Его приняли в ряды партии за неделю до начала войны. И он не мог, не хотел оставаться в стороне, когда большинство его однокурсников по Литературному институту имени А. М. Горького в первые дни войны ушли добровольцами.
И вот однажды в институте появился молодой капитан — начальник клуба знаменитой гвардейской Панфиловской дивизии. Гвардейцам нужен был поэт, и этим поэтом стал Сергей Смирнов.
Трудными дорогами войны, которые начались для него в 1942 году, шел ок вместе с прославленной дивизией через Калинин и Великие Луки, Новоржев и Резекне, Елгаву и Ригу... Шел с оружием в руках и потрепанными общими тетрадями в полевой сумке. Эти тетради стали военными дневниками гвардии рядового, кавалера ордена Красной Звезды Сергея Васильевича Смирнова, ныне известного советского поэта.
15/XII-43 г.
Вторые сутки фашисты ведут обстрел Великих Лук.
Только что ушел от меня дядя Вася, почти глухой от горя старик... От былого благополучия на голове его осталась только черная каракулевая шапка. Все остальное — одежда войны. Солдаты подарили ему ватные брюки, фуфайку, валенки. И старику тепло.
Для всех он — глухой дядя Вася, по адресу которого иной весельчак отпускает шуточку. Все равно ведь старик не слышит. А у дяди Васи — трагедия.
До войны у него был красивый сын. Он преподавал историю и был непревзойденным танцором Великих Лук. Фашисты взяли его в плен, издевались над ним. Он убежал, вернулся в Великие Луки. Здесь организовал молодежный партизанский отряд.
В отряде оказался предатель, весь отряд во главе с сыном дяди Васи был расстрелян здесь же, в Великих Луках.
Фашистской бомбой убита была на глазах у дяди Васи его жена, и вот старик остался совершенно один. От прошлого у него только фотокарточка сына с красивой девушкой. Когда старик приходит ко мне, я делю с ним пополам свою трапезу. Говорю ему всякие новости, стараюсь отвлечь его... Сколько таких дядей Весь на земле...
4/I-44 г.
Ночь. Дан приказ сняться и двинуться в определенном направлении. В небе ходит недобрый гул, и откуда-то с горизонта навстречу ему бросаются лучи прожекторов. Трассирующие пули розовой струей плавно вздымаются ввысь, видны вспышки разрывов, и снова луна, и вся война под луной.
По дорогам, не зажигая фар, бегут «студебеккеры», таща за собой тонкоствольные пушки. Непрерывно во тьме движутся солдаты, серые, неутомимые. Пехота.
Может быть, и мы скоро станем непосредственными участниками создания последних сводок Совинформбюро!
15/I-44 г.
Наступаем там, где летом ни пройти, ни проехать — болота. Мороз сковал все, только русских не сковал, а расковал.
Наступаем.
He по-солдатски чистенькие уходят разведчики в своих белоснежных комбинезонах по своим делам — навстречу славе и смерти.
4/II-44 г.
Катя.
Наивная киргизочка. Ей 20 лет. Она умудрилась выйти замуж и вместе с мужем приехала сюда на фронт. Муж в полку. Она в ансамбле. В дни разлуки они пишут друг другу длинные письма.
Сегодня с утра Катюша поет на своем киргизском языке. Потом на русском звучит ее голос:
Если ра-анили друга
перевяжет подруга
Горячие раны его-оо-о
— Сергейчик, — так говорит она мне — Давай споем с тобой!..
— Нет, — говорю, — Катя, не хочется!
А она снова поет по-киргизски и по-русски.
Пришел почтальон, вручил ей треугольник. Это ответное письмо из полка, от мужа. Оно вчера только написано...
Катюша перечитывает вчерашнее письмо.
— Сергейчик, дай мне конверт и бумагу, — говорит она.
— А кому ты хочешь писать? — спрашиваю.
— Мужу, — отвечает она и снова напевает...
Приходит наш командир. Садится без видимой причины и молчит.
Я знаю, зачем он пришел. Я ухожу... Когда в возвращаюсь обратно, Катюша плашмя лежит на зеленой хвое и горько плачет. Вчера, во время атаки, наповал убит ее муж.
13/VII-44 г.
Сводка Совинформбюро посвящалась нашей Панфиловской. О нас первых упоминала она, и нас первых благодарил Сталин.
И все это мы слушали сами, прямо из Москвы.
Слушали среди леса, обстреливаемого пушками врага. Шутка ли — прорыв на 35 км в глубину и на 150 км по фронту.
А потом ночь. Клуб завел свой движок и дал санбату свет, при котором до восхода солнце работали хирурги.
17/VII-1944 г.
Хочется во всеуслышание сказать своей судьбе: будь же справедлива и дай мне возможность правдой слов моих рассказать людям о войне.
26/VII-44 г.
Вокруг хуторная Латвия, лесочки, где прячутся одиночки-враги, хлеба волнуются, а где стояли дома — сейчас печи вытянули вверх свои шеи-трубы, словно хотят увидеть, что творится вокруг.
Вся железная дорога исковеркана. Каждая шпала сломана посередине, каждый рельс перебит. Фашисты отступая, волокли за собой по железной дороге машину разрушения.
Так увечит дорогу только тот, для кого нет больше надежды на возвращение.
27/VII-44 г.
Идем на город Резекне. Вся дорога минирована, сейчас эти мины, как сковородки, положенные друг на друга, валяются сбоку шоссе.
И друг пехоты, незнакомый нам сапер, на видных местах приколотил свои дощечки: «Мины! С дороги не сворачивать, Пушкова». Или у мостов: «Фугас обезврежен. Взрывчатка изъята. Пушков».
9/IX-44 г.
Ранена Маша Обыденова. Наш врач от многих, многих болезней.
Как мы познакомились? Это было два года тому назад. Пришла девушка в ансамбль, попросила стихи. Я переписал ей пару своих стихотворений. Она ушла, а в памяти у меня остались ее глаза светлые, ее стройность, подчеркнутая грубым солдатским ремнем...
И долго-долго не видел я ее. Несколько раз читал стихи, где присутствовала и она.
Однажды она с подругой появилось в доме, где жил я с товарищем. Мы израсходовали целую пленку на нелепые снимки...
Что она для меня? Не знаю. Мне хотелось написать кучу стихов, посвященных этой девушке. Мы опять встречались. Улыбались. Я говорил: «До свидания», — скрытно сожалея, что она уходит и неизвестно, когда опять появится у нас.
К этой девушке небезучастны многие из моих друзей. А я?.. Эта девушка для меня, как, пожалуй, и для многих других, является как бы олицетворением тех, кто нам дорог, но кто далеко тылу. И наши симпатии к этой девушке — это выражение наших симпатий к тем, более близким и более нужным нам сердцам, которые бьются где-то далеко-далеко, но которые помнят нас.
Маша ранена. Уже два дня лежит она в палатке. Мы поочередно навещаем ее. Она говорит, что все мы хорошие. Говорит, что через несколько месяцев опять встретимся (т. к. эвакуируют в госпиталь). Я тоже говорю, что мы увидимся, но знаю, что вряд ли...
11/IX-44 г.
Вечер. Лес. Над нами высокое небо и прозрачные высокие облака. Далекая, даже неслышная фашистская пушка кидает в нашу сторону бризантные снаряды. Они, завывая, проходят где-то в вышине и оглушительно разрываются...
И вдруг — незнакомое и знакомое, близкое и дорогое как детство: курлы-курлы... Да ведь это журавли! И действительно, построившись острым углом, на неподвижных распластанных крыльях проходят над нами журавли.
И странно кажется, что они сейчас развернутся и друг за другом начнут пикировать на нас.
Курлы-курлы!.. Нас покидают птицы... Они улетают навстречу теплу... Осень.
20/IX.
Вчера был на партактиве. Единственный солдат среди старших и средних офицеров.
Начштаба. Молодой. Подтянутый. Застегнутый на все пуговицы, с выпрямленной, словно не гнущейся спиной. Пунктуальный во всем, даже в высказываниях. Видно, таким и должен быть начштаба.
Начальник политотдела. Старше средних лет. Годы чуточку ссутулили его. Это совершенно другой человек. Он мне напоминает преподавателя общественных дисциплин, человека, несколько отвлеченного от конкретности всего окружающего.
И, наконец, полковник Ломов. Высокий, полнокровный, с двумя орденами Красного Знамени и орденом Отечественной войны I степени. Командир батальона, физкультурник, музыкант и прославленный воин.
А речь его! Ни сухой пунктуальности начштаба в ней нет, ни отвлеченного теоретизирования начполитотдела. Речь Ломова проста, народна, конкретна, как его взгляд на каждого из нас.
Полковник Ломов — человек действия, человек личного практического участия в тяжелых буднях войны, человек оптимистического взгляда на жизнь, общительный. Он таков, что к нему обращаются солдатские глаза и сердца, но нем между собой одобрительно говорят солдаты: «Батя пошел».
Эти три человека — совершенно разные, но как они дополняют друг друга. Они — это мозг нашей воинской части.
Ура! Прибалтийский, 3-й Прибалтийский фронты двинулись вперед. Мы тоже уходим — дальше... На запад.
12/X-44 г.
Как веселятся солдаты! Огромный сарай из-под сена. В углу необмолоченная пшеница, рядом лошадь и воз.
В середине сарая киномеханик приладил киноаппарат, на стене привесили экран, и кинотеатр оборудован. Кино «Алая Роза». Где-то над головой летает фашистский самолет, а нам наплевать на это. Зрители всюду: на пшенице, на перекладинах, прямо на полу.
28/X-44 г.
Уходим вперед — на штурм фашистов, окруженных из площади в 160-180 км. Это последняя советская территория, занимаемая немцами.
Уже около 12 часов ночи 5 ноября. Черная беспросветная ночь. А медсанбат не спит. Я был только в одной палатке... Там не больше 10 коек... Оттуда выносили двух раненых...
В самом углу лежит Петр Толпеко, гвардии капитан. Отчаянный разведчик, командир нашей дивизионной разведроты.
Сколько раз мне хотелось подробно, слово за словом описать жизнь этого русского человека.
Пришли Леша Линкевич, Гриша Щедров, Стефаненко Миша, Петя Федотов и еще трое санбатовских девчат… Петя Толпеко поет о Москве... Поет, чтобы не чувствовать боли своих ран.
Леша Линкевич тихо играет «Темную ночь». А она за палаткой темная-темная... «Да, вот был случай, — говорит Петя Толпеко, — ранили меня. Эвакуировали в госпиталь, а помощница у доктора — замечательная красавица. Хотят меня усыпить. Нет, говорю, не надо. А помощница мне: «Если эту операцию вы вытерпите, я вас поцелую».
И вот стискиваю зубы, молчу. А боль — нет терпения. До чего ради поцелуя не вытерпишь!
Тут операция закончилась. А помощница хирурга подходит и, можете себе представить, натурально целует меня в губы».
Всю ночь в санбате стучит движок, он дает свет в операционную и палаты. А завтра утром опять мы уходим в первый эшелон, опять ближе к войне...
Л. ДЫКОВА (1985)