Теперь, кроме военных и государственных забот, мысли царя занимала ещё и молодая жена, в которую он, нежданно и негаданно, даже для себя, влюбился самым безнадёжным образом. Безусловно, привязанность к ней Петра не была замутнена ещё и тем, что у неё не было родственников, не было клана, который бы стоял за нею и клацал голодно зубами в ожидании должностей, наград и почестей. С этой стороны Пётр ощущал себя полностью независимым, у него не были связаны руки родственными обязательствами; не нужно было отстранять от власти и должностей одних и ставить на их место других, а потом или пытаться помирить их или ждать, пока Тайный приказ раскроет очередной заговор обиженных. Необходимость же лично заботиться об этой женщине, защищать её от завистников и недоброжелателей делала тягу к ней ещё более постоянной.
В том числе и поэтому Пётр стремился к скорым победам: после каждой из них появлялся повод вернуться в Москву или Питер и устроить для Катеньки торжественную иллюминацию, которые она так любит. Но не это было главным в нетерпении Петра под Нарвой. К этому времени он уже обладал неплохим оперативно-стратегическим мышлением и хорошо понимал, что начатая без соответствующей, более солидной, подготовки кампания должна протекать стремительно, неожиданно для противника, иначе для её успешного завершения не хватит ни войск, ни материальных запасов, ни даже новейшего вооружения, каким бы мощным оно не было. И сейчас он стремился выжать всё, что можно из сложившейся ситуации. А ситуация сложилась так, что именно благодаря стремительности успехов русской армии, Карл о них ещё ничего не знал и просто физически не мог оказать хоть какую-либо помощь своим гарнизонам в Эстляндии и Лифляндии. И успехи эти необходимо было как можно надежнее закрепить и развивать дальше, не позволяя польскому королю и думать о выходе из альянса, а Карлу – опомниться, подготовить и повернуть свои армии на северо-восток, чтобы продолжить войну на территории России.
Когда стемнело совсем, Шанский приказал стрелять по Нарве осветительными минами и вести беспокоящий огонь из миномётов. В ярком свете спускающихся на парашютах мин получили возможность стрелять и осадные орудия, которые с трудом, но все-таки зашвыривали за крепостные стены почти пудовые ядра.
Снайперы несколько раз сбивали вновь и вновь вывешиваемые шведами на главном бастионе флаги, соревнуясь между собой в меткости, пока их баловство не заметил полковник Орлов и не пресёк эти соревнования. Когда шведы повесили флаг в очередной раз, он поднял бинокль ночного видения и осмотрел в него пустынный бастион. Остановившись на перебитом в нескольких местах и кое-как связанном древке, Орлов поднял бинокль чуть выше, и ему показалось, что шведский флаг выглядит как-то странно. Присмотревшись внимательней, он понял, что флаг над крепостью – одноцветный! Сообразив, что это был за флаг, Орлов тут же потребовал коня и сам помчался на КП, позабыв о рации и порученцах, которые томились возле него без дела.
В шатре на командном пункте, вокруг стола с разложенным на нём планом Нарвы стояли и сидели генералы и наперебой предлагали царю свои варианты диспозиций на завтрашнее утро. Когда уже почти пришли к единому мнению, что штурма завтра не избежать и теперь надо думать только о том, как осуществить его малой кровью, в шатёр вместе с часовым влетел командир передового полка Орлов.
Недовольный шумом и тем, что его отрывают от срочного дела, Пётр повернулся к выходу, выпучил глаза и дёрнул усом.
– Полковник, ты, часом, не белены объелся?! – тихо и потому страшно спросил царь вошедшего.
– Государь! – Орлов, наконец, отшвырнул вцепившегося в него часового и встал по стойке «Смирно!», положив левую руку на шпагу. – Государь! Над крепостью – белый флаг!
Генералы повскакивали с мест и чуть ли не в один голос воскликнули:
– Когда?
– Когда выбросили? – спросил Пётр, недоверчиво свернув в сторону подбородок.
– Я чаю, до темна ещё, господин бомбардир!.. Мы за дымом да за сумерками его проглядели… ну, а потом стемнело…
– Да как же ты его в таком разе увидал? – Шереметев удивлённо и тоже недоверчиво хлопнул ладонями перед животом.
– Да вот же! – Орлов снял с плеча инфракрасный бинокль и протянул его вперёд. – Токмо колер в него не разглядишь, а вот то, что он одной, светлой масти – видно хорошо!
Пётр выхватил у полковника бинокль и побежал из шатра наружу. За ним ринулись все генералы.
– Чёрт! – ругался Пётр, настраивая окуляры. – Не видно ни хрена!.. Тряпка какая ни то болтается, не разберешь, какова… Данилыч!.. А… Орлов, ты тут… Скачи обратно, трубача к воротам – пускай переговорщиков… тьфу… парламентёров высылают!.. Данилыч!.. Ступай! На месте сообразишь… Петрович!.. Вели ворота ракетами осветить, когда парламентёры готовы будут!.. Да в душу вашу… Догадается кто-то приказать, чтоб не палили боле?!.. Чтоб вас!.. Собрались тут… семь нянек… А скомандовать некому!
Через пять минут стрельба утихла, контуры города растворились в темноте, и только над главными воротами крепости постоянно висела одна осветительная ракета.
Через сорок минут к царю доставили парламентёра. Им оказался раненый в плечо артиллерийский майор Ханс Соумяэн.
Ещё на подходе к палатке, бросив лошадь метрах в пятнадцати от неё, Меньшиков закричал во всё горло:
– Виктория, государь! – Вбежав внутрь, он сдёрнул с головы шляпу и вскинул вверх руки. – Виктория, государь! Нарва – ваша! Слава Петру Алексеичу! Слава русскому оружию! Виват! Виват! Виват! Ура-а-а!..
На приличном русском языке майор поведал, что белый флаг над крепостью выбросили ещё засветло, после того, как все офицеры гарнизона были либо убиты, либо тяжело ранены, и командование принял на себя единственный старший офицер, оставшийся в живых, не раненый только потому, что генерал Горн заточил его на гауптвахту, полковник Юхансен.
– Ваше послание, переданное в крепость с офицерами, которые защищали Ивангород и Дерпт, генерал Горн разорвал и растоптал ногами, а офицеров приказал повесить как изменников, как только будет отбит штурм. Но штурма всё не было, велась только артиллерийская дуэль, и тогда начальник гарнизона решил, что у русских очень мало сил и приказал устроить на крепостной стене совет, чтобы решить, где и когда сделать вылазку. Все офицеры, даже интенданты вышли на стену, чтобы лучше видеть поле будущей битвы! Что случилось дальше, никто не понял. Офицеры вдруг один за другим стали падать замертво, хотя русских не было видно и близко, и ядра рвались совсем в другой стороне! Одним из первых упал со страшными ранами в глазу и в затылке начальник гарнизона генерал Карл Горн. Самое страшное заключалось в том, что было непонятно, откуда летела шрапнель, так метко поражающая всё, что шевелилось на крепостной стене. Немногие оставшиеся в живых офицеры догадались на четвереньках подползти к лестницам и спуститься вниз, отчего некоторые из них были вторично ранены в интересные и неудобные места. Когда едва живому помощнику начальника гарнизона доложили, что практически все офицеры в крепости убиты, тот приказал освободить из гауптвахты полковника Юхансена и его товарищей и потерял сознание. Полковник Юхансен сообщил нам, мне и еще четверым оставшимся в строю офицерам, что было в вашем ультиматуме, и что всякое сопротивление вам в настоящий момент просто бессмысленно. Спорить было не о чем, тем более что к этому моменту не осталось в целости ни одного канонира, и стрелять было уже некому. Мы решили выбросить белый флаг, что и было сделано незамедлительно. Но в его древко постоянно попадали осколки ядер и шрапнель, главный бастион был весь в дыму – флаг просто не успевали рассмотреть на той стороне. Как только кто-то из солдат пытался вновь его укрепить, так его тут же настигала эта загадочная шрапнель! Нам уже стало казаться, что это место заколдовано; на эту мысль наводило ещё и то, что ни один солдат, вешавший флаг, не был убит: все пятнадцать человек были ранены в правую руку или в правое плечо! Потом стемнело, и мы подумали, что этот обстрел никогда не кончится. От взрывов, с которым лопались ваши ядра, люди и лошади сходили с ума; у тех кто стоял неподалёку, из ушей текла кровь, от пороха, которым начинены эти ядра, нечем стало дышать… Когда мы уже совсем отчаялись каким-то образом дать вам знать, что гарнизон сдаётся на милость победителя, бомбардировка прекратилась, и мы услышали вызов у ворот. Вот и всё…
Пётр хотел, было, по своему обыкновению, жаловать снайперов бочонком вина, но Шереметев с Меньшиковым его отговорили.
– Этак, государь, мы всё войско головиновское к вину приучим, с кем же воевать будем? – говорил Борис Петрович. – Уж лучше им по рублику серебряному выдать, за заслуги…
– Ха!.. По рублику!.. Деньги, знамо дело, для солдата немалые, но… по рублику!.. Это за Нарву-то! За Нарву, где мы три с половиной года тому одних генералов полтора десятка потеряли, да семь тыщ душ, да всю артиллерию, да честь нашу! Вам-то всем одной землицы за неё по сколь тыщ десятин причитается… А вы им – по рублику!.. Выдать сим стрельцам по пяти рублёв! Самым искусным – по семи! Командиру ихнему, поручику… как его…
– Загряжский Владимир, ваше величество! – выступил вперед Шестов.
– Во! Поручику Загряжскому… патент капитанский! Нет!.. На полуполковника! И пятьсот рублёв деньгами!
Награды за Нарву посыпались щедро. Все генералы, присутствовавшие под Нарвой, стали крупными помещиками и владельцами тысяч крепостных душ, получили солидные денежные премии и осыпанные драгоценными каменьями ордена. Для солдат были учреждены две медали: одна для всех, кто там был, так и названная – «Был при Нарве в 1704 году от Р.Х.» и другая – «Брал Нарву», дающая право на личную свободу от крепостной зависимости и освобождение от телесных наказаний. Последних было отчеканено всего две сотни и вручались они только особо отличившимся, в основном – снайперам и артиллеристам.
Майору Шанскому было присвоено звание генерал-бомбардира, и он был назначен первым помощником командующего всей царской артиллерией генерала от артиллерии Якова Брюса, что, правда, не особенно обрадовало бывшего военного пенсионера, но его утешала мысль, что теперь он стал воронежским помещиком, и его старшему сыну будет, чем заняться, пока он сражается за Родину.
Шестов в звании генерал-поручика, также получивший поместья к югу от Воронежа, был оставлен главным советником при Западной армии Бориса Петровича Шереметева, где был назначен ответственным за применение войск «нового строя» и нового оружия, а также за сохранение свойств и самого этого оружия в тайне от противника.
Маковею были пожалованы несколько городков с селами в ста пятидесяти верстах южнее Воронежа, на западном берегу Дона, семь тысяч рублей и титул графа Ольховского, по названию одного из этих городков. В звании генерала от инфантерии Пётр назначил его своим советником «по доставлению армии оружия и всяческих надобностей для укрепления её могущества» и дал двухмесячный отпуск от войск для наведения порядка в делах и решения личных вопросов.
Александр Данилович Меньшиков графом стал чуть раньше, но то, что Маковей сравнялся с ним в титулах его несколько огорчило, и теперь в его отношениях с Владимиром Михайловичем чувствовался некий холодок отчуждения и плохо скрываемая ревность. При всяком удобном случае Александр Данилович давал понять Маковею, что главный из них – он, Меньшиков, и это – навсегда, и у Маковея нет никаких шансов изменить ход вещей. Владимир Михайлович и не претендовал на место царского любимца, и графство своё принял неохотно, понимая, что вместе с титулом приобретает не только завистников и недоброжелателей, но и врагов. Но не отказываться же было, в самом деле, от царской награды!
Изменение к себе отношения Маковей почувствовал уже, когда отъезжал в Романов и прибыл к Петру для получения последних наставлений.
Подъехав к нарвской ратуше уже в дорожной одежде, Владимир Михайлович приказал доложить о себе царю, который присутствовал на обеде с местной знатью, и остался ждать в холле перед залой, где давался обед. Внутрь Маковея не пригласили, но и Пётр вышел не скоро, а лишь спустя пятнадцать минут после того, как дежурный офицер сообщил ему о посетителе.
– А-а, граф! – Пётр слегка улыбнулся и внимательно посмотрел на Маковея. – Едешь уже? Ну, с Богом! Там тебя, поди, заждались уж!.. Кланяйся от меня профессорам своим… Ну, что?.. Всё, кажись, обговорили, обо всём договорились… Кажные две недели шли депешу, как у тебя дела продвигаются, что не спорится, что не ладится… Да, вот ещё что!.. Ведомо мне давеча стало, что там у тебя в Романове… беглых принимают! Уж не знаю точно – так ли сие наверное, но знай, коли так – крамолу творишь великую! Устои государства моего подрубаешь!
Маковею враз расхотелось куда-то ехать, спешить. Выходило, что царю усиленно на него наушничают, а в его отсутствие такого напеть могут!.. Всю жизнь он меньше всего любил оправдываться, особенно если обвинения в его адрес были полнейшим абсурдом. В этом случае брал верх его дурной характер, и он прикидывался, что действительно делал то, что ему инкриминируют, а если кому не нравится, то это – их проблемы. Здесь играло роль «совковое» воспитание, когда человек, если он был прав, всегда надеялся на то, что здравый смысл и справедливость, в конце концов, во что бы то ни стало, возьмут верх. Но здесь был другой случай. Его визави не был начальником средней руки, женой или генералом-самодуром. Перед ним стоял царь, над которым уже никого не было, а в бога и чудеса Маковей не верил, и справедливости ждать больше неоткуда. Сейчас царское окружение устами самого царя обвиняло его в том, что он по собственному почину переманивает крепостных от помещиков, обещает и даёт им приют и свободу и «прикармливает» их. Зачем? Хорошо, если только из-за рабочих рук, а если не только? Если хочет сделать из них союзников, сколотить их них банду или… армию? Против кого? А ведь вооружить их он сможет так, что никому и не снилось! А ведь на его заводы ещё и пленных шлют, готовых солдат! Что ему стоит собрать 10-15 тысяч недовольных своей жизнью холопов? И что тогда? Кинется на Руси республику утверждать, как у себя в Романове?
Это или примерно это надуют царю в уши «доброжелатели», Маковей это знал, да и сам Пётр наверняка просчитывал этот вариант в уме, и не раз. Кроме того, Пётр один знал об их действительном происхождении. Верил он в это полностью или нет, сказать было трудно, но о буржуазии, капитализме и социализме он впервые услышал именно от Маковея и вполне мог прийти к негативным выводам о целях пришельцев. Маковей давно задумывался над тем, как избежать такой трактовки своей деятельности и как убедить царя в чистоте своих намерений и намерений своих соратников. В позапрошлом году здорово подпортил репутацию горожан и городского руководства Борзыкин, убежавший из лагеря, пойманный московской стражей и доставленный к Меньшикову. Теперь от его инсинуаций отмыться будет непросто. Тем более, что беглые в лагере были, Маковей это знал. Немного, с десяток, не больше, но были, и отрицать это бессмысленно и опасно. Устраивать республику в действительности Владимир Михайлович не собирался, так как отлично понимал, что общество к этому ещё долго не будет готово, а нынешнее состояние крестьянства таково, что в республике нет никакого смысла.
На все эти умозаключения у Маковея ушло несколько коротких секунд, пока царь ждал ответа на свой вопрос-утверждение. И Владимир Михайлович решил, что выход, всё же, только один: падать царю в ноги и доказывать, что он – не верблюд. Что он и сделал незамедлительно: опустился сначала на одно колено, потом на оба и низко склонил голову.
– Ваше Величество! Велите отрубить голову прямо здесь, а нет – так я сам себя и застрелю сей же час! Ну нет у меня мочи далее жить с такими вашими подозрениями, каждый раз их отрицая и доказывать, что не верблюд. Скажу честно: мне начихать, кто бы и что обо мне не говорил и не думал, будь он хоть трижды ваш любимец! Им всё равно не понять того, что поняли вы. Мне только это и нужно. Поверьте мне, а через меня – и всем романовцам. За каждого оступившегося или неугодного вашему величеству обязуюсь платить головой. Если не получится его, то – своей.
– Хм!.. – Пётр несколькими заученными движениями снова набил трубку и задумался. – Хм!.. Ты того… Поезжай давай!.. Всё, о чем говорили, покамест в силе остается! Поезжай и… много не думай… Я тут разберусь, кому что дорого… Работай… Да не загордись чрезмерно!.. За Нарву спасибо тебе великое, и за войско, и за пушки, и за ружья спасибо!.. Знай: верю, что дела великие и многотрудные нам предстоят! Уж не ведаю, как там далее, но помощником в моих делах тебе быть!.. Ступай! Ждут меня. Да не раскланивайся, аки посол аглицкий – ни хрена у тебя не получается, токмо смех от твоих поклонов разбирает!
Этим Нарва для Владимира Михайловича Маковея и закончилась.
--------------------------------------------------
Подписывайтесь, друзья, – и тогда узнаете, с чего всё началось! Подписался сам - подпиши товарища: ему без разницы, а мне приятно! Не подпишетесь – всё равно, откликайтесь!
-------------------------------------------