Когда-то по негласному рейтингу Иванова считалась самой красивой девушкой города. В одной из школ до сих пор висит стенд с отличными портретами «выдающихся спортсменов». И среди них – Иванова собственной персоной. Там ей лет семнадцать. И там она, ах, как хороша. Новомодные нейросети повадились изображать именно такой тип красоты: высокие скулы, идеальный пухлый рот, раскосые глаза, удлиненное тело, узкая талия…
В общем, благодаря пластической хирургии, сейчас таким типом внешности может похвастаться каждая вторая топовая модель. Но в начале девяностых годов прошлого века красота Ивановой опрокидывала навзничь и укладывала в штабеля всех представителей мужеского пола, кроме младенцев, и то, только потому, что младенцы и так лежали.
На мировом небосклоне человечество любовалось закатом ранее могучего Советского государства. Демократия широкими шагами шествовала по стране. Обнаружилось, что женская красота – отличный товар. Скоропортящийся, правда, но если выгодно вложиться, то – да.
Начались конкурсы красоты, своеобразные биржи, где потные от возбуждения дяденьки выбирали себе… кого? Что? Тогда еще – жен. Красивая жена, красивая машина, красивый дом – чего еще нужно для счастья? Иностранцы, как чайки, выхватывали себе самых лучших, самых-самых и увозили в свою таинственную «заграницу».
Девушки распоряжались своей красотой по-разному. Одни уезжали в Европы, другие выходили замуж за «ответственных», третьи вылавливали в мутном море дикого капитализма непуганых рекетиров.
И все эти кампании тоже заканчивались «по разному». Кто-то загорал в солнечной Филадельфии на вип-бич, а кто-то мыл посуду, задыхаясь от запаха прогорклого масла в зачуханных придорожных кафешках. Кто-то носил передачки зеку-рекетиру, а кто-то оплакивал почившего «ответственного» на блатном кладбище, размышляя, как выгодно распорядиться наследством в виде золота-брильянтов, удачно приобретенных во времена суровых невзгод. А некоторые подпирали стену на улицах. И ворковали: «Цигель, цигель, ай-лю-лю».
Вывод простой: не умеешь – не берись. И поэтому красавицы чаще всего выходили замуж за обыкновенных парней, рожали детей и проживали нормальную жизнь. С тяготами, заботами, хлопотами, счастьем материнства, удачами и неудачами… И слава Богу.
Иванова же пошла своим путем. Свою неземную красоту она не отдала одному единственному, нареченному суженому после свадьбы. Не поменяла на цацки и безбедную жизнь в золотой клетке серьезного «пацанчика». Не превратила в билет до Монако. Не продала у гостиницы «Прибалтийская». Она просто… делилась своей красотой с каждым встречным, как мультяшный енот – улыбкой.
Иванову знали все. Вот такой пердимонокль. Были такие, кто и влюблялся по-настоящему, надеясь, что своей любовью они расколдуют спящую царевну и вылечат ее от разврата. Но та на корню рубила всякие надежды.
- Не надейся. Все равно уйду, – говорила. И уходила к другому. К сморчку какому-нибудь.в
Влюбленный парень с ума сходил, не понимая – почему? Друзья объясняли причину ухода Ивановой просто: тратить силы на б….ь, только время терять. И трепали парня по плечу, жалеючи.
- Мы перестрадали, и ты перестрадаешь. Еще спасибо скажешь, что какую заразу не подхватил…
Ивановой предлагали уехать в Москву, какой-то сумашедший швырял Ивановой в окно золотые цепи и розы, семидесятипятилетний дедушка отписал Ивановой свою трешку, местный поэт из-за нее топился, начальник ГАИ совершил должностное преступление… Но Ивановой ничего этого не нужно было. Она отвергала все дары и подношения, влюбляясь снова и снова, увеличивая свой послушной список до бесконечности.
А сколько разрушенных семей? А сколько женских слез?
И женщины искренне не понимали: зачем, ради чего? В конце-концов, решили, что Иванова – больной человек, и на голову, и… на все остальное прочее. Так было легче и проще относиться к местной Мессалине, к этой одалиске, нимфоманке и развратнице. Обыкновенная городская сумасшедшая, что с нее взять?
Художник Скворцов приехал в свой маленький городок в отпуск. Он давно не был дома и ужасно соскучился. Питер, это, конечно, прекрасно: сверкающий шпиль Петропавловки, массивный купол Казанского собора, Нева сияющей лентой-нержавейкой, разрезавшая город поперек, витрины новомодных бутиков, не похожие ни на кого коренные петербуржцы, так и оставшиеся навеки ленинградцами…
Но Скворцова тянуло к маленьким дворикам, утопавшим в тополином пуху, к кривым лавочкам в тени разросшихся кустов сирени, к разбитым, дребезжавшим пазикам на пыльных улочках, маршрут которых прост и понятен каждому: роддом, школа, ПТУ, завод, кладбище.
Скворцов пресытился акварелями с росстральными колоннами, резными тенями на мраморных телах «психей» Летнего сада, размытым бледным ленинградским небом.
Скворцову хотелось изобразить солнечный провинциальный двор с качелями под тополем. Чтобы кто-нибудь сидел на лавочке и читал книжку. А рядом – детская коляска. И солнечные блики ярко и смело освещали полотно изнутри, будто за картиной кто-то вкрутил лампочку.
И – никакой акварели. Только масло. Да-да, именно – масло! Мазок, к мазку, полная чехарда и смешение красок. Но если отойти подальше, то можно только замереть от восхищения: просто маленький дворик. Но сколько света, сколько солнца, сколько жизни в картине! Это шедевр, господа! Мы не думали, что после Маковского и Куинджи кто-то способен на такое!
Картины не получилось. Зато эскизов к портрету вышло ровно двенадцать штук! И везде – один человек. Женщина, прекрасней которой нет никого на свете. Легкий поворот головы, золотистые волосы пушит летний ветер, глубокий и мудрый взгляд, удивление в нем, испуг даже и открытие важного, фатального – нечаянная встреча ДВОИХ. Они еще не знают, что будут вместе, их взгляды только-только скрестились, но кто-то наверху определил их судьбу: навсегда!
Именно такими глазами смотрела Иванова на художника, когда тот расположился с этюдником в ее уютном дворике. Молодой и тонкий, с кудрявой копной на голове, удивительно красивый в своей юности и чистоте, Скворцов вперился задумчиво на скромный пейзаж. Все, все было так, как он хотел: группа старых тополей, веревочные качели, сирень, солнце…
И вдруг – она. В легком сарафане с открытыми, золотыми от загара плечами, пронзительно прекрасная. Девушка оглянулась на художника и замерла, не в силах отвести взгляд. Вся, словно сотканная из солнечных нитей, незабываемая, чистая, дитя воздуха и света, та самая Психея, которую когда-то встретил Амур и забыл про лучших богинь Олимпа. Потому, что лучше нее не было никого…
Скворцов тонул в ее любви. В маленькой квартирке Ивановой, расположенной на первом этаже кирпичного дома он жил целый месяц и творил. На подоконнике низенького окна хозяйничали наглые голуби, выпрашивая угощение, и Иванова, звонко смеясь кормила сизарей с руки.
Скворцов хмурился, отбрасывал картонку с просто сидящей Ивановой, и начинал рисовать снова, где она одной рукой придерживала у груди простыню, а другую протягивала любопытной птице.
А потом Иванова сбрасывала простыню, подкрадывалась к художнику, целовала его в кудрявую голову, в глаза, в губы, и Скворцов терял разум и растворялся во времени…
Через месяц он собрал в папку этюды и эскизы, на прощание обнял свою музу и уехал в таинственный Питер. Он ничего не обещал Ивановой, ничего не дарил и не звал ее с собой. Был. И нет его, как и не было никогда.
***
Врачи обалдели, когда Иванова явилась в гинекологическое отделение со сроком беременности шестнадцать недель. Здорова! Как восемнадцатилетняя девица! Да еще и рожать собралась на полном серьезе! Гадать, кто отец ребенка, было совсем неинтересно. Проще сказать – наш, общий. Вот и все.
Иванова угомонилась, пока носила младенца. Женское население задержало дыхание: неужели – все? Даже радовались за нее и мечтали, что Иванову, в конце-концов, приберет замуж какой-нибудь доброхот и заживет с ней тихо и спокойно, как все нормальные люди.
Она родила отличного, здоровенького и красивого малыша. Все время было посвящено только ему одному. Было приятно смотреть, как Иванова дефилирует с коляской по городу, читает книги в парке на скамеечке, развешивает пеленки на протянутую между столбов веревку во дворике своего дома.
У молодой мамы было одухотворенное лицо Мадонны. Чистота и красота. Любовь и покой. Хоть иконы с нее пиши. Прекрасная Иванова лучилась изнутри, будто сошла с картины Рафаэля. Она присаживалась с маленьким Димкой у окна по утрам и кормила младенца грудью. Окна выходили на восток, и утренний свет заливал ее длинную шею, атласную кожу груди, тень от ресниц на смуглых щеках. Солнечные зайчики путались в кудряшках ребенка, и длинные пальцы матери с любовью перебирали эти кудряшки.
Эх, если бы видел ее Скворцов… Но Скворцов исчез навсегда. Зато ее видели горожане. Они, может быть, и не умели рисовать, зато отлично умели ценить красоту и прелесть каждого мгновения своей жизни.
Скажи кому, что эта Мадонна – местная б…ь, никто бы не поверил. Еще и в глаз засветил бы за сплетни. Но Ивановой было наплевать на пересуды и разговоры – она любила своего малыша всей душой, как не любила никого и никогда на свете.
А потом Иванова пропала. Про нее до сих пор ничего неизвестно. Кто-то говорил, что видели ее на Заневском среди питерских ночных бабочек. Кто-то уверял, что Иванова давно лежит в безымянной могиле, убитая из ревности сумасшедшим поклонником, а ее сына определили в приют. Поболтали и успокоились: не стоят мессалины того, чтобы их вспоминать. Сгинули, и хорошо. Туда Ивановой и дорога.
Правда, год назад, около маленького коттеджа, переделанного под ветеринарную клинику, расположенного прямо напротив бывшего дома Ивановой, видели огромную машину. В городке таких отродясь не бывало – не автомобиль, а бронированный танк. Танк припарковался около чудом уцелевшей качели, рядом со скамеечкой.
Из него вышли двое: женщина и стройный молодой человек. Парень щурился от солнца и иногда чихал – тополиный пух – ужасный аллерген. Очень красивый, как Аполлон или Дионис, юноша то и дело наводил камеру то на бывшие Ивановские окна, то на пеньки, оставшиеся от тополей, срубленных еще три года назад.
Женщину, спрятавшую свои волосы под косынку, а глаза – за солнечные очки, было не разглядеть. Пухлые губы? Так они сейчас у каждой второй модели. И фигура длинная, тонкая – у каждой первой. Юноша закончил фотографировать, и дама поднялась со своей скамейки и спряталась в машине. Парень сел за руль, и автомобиль, похожий на танк, пророкотав старт, покинул тихий дворик.
Может, это и, правда, была Иванова. А может – нет… Подойти к ней и поговорить так никто и не решился.
Автор: Анна Лебедева