Царский визит завершился. Стихли оживлённые разговоры на перекрёстках, в клубе и на рабочих местах, вызванные впечатлением от встречи с живым царём. Высший Совет утвердил планы жизни и деятельности города на ближайший год. Жизнь вошла в обычную колею. К февралю наладили производство ружей Григория Колодкина и к концу месяца вышли на показатель 80 штук в день. Весь «военно-промышленный» комплекс вообще отвлекал от учёбы и других важных задач около двухсот человек; в связи с этим было решено готовить квалифицированных рабочих из местного населения, а для подготовки к посевным и другим сельскохозяйственным работам у воронежского воеводы было запрошено дополнительно двести мужчин от пятнадцати до двадцати лет. Благодаря активной деятельности «министра внешних сношений», как прозвали боярина Михайлу Свиньина заместители Маковея, в городе появилось коровье стадо, птица, лён, пенька, рыба, мёд, сало. Используя свои связи, Михайло Агафонович наладил непрерывное поступление железной руды. Руда была низкообогащённой, но всё же позволяла прекратить разделку вагонов и старой техники для добычи металла, необходимого в производстве ружей, военной амуниции и сельскохозяйственных орудий. В свой второй, очень краткосрочный и прошедший без всякой помпы, визит Пётр привёз обещанные пятьдесят тысяч рублей. Появилась возможность разработать нормативы и ввести сдельно-повременную систему оплаты труда. У людей появились деньги; для добросовестного и плодотворного труда появился конкретный и понятный всем стимул и эквивалент. Темпы строительства жилья заметно снизились, но дома продолжали строиться, и раз в неделю то тут, то там шумно отмечалось чьё-нибудь новоселье. Зато ускоренно строились цеха и мастерские различных производств, которые требовали всё больше и больше электроэнергии и людей; ни того, ни другого не хватало, и это стало самой большой проблемой. Ежедневная пятиминутка у Маковея напоминала развод в полку сокращённого состава, где два десятка офицеров каждое утро делят между собой девятнадцать солдат. За всеми этими заботами и делами незаметно пролетел день восьмого февраля, кончился весь февраль, пошёл март. Никто даже не намекнул Маковею о его обещании провести выборы, сам же он этот вопрос будировать не стал, решив, что царской грамоты достаточно для его закрытия, и постепенно он перестал его беспокоить совсем.
Верховный Совет фактически превратился в Совет при президенте. Оба профессора были с головой поглощены переносом всех своих знаний на бумагу, цифровые и магнитные носители, написанием учебников и подготовкой учеников: у каждого их было по два. Шестов, ставший практически первым заместителем губернатора, как по-прежнему называли Владимира Михайловича жители города, несмотря на то, что официально он считался воеводой, заматерел и старался решать большинство вопросов сам, ограждая Маковея от мелких проблем. Олег Михайлович был отличным, толковым исполнителем, но не генератором идей. Сам он это хорошо знал и, с рождения лишённый чувства чёрной зависти, спокойно предоставлял возможность думать начальству. Дубов же никогда не претендовал на роль большого начальника и всегда лишь добросовестно делал только то, что ему велели. Несмотря на свою бросающуюся в глаза простоту и не очень-то крутое образование, Виктор Семёнович обладал феноменальной памятью и завидным упорством в достижении поставленной начальством цели, за это его очень ценили в окружении губернатора. Таким образом, в городе устанавливалось единоначалие, и люди, жизнь и быт которых улучшались на глазах, это только приветствовали.
------------------------------------------
Алексей Васильевич
Постепенно решился женский вопрос. Когда из Москвы прибыли полсотни дворянских дочек, которым не суждено было выгодно выйти замуж по бедности их родителей, всех вновь обретённых женщин, вместо того, чтобы обучать и готовить к новой жизни вместе, персонально закрепили за одинокими мужчинами, учитывая пожелания и выбор последних. Кто не смог выбрать сам, тому назначили ученицу в принудительном порядке. Перед каждым была поставлена задача: за год обучить подопечную грамоте, письму, счёту, азам естественных наук и привить первоначальные навыки в той или иной профессии, в соответствии с рекомендациями психолога и потребностью города. Парам, успешно сдавшим экзамен в конце года, будет разрешено пожениться, если они на то желание изъявят. Нескольких московских барышень квалифицировали как «неспособных к обучению и адаптации» и определили на жительство и для трудоустройства вместе с «простыми», тогда как из «простых» большая часть уже была причислена к «социально значимым».
За преподавателем российской письменности и общей биологии Алексеем Васильевичем Игнатьевым также закрепили одну из новоприбывших из столицы девушек. Алексею Алёна Игоревна досталась не только потому, что он не участвовал в «смотринах», когда все вместе разговлялись на Пасху, и начальство устроило грандиозный пир специально для этих целей, но ещё и потому, что девушка не умела ни читать, ни писать, во-первых, а во-вторых – фамилия её была Игнатьева, и тот, кто занимался распределением, наверное, поимел в виду и это обстоятельство.
На Пасху Лёшка намеренно попросился в караул на дальний пост, куда, за недостатком штатных военных и милиционеров, периодически заступали и «гражданские» жители города, чтобы на «смотрины» не ходить, так как любил, теперь он это уже точно знал, Лилию Замятину; любил давно, пока безответно, но от этого любовь его делалась только сильнее и глубже, не давая по ночам спать, а днём думать о работе и учёбе.
Лилии только что исполнилось восемнадцать, но молодого человека, в отношении которого у неё возникли бы серьёзные намерения, она до сих пор не имела. В свободное время и по выходным Лилька продолжала гулять по городку под руку со Стасом Стигуновым, который сам уже давно догадался, что его всего лишь используют, как прикрытие, и теперь тяготился своими обязанностями телохранителя и «выходного мальчика», но, всё же, продолжал их исполнять, так как ему льстило то, что все ровесники завидуют ему чёрной завистью.
Лёшка очень надеялся, что его, как подающего неплохие надежды ученика профессора Маслова, совмещающего учёбу с работой в школе да, к тому же, ещё и несовершеннолетнего, не «нагрузят», как других холостых парней, какой-нибудь безграмотной дурёхой. Однако, надеждам его не суждено было сбыться. Через неделю после Пасхи Виктор Семёнович Дубов вызвал его к себе в кабинет и там, в присутствии главврача Татьяны Александровны и психолога Мыховой, из рук в руки передал на попечение невысокую, худенькую девчушку, одетую, как и все новосёлы женского пола, в глухую белую блузу и светло-коричневые юбку и жакет о девяти пуговицах. На голове у неё был большой жёлто-красный шерстяной платок, очевидно, домашний, доставшийся от матери. Концы платка, скрещённые под подбородком, были завязаны сзади на шее, отчего девушка была похожа на Настеньку из детского фильма «Морозко». Как потом оказалось, и голосок у неё был почти такой же тонкий и беспомощный, как и у актрисы, сыгравшей главную героиню в том кино. При виде этой пичужки у Лёшки сжалось сердце, и он не стал при ней приводить свои аргументы в пользу того, что имеет право на освобождение от дополнительных нагрузок. «Хорошо, хоть не карга какая-нибудь тридцатилетняя!», – подумал он, выходя от коменданта.
– Ты кто? – спросил он девушку, когда привёл её в свой школьный кабинет.
– Алёна, дочь Игнатьева, отца Игорем звали! – заученно пропищала та.
– Это я и без тебя знаю, у меня тут всё написано! – Лёшка встряхнул перед носом Алёны «объективкой», которыми Мыхова снабжала всех «закреплённых» девушек. – Про отца, мать, семью расскажи; где жила, чем занималась… Автобиографию, в общем…
Строгий «учительский» тон Алексея испугал девушку, но она знала, что перед чужими мужчинами нельзя выказывать своих чувств, и поэтому обеими руками изо всех сил вцепилась в стул, на котором сидела, опустила подбородок на грудь и добросовестно пыталась расслабиться и не заплакать, чтобы слышать, о чём её спрашивают.
Лёшка заметил, как у Алёны дрожит выбившаяся из-под платка прядь и догадался, что переборщил.
– Горе ты моё луковое! – сам испугавшись возможных девичьих слёз, он быстро встал, налил из графина воды и подал стакан Алёне. – Эй, Алён, слышь-ка!.. Ты это… того… Не вздумай реветь, а то я… это… уйду! На вот, выпей лучше водички!
Казалось, Алёна испугалась ещё больше. Она схватила Лёшкину руку, державшую стакан, и затараторила тоненьким голоском:
– Ой, нет, Алексей Васильич, миленький, не уходите, ради Бога, не покидайте, Христа ради! Да как же я одна, ведь не чумная я; и так уж перед вами двое от меня отказались, как же я девам нашим в глаза смотреть буду, ить засмеют насмерть! Не оставьте милостью своей, я всё вам расскажу: и про матушку, и про батюшку покойного, и про всё, что ни спросите – только не гоните!
Лёшка захлопал глазами и попытался освободить руку со стаканом.
– Да отпусти ты! Кто ж тебя гонит, дурочка? Никуда я от тебя не денусь, во всяком случае – в этом году. Вот, вот, попей водички! Давай стакан… Ну, успокоилась?
Алёна кивнула и натянуто улыбнулась.
– Тогда скажи мне, где и с кем жила всё это время, где твои родные, почему грамоте не обучена, раз роду ты, как здесь написано, древнего?
– Все скажу, батюшка, тока вы не зараз все пытайте, а то я не пойму, что говорить!
– Какой я тебе батюшка? Если хочешь знать, мы – ровесники, ты всего на месяц меня младше! Так и зови меня, если хочешь – Алексеем… Васильевичем. Ну, ладно… Расскажи о своих родителях. Кто они такие?
– Ага, поняла, батюшка Алексей Васильевич, поняла… Ваша правда, и папенька мой покойный, и маменька – роду старинного, знатного. Матушка-то на Москве и рождена была, Василием Милославским, братцем двоюродным князя Юрия, царствие ему небесное. А батюшка мой, Игорь Всеславич, он из нижегородских, в Москву служить пришёл, как раз перед самым стрелецким шумством, уж боле двадцати годов тому… Сначала сотником стрелецким был, потом полуполковником… Стрельцам тогда вольность была, и деньги платили, и чести много… Вот он и посватался к матушке… Потом Ольга родилась, потом Ефросинья, потом я. Матушка сказывает, когда мне пять годочков было, батюшка опять со своим полком пошуметь хотел, былое вспомнить, а не дали, и розыск учинили, и головушку его буйную отсекли… Ему и ещё пятерым зачинщикам, на кого злые люди показали. У тех-то дворы и хозяйства вовсе разорили и из Москвы выселили, вместе с детьми малыми. А у нас-то мужеска полу никого не осталась, что нас разорять? Да и сродственники мы царю Ивану, хоть и дальние. Вот и смилостивились – оставили и двор, и хозяйство, а токмо не велено было под страхом смерти лютой нас, детей, грамоте обучать и замуж на Руси за родовитых выдавать.
– Вот это да! Ну, и как же вы всё это время жили?
-------------------------------------------------
Подписывайтесь, друзья, – и тогда узнаете, с чего всё началось! Подписался сам - подпиши товарища: ему без разницы, а мне приятно! Не подпишетесь – всё равно, откликайтесь!
-------------------------------------------