До самой смерти, а это семьдесят семь лет, его звали Ленькой. По женской части пошел дядя. Мужики, которые постарше в деревне, друг друга стригут, а он только в парикмахерскую. Журналы разные о моде покупал, смотрел, как одеваться и обуваться. Одеколонов разных у него на полочке в шкафах сортов пятнадцать. Я два запомнил – «Консул» и «Дипломат». Это у деревенского-то дояра? Простоты Татьяновской! Ну и «Шипр» видел, да он и у меня есть. Обычный дешевый одеколон.
Вы читаете окончание. Начало рассказа здесь
Лет в пятьдесят переехал дядя Леня с семьей на «производство», в город Зеленогорск. Там совхоз свой был, он все также устроился туда дояром.
Уже седой и морщинистый, все равно каждый вечер ходил в городской Дом культуры. Рубашки носил модные, туфли фасонистые. Костюмы дорогие, каких у нас даже председатель колхоза товарищ Лелюшкин не покупал из-за дороговизны. Все на молодых девок поглядывал, шутки какие-то с ними шутил. У него от родной жены пять детей, а сколько ещё – один бог знает. Алексей Тихонович брюха сроду не носил. Не успевал жирок завязываться. С работы пришел, помылся, побрился и понесло его. То в клуб на репетицию, то «к ребятам в гости». Каким «ребятам», до сих пор не знаем.
На пенсии уже по танцам шастал. «Для тех, кому за тридцать». Там одни женщины, перестарки, пару себе высматривают. Вот Леонид Тихонович их и соблазнял. Иногда только под утро домой заявится: с «ребятами» в карты играл. Такого словом не выстрогаешь, только топором.
Тетя Вера одна с ребятишками телелюшкается. Они чем старше, тем больше внимания, особенно девкам. Тетя своих четверых красавиц раньше всех замуж спихнула. Не дала им забаловаться.
– Пусть теперь мужики им мозги вправляют, под себя воспитывают, – жалится она бабе Прысе после очередной свадьбы, – ой, выпили они во мне всю кровушку. Вышаркали в вехоточку. Ничего кругом не вижу, кроме как их юбки вокруг мужиков вертятся. Все куда-то уйти норовят. То на речку посидеть, то ягоды собирать кинутся. Так ведь не с людьми идут, с хахалем. Не уступила я им, баба, ни разу, – гордилась собой тетя Вера, – Вот скамейка возле дома, на ней и сидите. И попробуй, сорвись с лавки. Так отхожу бичом, месяц не сядешь. Вот Вальку не уберегла. Из-под себя копытила. Перехитрила меня, ради своего ласкателя. Принесла в подоле все-таки. Сегодня свадьба, а через три дня роддом. А уж я ее порола… Поплачет ноченьку от бича, а утром снова у окошка: куда он пофитилил? Как хорошо, что он ее подобрал. Им же опозоренную…
Чтобы дядя Леня сел, со мной поговорил, или с родственниками, запылюсь ждать. Может, дочерям бы какие-то строгие указания сделал? Все у него дела, все в обрез. Идешь с ним по Зеленогорску, то одной девушке улыбается, то другой, третьей рукой махнет. К четвертой подбежит: позвони мне завтра, обязательно позвони. Одна нервотрепка. Девки эти, по ним видно, уже не раз и на одну, и на вторую сторону чесаны. Ухажеров на час у каждой куча. Сталкивался с ними дядя Леня и ещё как. Сияли на его лбу отметины в самом седом возрасте, я все видел. Сам же дядя Леня на эти неприятности – ноль внимания.
Я завидовал не ему, первым двум дядькам. С ними можно весь вечер в старине купаться. Посидеть, как это и должно водиться у родственников, чаю попить. И дядя Коля, и дядя Андрей баловались чаем только на травах. Душица, лимонник, пижма, тысячелистник – все шло в заварник. Зальют в термосе траву кипятком, минуточку перекур – пока все настоится.
Именно за чаем я узнавал от них историю рода Литовченко–Зверевых. Дед мой Антоша, по материнской линии, магазин в Татьяновке держал, ещё лет двенадцать или пятнадцать после революции. Женился на бабке моей, которая была на двадцать лет его старше. Только двух детей и сумели состряпать, состарела бабка.
Господи, боже мой, никак не умирает во мне восторг, как же дяди ели! Мне в тридцать уже желудок отрезали, а Николай Тихонович больше восьмидесяти прошагал. Не отложилось в моей голове, чтобы он на брюхо жаловался. Не осталось в памяти, когда бы он хоть одну таблетку к губам поднес. Мужиками, способными работать сутками и поесть хорошо, бог Татьяновку не обидел.
Дед мой двоюродный, по отцу уже родня пошла, Прокопий Егорович, на спор съедал барана. У нас в деревне они не ахти какие, но килограммов пятнадцать чистого веса было. Запивал он мясо всегда квасом хорошей выдержки. Но так упиваться счастьем за обеденным столом, как это делал Николай Тихонович, никто больше не мог. Прокопий Егорович Статейнов и родной брат его, Василий Егорович, дедушка мой родной, тоже были большими специалистами по части женщин. Эти за столом рекордов не ставили. Кто Николая Тихоновича за столом переест? Но в любвеобильности своей они и Лёньку явно обходили.
Если брать мужиков наших, татьяновских, три поколения которых знал и знаю, то самым толстым был Тихоныч. А самым любвеобильным считался мой троюродный брат Валя Статейнов. Ему ни Ленька Литовченко, ни деды Прокоп и Василий, ни папа мой, дорогу не перейдут в этом сладком деле. Напомню тому, кто по времени выкинул эти события из головы.
Последний раз Валя женился в шестьдесят два, на девятнадцатилетней девушке. Одного ребенка они успели родить. Потом Валю убили, посреди белого дня, на улице. За совсем незнакомую девушку заступился.
Мне, с моим оперированным желудком, и ростиком в сто шестьдесят сантиметров, за родственниками не угнаться, но тяга к вкусному осталась. А Мария Антоновна невкусно не готовит.
Что-что, а угостить Антоновна любит. Бессребреница. Сколько уж лет подряд они с Петром Васильевичем кормят меня за спасибо. Как тут не задуматься о моем долге перед добрейшими людьми. Если чисто по-житейски, со стороны, обдумать их благородство, то обязательства мои перед стариками копятся и копятся. Без них я бы, конечно, не писал, искал возможность прокормить себя, а это время, которого не хватает и не хватает.
Вечерую же я обычно дома, чаем с хлебом подкрепляюсь или картошечку варю. Нравится свежесваренная картошка. И вкусная, и полезная, и легкая для моего желудка. Главное, ее нужно есть сразу, как с печи снял. Посолил, сметанки туда, если есть она, и с хлебушком наворачивай. Нет сметаны, пойдет подсолнечное масло, только к нему зелени нужно побольше. А зимой с зеленью беда. Чаще варю картошечку летом. Но знать нужно, чуть полежала приготовленная картошечка – никакой от нее пользы и вкуса.
Меня Антоновна учила и учит есть свежую пищу, дескать, вкусней и полезней. Бабушке верить можно. Муж ее, Петр Васильевич Чуркин, совсем никудышный, а живет и живет. Тянется за соседом Коковым, восемьдесят четыре и ему. Помогает продлить годы умелая кухня жены. Вот и меня Антоновна, как может, подпитывает. Ещё и советует, как проще самому готовить. Сколько живу один, столь и учусь варить. Все, что только сварено, и у меня вкусно.
Скучно одному-то. Кошку Рину я кормлю консервами из кильки, она их обожает, когда, конечно, не уходит от меня, неверная, к своей законной хозяйке бабе Прысе. Только из-за кильки она и является ко мне ночевать. Чистит мои карманы аппетит Рины, освобождает от рублей и копеечек, но тошно одному вечерами, а тут живая душа рядом. Хоть и со слезами, а лезешь в кошель за сотенкой. Две банки консервов.
В последнее время Рина ударилась в покой и целомудрие, того и гляди, темный платочек наденет и святцы принесет себе под печку. Бывало, до полуночи носится с котами Чуркиных по моей крыше. Радостное ее мяуканье слышно то в одном конце крыши, то в другом.
В самый разгар удовольствия от встречи, все трое: Рина и два Чуркиных охломона, садятся на конек крыши и поют. О страсти своей звездам поведывают, над нами, совестливыми простодырами, насмехаются. Рина, наверное, в своих воплях рассказывает другим кошкам, какая она счастливая, о чем шипят Чуркины коты – не догадаться. Но превосходство их над остальным мужским населением Татьяновки в голосах слышится. Явное самодовольство. Так и подкидывает, взять половинку кирпича и закуделить под крышу, особенно в того, молодого, серого цветом, с двумя белыми пятнышками на лбу. Поставить на место, чтобы не зазнавался.
Этим летом у нас через дом в деревне котята похожие на плутня. Возгордился самозванец, не на каждую кошку глядит. Молодых ему подавай. Дочь бабки Парахи Валентина привезла с демократического форума в Красноярске дорогущую кошечку, совсем без шерсти. Миленькая, голенькая, стеснительная, хвостиком прикрывается.
Мороковала Валентина найти в городе такого же кота и продавать потомство по достойной цене. Котенок у неё выходил дорожке кабана Князя, если Князя мясом пустить на базаре. Не успела демократка выгоды поиметь. От чуркиного выродка оказались первые котята. Такому способному половинка кирпича мало. Весь бизнес-план демократки Валентины Ерохиной навернулся через известное место серого дурака. Пришлось перетопить котят.
Сама Валентина обиделась на кошечку. Поджала губки и вот уже года три с ней не здоровается.
– Стесняшку разыгрывала, иуда, – шипит она в сторону бывшей любимицы. – Знаешь, какие я деньги за тебя влупила?
Вопли кошек частенько подкидывали меня среди ночи с кровати. Жуть, после них не уснешь. И не только меня в бессонницу Рина опрокидывала, но и соседа Кокова. Он не раз грозился хозяйке кошки, бабе Прысе, перепушить из своей двустволки все это распутство на моей или Чуркиной крыше и дорогую бабушке Рину навечно лишить голоса и неутухаемого любострастия. Ружье у Кокова есть и зарегистрированное. Только стрелять он не будет. Дорогие патроны, пожалеет денег.
А мне жаль Рину. Это единственное живое существо, которое рядом со мной хоть летом, хоть зимними вечерами, понятно, пока килька у меня есть. Кончатся консервы, она уметелит к бабе Прысе. Там ей легче прохарчеваться. Баба Прыся у соседей покупает свежего молока для Рины. Куриного или гусиного мяса ей строгает. С такого полезного питания не может Рину не бросить на крышу к Чуркиным дуракам. А теперь, перед котятами, Рине слаще обитать у меня.
Вот уже неделю Рина дома и попытки нет в форточку выскочить. Я высчитывал, ветеринарный фельдшер все-таки, крайний срок – в воскресенье, в доме должны быть котята. Не может Рина отказаться от своих женских привычек ежеквартально приносить потомство. Исправит ее, беспутную, могила. На уговоры отказаться от разгульной жизни, остепениться, ноль внимания. Смотрит на меня честными глазами, делает вид, что не понимает, о чем толкую, и заодно подсказывает: кому нужны пустые рассуждения. Весь ее вид говорит: не трудитесь, я не слышу.
– Зачем тебе эти дураки? – не удержался я от упрека. – Чего ты хорошего принесешь с крыши, кроме котят? Годы-то у тебя, по кошачьим меркам, бабушкины, остепенись. Не по крышам шастай, дома сиди.
Скривила Рина губки, будто ей вместо трепешущего окунька кусок пересоленной селедки бросили. Дескать, вам-то какие печали до моей старости? И кто вы такой, мною командовать?
В походке Рины и манерах светится искренность: я сама невинность и чистота. Воспитывайте кого-нибудь другого, Анатолий Петрович. И вообще, с вашими неприятными разговорами не ко мне, не по адресу постучали. Постеснялись бы говорить о пошлостях.
Вот вам женская сущность, правда женская. Оказывается, виновата не она, которая каждый месяц приносит мне невесть от кого котят, а я, потому что уговариваю ее не делать этого. Что ты за мать, если точно не знаешь, чьи у тебя котята? Понятно, что Чуркины дураки. Есть котята похожие на старого, белого кота с черными лапками и хвостом и на серого пройдоху. Этих больше. Не дай бог, если и от какого-то неизвестного мне хвостатого усача котята есть. Откуда среди сереньких – черные? Не Витьки ли Соколова Урка подкатывался?
А в последнем выводке два чисто белых сыночка. Такой кот в другом конце деревни, у Леньки Маслака. По размерам он, как два Чуркиных вместе. Какими глазами Рина после этих ночных походов на солнце смотрит?
Попробуй, урезонь ее! Страсть распирает. Целый день у зеркала: как ей хвост повыше поднять и перед женихами на цыпочках проплыть. Репетирует. Знает, чуркины коты ждут ее не дождутся. Хотя, может она теперь и в Маслаковом доме невестится. Интересно, интересно, жених к ней ходит или она к нему. Если тот, белый, придет, нашим тошно станет. Верзила чертов, собаку задушит.
Мы с Риной не первый год вместе, в правду ее не верю. Если ты такая целомудренная, вся правдивая и честная, как деревенский юрист Катька Марина, откуда котята?
Слово камни дробит и совесть Рины пробьет когда-нибудь. Как только начинаю ей говорить об этом, стучу пальцем по столу: Рина мяукает, полностью с вами согласна. Она многое понимает из моих разговоров, если мяукает, значит, поддерживает. Но стоит отвернуться, уже на крыше, где ее всегда ждут два Чуркиных дурака.
Сейчас у меня заботушка – куда деть завтрашних котят. В деревне у каждого своя кошка, чужие котята даром не нужны. Может, и прав Коков, пора задать страху этим двум ухарям. Не коты – твари беззаботные. Они детей плодят, а я мучайся, кому их раздарить?
Надоело в мыслях спорить с Риной, родственников вспоминать со слезами, снова уставился в бумаги. Наконец разобрался в набросках рассказа про Антоновну, определил сюжетные повороты, продумал судьбу главной героини и сел за стол.
Самые мои любимые минуты – настроиться, взять себя в руки и со свежей головой за перо. А там уже пошла плясать Татьяновка, не остановишь. Строчечки одна на другую наползают и наползают. Кому понравятся, кому – нет. Всем не угодишь, а себе – тем более. Ничем еще, мною написанным, я доволен не был.
Вот тебе бабушка и Юрьев день. Потянулся к бумаге, но строка так и не вытаяла из сутеми размышлений. Сумасбродство какое-то свалил в кучу. Дядя Коля, дядя Леня, родные дедушки по отцу и матери. Истории, с дядей Леней и с братом Валей происходившие, смешал. А они разные люди. У каждого своя судьба.
Валя, хоть и ветеринар по образованию, но его всю жизнь к музыке тянуло, к гитаре. Общению с молодыми. Как сядет на крыльце педагогического университета, гитару его на десятом этаже слышно. Девки, хоть и жена Вали рядом и с дитятей, с другого бока липнут. На ухо что-то ему ворожат, в гости зовут. Обнять им его хочется.
Ни Валя, ни дядя Леня сроду моей жизни не завидовали. И друг другу тоже. Да и друзьями не были, так, здоровались на улице. Особенно Валя, он ни на кого не оборачивался. Двадцать детей у восьми жен. В шестьдесят два выглядел на сорок. Жены молодили. Веселый всегда, остроумный. Ни дня не работал, жены кормили. Так он в общежитии этом педагогическом до шестидесяти двух лет с этажа на этаж и переходил к новым женам. Девки учились и работали, семьи кормили, Валя с детьми нянчился. Прогуливал их в колясочках по улице Горького, с новыми подругами знакомился. Жена вернется, он носится по разным социальным организациям, пособие выпрашивает. Срабатывало.
Постой, постой! Что несу-то. Жизнь это наша, как зима и лето постоянно меняющаяся. Разве дядя Коля, дядя Андрей, Алексей Тихонович и мой брат Валя не одно целое? Они все уважали меня. И у дяди Коли, и у дяди Андрея, я был желанным гостем у них за столом. Хоть в будни, хоть в праздники. Тетя Поля, бывало, принесет мне в дом свежих пирожков, улыбнется.
– Толик, ты бы зашел в гости, Тихонович звал.
– Ты, когда пишешь, – подсказывал дядя Коля, – где-нибудь поставь запятую. У Литовченко-Зверевых шалопутов в роду не загоралось. Я не раз перелистовал родню. Ни одного пьяницы. Ленька черной краски подпускает. Но он наш, на маму Полю сильно похож лицом, Зверев, значит. А разносолы его с бабами палкой не вылечить. Пусть кочевряжится. Садись-ка браток, Поля блинков напекла, с чаем попробуем.
Разве я, пусть и непришей – пристебай, не с ними вместе? Не с родственниками? Со своей звездочкой во лбу, писательством. Однако стараюсь был ближе к родне. Но и родственникам нельзя быть копией друг друга. Станут если в деревне все мужики как Николай Тихонович, на что Татьяновка окажется похожа? А когда все характером в Алексея Тихоновича падут? Перестрелялась бы Татьяновка из-за бабских ревностей. Вот из-за того, что разные мы, и лад в деревне.
С парней и до шестидесяти семи лет дядя Леня строго следил за собой. Я его никогда не видел небритым, неподстриженным, не посыпанным одеколоном. Который «Шипр», им он на работу мазался. На танцы, в клуб, в «гости», тут уже «Консул» шел в дело. Если человек умел следить за собой, всегда смотрелся привлекательным, к высокой любви стремился, зря он прожил жизнь или не зря?
Валя не зря, у него двадцать законных детей. Дядя Леня, думаю, тоже с удовольствием свои семьдесят семь лет отсчитал.
Хотя в деревне ему того почета, как у Николая Тихоновича, не было. Тихонович ещё лет десять даже на пенсии избирался депутатом Татьяновского сельского совета. Леньку ни на каких собраниях в президиум не садили. Вот бабы на языках постоянно носили: кого бросил, кого полюбил, у кого ребенок на Леньку похож. Потом на тетю Веру перекинутся. Дескать, Ленька ее просто так замуж взял, без любви. Поди, приворожила, связала руки. С того мужик и ищет счастья в чужих постелях. Из-за нелюбимой и нет ему, бедному, покоя. Все это такими голосами стелется, так тщательно перемывается, будто тетя Вера жизни собиралась мужа лишить.
Может, и приворожила, связала руки. Но все остальное было развязано, носился по деревне как деда Петра Васильевича Чуркина жеребец Поляр. Каждому – свое.
У меня в прошлом слёз, как весной звонкоголосых ручьев. Сохранил бы здоровье, ел бы ничуть не меньше дяди Коли. Не получилось. И с семьей тоже. Так и не женился, все рассказы и очерки писал. Как-то брат Валя сжалился, привез невесту, старшая сестра его шестой жены. Сорок лет, полненькая, свежая, всего четыре раза замуж выходила, но дураки попадались. Ищет интеллигента, с головой мужика. Тут я ее, правда, немного озадачил. Дескать, я тоже из простолюдин. У неё в глазах волшебное такое обворожение засветилось. Прижалась головкой к моему плечику, заворковала голубицей, слезинки с ресниц смахивает.
– Толя, я тебя так люблю, хоть на тот свет, но с тобой. С девчонок тебя искала. Теперь нас разделит только могила. Без тебя я сама себе не нужна. Зачем вспоминать прошлую пустоту. Не дай бог что, вместе нам в одной могилке не лежать. Не переживу!
Хотел успокоить ее, дескать, господь милостлив. Поживем ещё. Не удержался, сам залился слезою горькою. Пустил гулять пальцы в редкий волос на голове: где же ты раньше была? Спасительница! Эх, жизнь, сколько бы я написал! Поднял ее голову, впился губами в ее губы, слезы рекой. Смотрю, уже в постели. Она меня на руки подняла и в постель унесла.
В глазах ее читается: причем здесь происхождение твое и нищета беспросветная? Поднимемся. Ты пойдешь на кирпичный завод. Там рабочий день двенадцать часов, платят хорошо. А я буду обеды готовить, ждать тебя вечером. Обнимемся, телевизор посмотрим и отдыхать.
– А писать когда, – застучало в голове, будто камнем по ней ухнули, – я же больше ничего не умею.
– Все от Бога. Напишем. Вдвоем напишем. Пойдешь работать, обеспечишь семью и кропай себе в удовольствие.
За бедра меня обняла, слышу в карман лезет, кошелек тащит. Там последняя тысяча.
– Ты чего, милая?
– Как это чего, деньги должны у жены быть.
Слезы сами по себе остановились. Слишком уж опытная, не сидела ли в тюрьме? Но постеснялся у бабы Прыси спросить совета.
Сошлись мы характерами. Свадьбу удумали, дату назначали. Баба Прыся пообещала на гулянку поросенка подарить. Хотя чувствовал, недовольна она была моим выбором.
Чуркин сказал, если все поедет, как положено, будет у свадьбы баранина на столе. А мне позвонили из «Парламентской газеты», срочно нужно на Сахалин. Про рыбаков написать. Такая командировка раз в сто лет дарится. Нужно же было так звездам сойтись. Свадьба на носу, а мне поездку предлагают. Притормозил на несколько дней формальное создание семьи. Командировка важней. Ведь мне в газете еще и оклад заплатят. Поцеловал будущую жену в щечку.
– Людочка, перенеси свадьбу, через две недели буду.
– Хоть через год. Главное, наши сердца вместе. Только скажи в редакции, чтобы зарплату твою на мою карточку перечисляли. Домик твой подремонтирую, овощей насолю в зиму. Рубашки у тебя застиранные, новых нужно купить.
Вернулся через три месяца. Людочка моя к Витьке Соколову перешла. Клубному баянисту. Ребенка собираются года через два завести. Свои вещи из моей избушки вывезла. Оставила записку на столе: может в пятый раз повезет, меня не ищи. Деньги твои получила и истратила. Так получилось.
Что ее высматривать, Людочку. Витька Соколов от меня через три избы в четвертой блаженствует. Друзьями всегда были. Теперь, конечно, мало встречаемся. На кирпичном заводе он, двенадцатичасовой рабочий день. Вторую работу там нашел, ночного сторожа. Жена решила, так семья будет обеспеченней. На полгода Витьки хватило. Кашлять стал, в больницу заутюжили. Смотрю, Людочка с преданной улыбкой к моему дому чалит, в калитку стучится. В дом я ее не пригласил, во дворе мирились.
Жмется к плечу моему. Мол, и на этот раз ошиблась я в муже. Тогда ведь что получилось? Тебя нет и нет. Думала, женился ты там, вот и пришлось к кому-то прибиваться. Денег нет, на что жить?
– Ты же мою зарплату получала, обещала ремонт сделать.
– Там такие копейки, смешно получать. Я в зиму без шубы шла. Пришлось купить, а овощи мы и сейчас засолим. Я покажу как. Да и приболела я от беспросветных ожиданий, пришлось на курорт смотаться. Две недели как в аду горела, все о тебе думала. Женщины на танцы, а я у окошечка, тебя жду.
Хотел спросить насчет могилки. Обещала же, что вместе со мной ляжет, постеснялся. Может, передумала.
Зато очерк мой на две страницы в газете напечатали. Премию в триста рублей выписали. Две булки хлеба это, не зря по Сахалину мотался.
Там что получилось-то. Фотографировал, как невод в воду сбрасывают. Поскользнулся, палуба в рыбьей чешуе и кишках. Рыба шла, команде некогда было ее мыть. Вот и полетел за борт, прямо в невод. Он же волнами с борта падает, запутало меня. Хорошо капитан из рубки увидел. Дал команду стоп. Пока из невода вытряхивали, руку чуть не оторвали. Два зуба выбили грузилом невода, туфли укатило в море, пальцы на правой ноге тросом срезало. Все до единого, с тросточкой с Сахалина вернулся. На вертолете меня вывезли в город Поронайск, это залив Терпения. Сознание то приходило, то терялось. Хорошо помню, что капитан матерился.
– Кто эту каракатицу на борт затащил. Улетели квартальные из-за дурака. Не смароковал сразу, утопить его было бы проще.
Никто в деревне не поверил, что не сам я будущую семью потерял. Судьба. Её волею задержался на Сахалине. Сколько раз именно так и поворачивало.
На Вале Бакуменковой собирался жениться, дело к расписке шло, поехала она родню приглашать из Иркутска на свадьбу, в поезде человека хорошего встретила. Денежного.
Геолог он по специальности, а по должности начальник экспедиции. К маме в отпуск зимний едет: на четыре месяца. Геолог в купе весь стол водкой и пивом уставил. Из вагона-ресторана блюд разных назаказывал. Проводнице тысячу сунул, чтобы никого больше в купе не подселяла. Заговорил Валентину, соблазнил, к маме своей в деревню увез. Гуляли они, а я тут по углам кидался, где Валентина? В марте муж ее выехал на работу, сказал, что в октябре будет. Если не срастется, то в середине ноября точно. Свадьбу они там плясали, родня ее из Татьяновки ездила. Вернулись, смеются надо мной. Дескать, муж ей свадебное платье за сто тысяч купил, а у тебя, поди, сегодня и на хлеб нет.
Не получилось помолвка. Правда, и Валя на чужбине не зажилась, что-то с мамой его не поделили. Прилетела в Татьяновку с дитем малым. Добрых слов между нами уже не загорелось. Хотя Валя и роняла мне голову на грудь, божилась в отчаянном раскаивании: не она виновата – водка. Споил проходимец. Сама плачет и плачет. Между всхлипами сообщала. Алименты он платить будет, сразу согласился. Согласия переписать мальчика на фамилию Статейнов не даст. Так что на дите мне тратится не придется. Она же готова прямо сейчас перенести узлы в мою избушку.
Я ей полотенцем слезы вытер насухо, проводил до калитки, благословил любимую: больше не соглашайся в поездах на спиртное. Там ведь и ограбить могут. Отошла метров пять как заорет: чтобы тебя всю жизнь не печатали. И этого гада я целовала!
Такие слова печальные, хуже ножа в сердце. Потом не стало ее в Татьяновке, крутануло снова к мужу. Приезжает в гости в Татьяновку, пять детей уже у неё. Как увидит меня, блажит постоянно.
– Сво-ло-чь!
Про Тому Баланчук без слез и не скажешь… Но там моя вина в разводе.
Суета сует и томление духа. Это у Тихоновича с семьей все хорошо. Две дочки красавицы, жена всегда рядом хлопоталась. У меня только кошка Рина, и та легко уцарапывает к бабе Прыси.
Но если умел дядя Коля ценить за столом щи, хрен со сметаною, кашу пшеничную с хрящами шестимесячного барашка и курдючным жиром, уже прожил жизнь не зря. Не пил дядя, не курил, депутат сельского совета. Хорошо и уютно было с ним. Мне, тете Поле, дочкам Ольге и Кати, соседям.
У людей, добрых душой, открытых характером, всегда есть аппетит. Они обязательно скажут спасибо за кусочек хлеба, тарелочку салата из лука, чай, настоянный на смородине, веточках облепихи, листочках брусники. Такие всегда достанут из кармана конфетку чужому ребенку, слезки ему утрут, подарочек незаметно сунут. Они не делят детей на своих и чужих. На всех улыбки хватит.
У каждого из нас свое понимание смысла жизни. Увы и ах! Ни к дяде Коле я не притулился, ни к брату Вале, ни к деревенскому рукодельцу Андрею Тихоновичу, ни к самому старшему моему дяде из рода Литовченко Александру Тихоновичу. Я его ни разу не видел. Он как уехал на Дальний Востока в город Благовещенск, там и остался. Окончил какой-то институт, потом преподавал там, докторскую диссертацию защитил. Но дядя Коля у него в гостях был, дядя Андрей – тоже. И у мамы нашей в комоде хранилось штук десять фотокарточек его семьи за разные года.
Теперь какие у меня новые увлечения в шестьдесят семь лет?.. Вот и остается только писать. Чем и занимаюсь. Если что не так, простите, люди добрые.
Тags: Проза Project: Moloko Author: Статейнов Анатолий
Начало рассказа здесь