетта с тех пор никогда не улыбается. Ты заметил?
— Виктор хромает с лета сорок четвертого?
— Да. Кстати. Тебя удивило, что ее ордена лежали в автомобиле? Виолетта прикалывает их к платью и носит исключительно в официальные учреждения: налоговую, мэрию… Для малоприятных бесед с ненавистными бюрократами. Вообще говоря, я хочу попросить у тебя прощения. Я не знал, в какую историю тебя втягиваю. Она мне ничего не рассказывала. После того что произошло с Полем, Виолетта перестала доверять всем. Кроме Рене и Доминика. И Виктора, конечно. Так что прости старика. По бокалу?
За соседним столом нежно держались за руки. Слева кучерявый толстяк рассказывал какую-то забавную историю, вызывая громкий смех у компании друзей. Чуть дальше сидела группа молодых людей с малышом, которому давно надо было спать. Двое мужчин сзади нас обсуждали выбор вина к только что заказанным устрицам. Когда-то здесь сидели Кики, Пабло Пикассо, Кислинг, Шагал, Луи Арагон, Эльза Триоле, Эдит Пиаф, Эрнест Хемингуэй, Марлен Дитрих, Александр Вертинский… Но самым важным является то, что на протяжении уже более чем тридцати лет в зеркале напротив меня не мелькнул ни один человек в нацистской форме…
Преступление, наделавшее столько шума в семнадцатом округе столицы Франции, так и не было раскрыто. Время от времени в сводках полиции или в ретроспективных очерках журналистов всплывает ставший уже нарицательным термин «Загадка d’impasse des Épinettes».
Рене Паранки и Доминик Фабиани продолжали жить между Марракешем и Парижем.
Мы иногда ужинали все вместе. Они нашли замечательного и очень внимательного слушателя в моем лице. Мне можно было рассказывать разные истории из прошлого, будучи уверенными, что все останется в этом же ресторане и за этим же столом. Просто людям присуще вспоминать и делиться воспоминаниями. Так легче и веселее нести груз бурной и навсегда ушедшей молодости.
Виолетты, Виктора и дяди Саши не стало в течение полутора лет в середине восьмидесятых.
Мама как-то в разговоре обронила, что все имущество из магазина Pakhomoff ушло с торгов парижского аукциона. Вырученные средства пошли в какой-то благотворительный фонд.
Катя Гранофф удостоилась высшей французской награды и стала кавалером ордена Почетного легиона. Она написала умопомрачительные мемуары и ушла из этого мира в возрасте девяноста двух лет в восемьдесят девятом году. Ее последняя книга вызвала много споров, но тем любопытнее ее читать.
Дина Верни до конца своих дней помогала художникам из России. И ей удалось все, о чем она мечтала. В девяносто пятом году Фонд Дины Верни открыл музей на очень престижной улице Гренель. Кроме работ Аристида Майоля там можно найти дивную коллекцию наивных художников и весьма представительное собрание советских нонконформистов. А еще Дина Верни умудрилась сделать нереальное: восемнадцать скульптур Майоля были ею переданы в дар Франции, но с условием их размещения, может быть, в главном комплексе садов страны — в садах Тюильри. Это между Лувром и улицей Риволи, на которой, кстати, в одном из самых фешенебельных отелей города, отеле Le Meurice, во время оккупации располагался немецкий комендант Парижа и его штаб. В девяносто пятом году наша замечательная Ольга Свиблова сняла о Дине Верни документальный фильм. После установки статуй на столь почетном месте в Париже злые языки задавались вопросом: кого увековечила Верни в садах Тюильри — Аристида Майоля или всем известную «девушку из бронзы»? В ответ на это Дина поставила в Тюильри еще две «свои скульптуры» Майоля. Как и Катя Гранофф, она тоже стала кавалером ордена Почетного легиона. Маленькой девочки с самыми живыми глазами в мире не стало в две тысячи девятом году. Ей было восемьдесят девять лет.
У меня на даче висит небольшая картина в широкой раме. Это портрет Kiki de Montparnasse тысяча девятьсот восемнадцатого года кисти Моисея Кислинга. Шедевр живописи недавно выставлялся в Париже, Берлине, Флоренции и в Москве в галерее Егора Альтмана. Картина фигурировала на афише выставки и на обложке каталога. Никому и невдомек, что в полой рамке находится маленькая записка на фиолетовой бумаге: «Подарок Александру Добровинскому от Виолетты-Дорит Пахомовой, урожденной Стемлер, и ее супруга Виктора Пахомова. С очевидного согласия семьи Гольденбергов. Декабрь, 1976 год».
Через семьдесят семь лет после окончания Второй мировой войны фоторабота «Скрипка Энгра» Мана Рея, навсегда запечатлевшая обнаженную натурщицу Кики, была продана на аукционе Christie’s четырнадцатого мая две тысячи двадцать второго года за двенадцать миллионов четыреста тысяч долларов. На сегодняшний день это самая дорогая фотография в мире.
Колонка опубликована в журнале "Русский пионер" №114. Все точки распространения в разделе "Журнальный киоск".
