Владимир Михайлович хотел сказать, что он всё это понимает, но выборы уже обещаны, но успел только вставить:
– Да, но…
– Тебе помогу! В феврале заеду, привезу всех умных людей, что на Москве сыщу, заодно и вече ваше похерим… А пока – вот вам грамота, живите по ней. А к Кидманову присмотрись – уж больно своенравен!
– Да в чём же, ваше величество?
– Давеча, когда он мне хозяйство в своей кунсткамере показывал, разговор у нас был. Недоволен он, что ты правишь… как же он сказал?.. Ну, в общем, самолично…
– Авторитарно.
– Ага, авторитарно. Мол, не советуешься с ними по первостепенным вопросам, дескать, давишь их весом своим. Может, он и прав, это ваши дела, у меня с Думой те же беды, да только он дальше пошёл, и знаешь, до чего договорился?
– До чего же?
– Дай-ка вспомнить… Ага! Говорит: «Любая личность самоценна и самодостаточна. Каждый человек имеет право на выражение своего «я» и на то, чтобы его «я» уважалось другими». У вас что, все так думают?
– Эта мысль, ваше величество, принадлежит не ему. Сама по себе она, безусловно, интересна, но если её рассматривать в контексте конфликта общества и человека…
– В каком, на хрен, тесте! Он мне это втолковывал, как основу управления государством! Да таких, как он, и близко к управлению допускать нельзя! Сам послушай, чушь какая – «любая личность самоценна и самодостаточна»! Такое только недужный на голову сказать может. Вот возьми меня. Я и топором, и молотом могу, и огонь разведу так, что ты поди, попробуй! А забрось-ка меня, скажем… – Пётр подошёл к стоящему в углу на высокой подставке глобусу, крутанул его, остановил и ткнул пальцем в чуть заметную точку в Тихом океане. – Забрось меня, скажем, вот сюда… К обезьянам… Ну, прокормлю я себя, с голоду не помру. Обогрею, дом построю. Но кто за меня цену даст? И как я узнаю, хватит с меня этого али нет, коль вокруг нет боле никого? Да и любого взять, хоть князя крови, хоть воеводу какого, хоть мастерового, хоть смерда любого… Кто они такие без тех, кто с ними рядом? Был бы Александр Великий Великим, когда б токмо о своей ценности думал? Поклонялись бы грузинцы своей царице Тамар, коли б она токмо собой любовалась? Человек живёт для людей, и только тогда он – человек. А коли нет, то он – обезьяна безволосая. Грамотная, говорящая, в кружевах и перстнях, а токмо один хрен – обезьяна!
Пётр замолчал, прошёлся ещё раз по комнате, затем сел в кресло и стал набивать трубку табаком от полюбившихся ему сигарет «Мальборо». Раскурив её, продолжил говорить уже без запала, рассуждающим тоном.
– Понятное дело, когда жрать нечего, каждый токмо о себе да о домочадцах своих помышляет, до других ему дела нет. Беда в том, что когда на столе появляются хлебушек да каша, да ещё с молоком али маслицем, о других всё равно не думает. Чуть стал посильнее – придави другого, обдери его, насколь сможешь, и всё себе, всё себе. Лишь бы себе хватило, а что соседу жрать нечего и скоро обдирать некого будет – так это опосля! Вот таких «самоценных» собери до кучи и поставь государством управлять – они тебе науправляют! Лишь бы на их век хватило, а там – хоть трава не расти. Как их переделать, как заставить об других думать? Не звать же каждый раз варягов али татар, дабы вместе нас собрали, разбежаться по своим вотчинам не дали! А посему приходится об колено ломать, да всех не переломаешь. А и переломаешь – кто подле останется? С кем Россию подымать? Ну, наберётся пять-шесть человек, на кого опереться можно, да и те, правду сказать, – воры! А мне не пять-шесть, мне тыщи нужны! А где взять, как взрастить, коли отпущено всего-то… А, воевода?
Владимир Михайлович убедился, что этому человеку практического склада ума, решительному и твёрдому в делах государственного строительства и внешнеполитической стратегии, вовсе не чужды философские упражнения на любые темы. Понятно, что в его положении он любую философскую позицию вынужден проверять на практике. Не будь он царём, подумал Владимир Михайлович, появился бы в России свой философ мирового значения. То, что Пётр перед ним «разложился» и даже совета просит, и льстило, и пугало. Льстило признанием себя такой, уж точно самодостаточной, личностью, как Пётр Великий. Пугало тем, что отвечать он должен был что-то определённое, дабы не оказаться пустышкой в глазах разоткровенничавшегося Петра.
– Видите ли, ваше величество, у нас… то есть – в наше время… В общем, однажды такой опыт уже проводили. Целых семьдесят лет выращивали поколение, я бы сказал, общественных индивидуумов.
– Да? Ну и что, вырастили?
– Дело в том, что пока большинство этих самых индивидуумов нуждалось в обществе, всё, вроде бы, шло нормально. На первых порах, как вы мудро выразились…
– Слышь-ка, давай без этих восточных сладостей, коль нас никто не слышит! И «величеством» меня одни иноземцы зовут… Хошь – Пётр Алексееич, хошь – государь… Я тебя полковником звать буду! Плесни-ка этой шипучки вашей, а то со вчерашнего не отойду до се!
– Спасибо, государь! – Владимир Михайлович достал из холодильника бутылку шампанского. – Так вот, на первых порах, действительно, пришлось многих об колено ломать, как вы выразились. Столько дров нарубили, что щепки по всему миру летели. История, говорят, развивается по спирали. И каждый раз, когда спираль, в своём плане, замыкает круг, повторяются одни и те же ошибки или события, только уже на другом, более высоком уровне общественного интеллекта и научного и технического прогресса.
– Что, и через триста лет всех этих воров и казнокрадов не изведут?
– Вы имеете в виду тех, от кого щепки летели?
– Ну да!
– Не совсем так. Это были… или будут… Чёрт… Короче, речь идёт о людях, которые – одни искренне, другие напоказ – считали, что человек, личность стоит выше общества. Они исходили из того, что раз человек – венец творения природы, то он имеет право на свободу во всём, что касается его лично…
– А что, ужель Господь создал что-то ещё краше человека?
– Нет, нет, с этим никто не спорит. Суть конфликта в том, что люди по разному понимают свободу. А может ли человек вообще быть абсолютно свободным? Даже если он живёт на необитаемом острове? Очевидно, нет. Ведь у него нет свободы выбора – умирать или нет. Он всё равно умрёт, рано или поздно. И в обществе он никогда не будет свободен – он от него зависит. Чтобы меньше зависеть от общества, человек старается забраться на его вершину, стать богатым, захватить власть.
– Стало быть, я – самый свободный человек на Руси? – Пётр не спеша набил трубку и хмыкнул, в готовности слушать дальше. По мере того, как Маковей говорил, глубокая складка между его бровей распрямлялась и делалась незаметней.
Владимир Михайлович, воодушевлённый тем, что попадает в унисон размышлениям своего слушателя, продолжал, старательно, однако, избегая наставительных интонаций в своей речи:
– А вот и нет! Какая ж это свобода? Разве вы свободны от того бремени, которое досталось вам по рождению? За вами – громадная страна, её народ, которому жрать подавай; накормишь – подавай зрелищ; а когда наестся и надоест веселиться – подавай свободу. Всё это – на ваших, слава богу, крепких плечах. А впереди – История, которая ещё неизвестно что о вас скажет; от неё вы тоже зависимы.
– И что ж теперь – свободы нету и не будет?
– Я бы так сказал. Большинство людей верят в бога. Но никто из смертных его не видел и непосредственно на себе не ощущал. Поэтому у каждого – своё представление о боге. Для того чтобы разница в его понимании была как можно меньшей, существует Церковь со своими постулатами, которые тоже, кстати, придумали люди. Благодаря этим постулатам люди стремятся к единому богу, наверняка зная, что в этой жизни с ним не увидятся. Так и свобода. Истинная, если таковая существует, она одна на всех. Но если каждый понимает её по-своему, примеряет её только на себя, в своих интересах – тогда свобода одного будет мешать свободе другого, свобода одного клана наступит на свободу другого, свобода одного народа украдёт свободу у другого и так далее. Наиболее свободным человек может быть только в обществе, в котором нет недостатка ни в чём; в котором люди одинаково понимают, что такое хорошо и что такое плохо; в котором каждый человек хочет, чтобы другому было не хуже, чем ему самому. При необходимости это общество должно быть сильным не только в экономическом, но и в военном отношении, чтобы каждый член его чувствовал себя в абсолютной безопасности, где бы то ни было. Но и такому обществу нужен если не поводырь, то – ориентир. Это может быть или человек, или вера, или – идея. Но человек не может угодить на всех; все религии в одну объединить вряд ли удастся иначе, как на основе атеизма, но нужно ли это? А вот идея вполне может быть одна на всех. Но она не может быть искусственной, придуманной. Только время и исторический опыт могут родить такую идею и такое общество. У такого общества даже название есть…
– Чегой-то ты, Владимир Михайлов, загнул! Ну, накормить всех – это понятно. Законы, строгие и справедливые – тоже ясно. Но заставить всех одинаково думать?!
– Не думать одинаково, ваше величество, а стремиться к одному идеалу, как к единому богу! Это, всё-таки, не одно и то же. В этом уже обвиняли строителей так называемого коммунизма те, кто не понял его сути.
– И что, такое общество может быть в этой жизни?
– Это идеал, горизонт, к которому надо идти.
– Любопытно всё это, но уж больно мудрёно. Как-нибудь поговорим с тобой ещё про это. А пока я так думаю: время для справедливого общества ещё не пришло. Любому стаду пастух нужен. А пастуху – подпаски. Вот с них-то и надо начинать.
– Абсолютно с вами согласен…
– А что мне с твоего согласия? Ты ж мне их не родишь в одночасье! Делать приходится из того, что есть. А помру – каждый на себя потянет. Но правда твоя – токмо в сильном государстве все могут быть сытыми и о свободе думать… А посему – такое государство нужно построить! А раз так – моря нужны, порты, в коих с кем хошь торговать можно. Вот в этом, попервах, ты мне и поможешь. Чем быстрее этот узел разрубим, тем ранее станем думать о том, как и чем накормить всех. Вот тут-то твоему профессору будет, где развернуться!
Пётр подошёл к окну, молча постоял минут пять, потом крякнул, потянулся, выгнувшись в спине, и сказал другим уже тоном:
– Это оттого так хреново, что без закуски мы вчера… Эти ваши конс… консервные ананасы… Тьфу!.. Суббота нынче. Надо бы выгнать из себя злого духа. У тебя банька-то есть?
– Господи, Пётр Алексеевич! Да вы бы только сказали – она каждый день топится, вас ждёт…
– Да? А что ж ты молчал? Ванна, право слово, здесь хороша, особо с этими бульками, да токмо опосля неё все одно шкура чешется, а квас не вкусен делается! Иди, распорядись. Я за Данилычем зайду, у него меня ищи.
---------------------------------------------------
Подписывайтесь, друзья, – и тогда узнаете, с чего всё началось! Подписался сам - подпиши товарища: ему без разницы, а мне приятно! Не подпишетесь – всё равно, откликайтесь!
-------------------------------------------