Мара: Темная Владычица

-1-

— Аленький, аленький цветочек, — полился, зажурчал над бескрайним цветущим полем словно ручеек лесной, голос девичий.

Спрятавшись в высокой траве от людских глаз, Леля плела венок из диких трав. В синем небе с радостным щебетом носилась стайка синекрылых пичуг. То кружилась высоко-высоко, то вдруг резво кидалась вниз к старому дубу на самой окраине поляны и, наконец, с оглушительным свистом вновь взмыла ввысь и дружно метнулась в сторону Ирия, чьи Солнечные врата ослепительно сияли в разгорающемся полудне. Леля проводила птиц тоскующим взглядом и поправила цветы в венке. Уж весна на исходе, а Яр так и не пришел свататься. А она всё ждала. Видела, как мрачнеет Мара, как хмурится Дажь, но ждала. Сначала всё на зиму пеняла, что не идет. Теперь вот весна исходит — работы в полях много. Да и летом присесть будет некогда. Осень. Он придет осенью…

— Ты во далече во чистом поле цветешь,

Ты цветешь, цветешь, алеешься,

Ты алеешься, белеешься!..

Не могу я такую радость получить —

Сердечнаго дружка в гости залучить.

Развалившись в траве и закинув руки за голову, Финист задумчиво покусывал былинку и смотрел на облака, что растянулись во всё небо, словно кто пуховую перину разодрал да по нему раскидал, аж до самого горизонта. Красиво. От девичьего пения, доносимого ветром с поля, странно теснило грудь. Тоскливо делалось, словно он в пропитавшей голос печали виноват. Радогост перестал целиться в расставленные по низко прогнувшимся ветвям маленькие резные деревянные фигурки, опустил лук и искоса глянул на Яра, который и бровью не повел, будто не заметил или не понял, отпустил тетиву. Стрела уверенно сбила деревяшку, отскочившую далеко, едва не по лбу Финисту. Тот недовольно цыкнул, поднимаясь, и отбросил «подарочек» обратно друзьям.

Песня стихла.

— Ты скажи сестре, чтоб не ждала, — с уставшим недовольством выдохнул Яр, и потянулся к брошенной в траву рубахе лицо утереть. Жарко. Даже в тени. — Не приду я.

— Зачем тогда очелье дарил? Зачем за калитку гулять звал? — недобро сверкнул серыми глазами Рад. Давно они с Яром дружбу водили, вот он и доверил ему младшую сестру. Да видно зря.

— Красивая. Смешливая, — будто так и надо пожал плечами тот. — Потому и подарки дарил. Потому и гулять звал. Но так ведь очелье и платок — не обручь.

— Она полюбила тебя. Всем сердцем. Открыто. Батюшке с матушкой о вас рассказала! — Радогосту казалось, что Ярила невсерьез так равнодушно беспечен. Ну не мог его давний друг так обидеть его сестренку, чистую, подобно росинке.

— Я тоже люблю Лелю, — усмехнулся в ответ Яр. — И Мару люблю. И Живу. Я люблю всех женщин. Ну, вот такой я уродился на свет, буйный. Но если хочешь, то я буду с твоей сестрой и буду только её. Но лишь на время.

— Ну, ты и… — рыкнул Рад, сжимая кулаки.

Финист шумно втянул воздух и отвернулся, чтобы в драку не кинуться. Руки чесались, аж мо́чи не было.

Хрустнула рядом ветка. Парни удивленно обернулись — одни же были, но только и увидели, как мелькнули в высокой траве золотые косы и синий, как летнее небушко, сарафан. Леля?!

— Посторонись, — раздалось за спиной глухое.

Финиста толкнуло в сторону так, что едва на ногах устоял. В следующее мгновение Перун обрушил свой кулак на Яра, и тот рухнул как подкошенный меж выгнувшихся над землей толстыми змеиными кольцами корней старого дуба.

— Ох, — Жива нервно вцепилась в уголок цветастого платка, не решаясь то ли за Лелей следом кинуться, то ли здесь остаться, чтоб бедою всё не окончилось. Да пропади оно! — рукой махнула и таки бросилась за сестрой вдогонку, пусть парни сами меж собой разбираются.

— Вы откуда здесь?! — Радогост перевел ошалевший взгляд с бездыханного друга на старших братьев.

— Зашиб что ли? — озабоченно поджав губы, Дажь склонился над горе-ухажером и поднял на Перуна деланно осуждающий взгляд.

— А мне видится, что он уж слишком его легонечко приложил. Сильнее надо было, — одобряюще Перуну усмехнулась Мара, не скрывая мстительного удовлетворения от вида расквашенного носа сестриного «жениха», и обернулась к Раду. — Так это Жива нас сюда привела. Ты думаешь, чего она у тебя вчера всё выспрашивала да выкруживала? Ну, вот и вызнала, что с дружами собираешься в поле, в стрельбе упражняться. А дружи у тебя известные — Финист да Ярила.

— Что ж вы мне не сказали? — цокнул Рад языком. Сердце кольнула досада, что братья и сестры от него утаились. Пошлепал друга по щекам, приводя в сознание. Тот вроде задышал. Очухается. Не сейчас, так вскорости.

— Так Жива нас всех и собрала здесь разговор с Яром держать, от чужих глаз подальше. Негоже, чтоб сестру нашу срамили, а мы молчали и терпели, — Дажь пробороздил пятерней золотистые кудри. — Мы только поговорить хотели.

— Ну, вы и поговорили, — Финист глянул на Сварожичей исподлобья и качнул головой.

— Вполне себе доходчиво, — сверкнула глазами Мара, и поджала уголки губ. — Вот только кто ж знал, что и Леля здесь же окажется. Вот же ж…

— Сестру бы догнала, — уже не хмурясь, мотнул головой в сторону заросшей тропинки Перун, но Мара, в точности повторяя за Яром, пожала плечами. Ей было до жути любопытно: Яру сполна от братьев достанется или одной оплеухой отделается?

— Жива за ней побежала, — отмахнулась. И быстро обернулась, показалось ей, будто огромный ворон каркнул и слетел с ветки. Только ни в небе, ни на дубе птиц не было. Померещилось.

Тропинка вилась, петляла меж кустами, и вдруг резко свернула вниз по крутому берегу к воде. В слезах не разбирая дороги, Леля не заметила своротку и едва не угодила в разросшуюся у оврага крапиву.

— Да стой же! — успела ухватить сестру за руку Жива, а та как оторопела, истуканом застыла перед густой тёмно-зеленой жгучей порослью.

Осторожно, ласково Жива потянула сестру к себе и бережно обняла. Молча гладила по золотым косам. Ни к чему слова, сердцем сестрину боль чувствовала как свою. Леля вдруг всхлипнула, всем телом вздрогнула. Больно-то как. Больно! Содрала с головы дарёное очелье, в сердцах зашвырнула в крапиву подальше, чтоб потом не броситься искать. Жива всё понимала. Крепко-крепко обняла сестру, давая той нарыдаться вдосталь.

Минуло, пролетело жаркое лето, словно и не было. Отцвели луга, распушилась рожь, налились тугим золотом пшеничные колосья. По берегам рек рассыпали черные бусины смородина и черёмуха. Поднялись над покосами высокие стога. Окрасились в медь с багрянцем леса и поля. Потянуло прелой хвоей, палой воглой листвой и туманами. Тоскливо заморосили дожди.

А Леля так и не вышла со двора ни разу. Ни с подружками, ни с сёстрами, ни с матушкой. Всё больше в светлице отсиживалась, с первой зари до глубокого вечера при лучине вышивала шелковыми нитями скатерть. Распускались на белом полотне алым да лазоревым цветы, золотило их ясное солнышко. И чем ярче и краше становилась скатерть, тем бледнее становилась Леля. Будто выцветала потихоньку, как лютик на ярком солнце.

— И для кого она? — Мара скинула пропитанный холодной моросью платок с головы и погладила мерзлыми пальцами вышивку.

— Может, Перуну в подарок, может, Дажю. А то они всё решают да не решаются сватов к суженым заслать. Шепчутся. Думают, я не слышу, что они задумали.

Ну, тайны в том и не было, что браться договорились меж собой сначала её, Лелю, замуж выдать, а уж потом и самим женихаться. А то от слёз её и тоскливых песен даже мухи на окне сохли да дохли.

— Ты скоро бледнее меня станешь, — Мара взмахнула ладонью над огоньком лучины.

Тонкий белесый дымок закрутился, завился и потянулся по стене серыми лентами теней. И вот уже на ней распустился большой цветок. Много рук поливали этот цветок, лелеяли. И вдруг кто-то его сорвал, полюбовался да бросил ненужным. Потекли дождями по стене тени, залили её всю, зачернили.

— Хватит слезы лить! Был да сплыл, не велика потеря! — присела на лавку возле сестры, взяла её ладони в свои. — Отца с матерью пожалей. Жива вся извелась. А братья…

Леля отвела, наконец, взор от исчезающих теней, испуганно взметнула ресницы: что братья? Опять с Яром подрались? Но Мара уже видела, что слёзы-то высохли.

Дверь тихонечко скрипнула, приоткрываясь, и в светелку просунулся маленький белый котенок. Рад легонько придал ему ладонью ускорения, и тот бодрее запрыгал по половицам. Леля с удивлением склонила голову набок и вдруг заулыбалась.

В день, когда верасеньсентябрь уступил место кастрычникуоктябрь, отец собрал своих детей за большим столом.

— Надоело нам, дочка, на слезы твои смотреть да сватов отваживать, — Сварог взглянул на старшую из дочерей неулыбчиво, но и не сурово, с любовью. — А потому решили мы с вашей матушкой так: до первого снега должна ты выбрать себе мужа по сердцу. А не сумеешь, сам тебе мужа назову.

Леля только взгляд покорно опустила. Рад зыркнул искоса на Дажя, не так они с братьями всё задумывали, но смолчали оба. Никто отцу перечить не посмел.

Оставив младших дочерей хлопотать по хозяйству, Лада торопливо поднялась в светелку старшей дочери. Закутавшись в пуховый платок, Леля сидела у распахнутого окна. Маленьких белый котенок настойчиво терся о ее ладонь, выпрашивая ласки. Лада присела рядом и протянула руки, раскрывая объятия. Леля всхлипнула и крепко прижалась к матери, пряча под опущенными ресницами обиженный взгляд.

Но то ли воля отцовская такой сильной была, то ли просто время прошло, но к исходу кастрычника и речи, и настроения Лели стали меняться. И хоть никто из сватавшихся ей не полюбился, но прогуливаясь с сестрами по гульбищу, нет-нет да и поглядывала вниз с любопытством.

— Оглянись вокруг! — хохотала Жива, разведя руки в стороны. — Сколько добрых молодцев хочет познакомиться с тобой!

Мара исподлобья посмотрела на неё, взглядом моля замолчать. Но та продолжила, уже спокойнее.

— Послушай, сестрица, помнишь, как мы с тобой смеялись над Петруней? Она выскочила замуж «по любви» да рано, а через сорок лун-то оказалось, что любовь у них обоих к бражке, спилась с муженьком своим. Как они буянили у нас во дворе, а мы до слёз смеялись, пока Петруня уверяла всех, что замужем за богатырём небывалым, и он для неё даже чудо-птицу достал, что золотые яйца будет нести? А как та оказалась обыкновенным фархом?

Мара готова уже была прибить старшую сестру, когда неожиданно, Леля улыбнулась.

— Да, помню, была такая умора.

Оживившись, Жива стала семенить ногами в красных сапожках.

— Они же тогда совсем ни на что не смотрели, ни один, ни другая! Как в омут ухнули, да перегорела их любовь быстро. Их все бабки отговаривали, мол, погуляйте ещё, узнайте друг дружку. Нет, никого не стали слушать. И в конце концов испортили друг другу житьё, маются оба теперь. — Жива обняла крепко Лелю. — Всё, что ни происходит, — на то Светлый Род уже свои планы построил, будь уверена. Не хочешь же ты такой петруневой любви?

— Не хочу! — уверенно мотнула головой Леля.

— Ну и славно, — словно ниоткуда появился Дажь. Расписной его кафтан был усеян самоцветами, а русые волосы прихвачены в косички от висков. — Сегодня мы страницу переворачиваем, а всё, что на предыдущей начертано, оставляем в прошлом.

Мара взволнованно пригладила ладонями своё платье цвета закатного неба и выдохнула. Большой деревянный навес в сосновом бору мог уместить под собой не меньше половины жителей их славного светлого града Ирия. Широкие деревянные резные балки держали могучий свод, а крыша из лапника укрывала от снега или дождя, но Жива уверяла, что сегодня перемены погоды можно не ждать.

Весь день, по большой её заслуге, сияло ясное солнце, заливая лес тёплым светом. Для красоты да яркости к навесу натаскали опавших ароматных листьев — рыжих, золотых, багряных, — и они весело шуршали под ногами. То и дело в безоблачном небе тянулись гусиные клины. Со всех концов Родовых земель потихоньку съезжался народ, чтобы поглазеть на светлоокую, милую Лелю. Себя показать, людей посмотреть. А ещё, чтобы увидеть, кого она себе суженым наречет.

Когда все гости прибыли, начались смотрины. Братья стояли позади разволновавшейся сестры, у которой от переживаний выступил румянец на нежном лице.

— Привечай, гостей, дочка, выбирай по сердцу, — довольно улыбнулся Сварог.

В поиске поддержки Леля обернулась на братьев, но за спиной оказались не они, а Финист, которого Радогост с собой привел, как близкого друга. Вроде, с детства Радова друга Леля знала, вместе грибы и ягоды в лесу собирали, вместе за летящими птицами смотрели. На покосы к братьям ходила, морсы и хлеб косарям приносила. Яра видела, а его будто нет. Будто сейчас только увидела.

— Ты не бойся их, — подошел близко, чтобы не слышали их. — Если никто не полюбится, откажи. Братья заступятся. Они уже решили.

От его слов будто полегчало на сердце. Леля вздохнула, отвернулась и приветливо посмотрела на то и дело подходивших к ней людей: купцов, заморских правителей и знатных жителей их родного и соседнего градов. Все они радушно улыбались. В основном, за женихов говорили их отцы, расписывая в красках то, как сын умело ведёт хозяйство, без труда на охоте попадает в глаз белке с одного выстрела, какой он умный и весёлый, стойкий к трудностям и добрый по натуре.

Мара едва подавила зевок, рвавшийся наружу. Все — как один, ничего интересного. Старшая сестра всегда была для неё загадкой, закрытой шкатулкой, к которой, порой не могли подобрать ключ ни она сама, ни братья, ни Жива. Леля заслуживала подле себя кого-то особенного, кто берег бы эту ивовую веточку, заставил её перебороть свою стеснительность и хоть раз на празднике пуститься в пляс. Такие мысли одолевали младшую из сестёр, пока рядом с Лелей и братьями не появился новый жених.

Солнечный свет чуть поугас, поднялся колючий ветер. Мара в удивлении огляделась. Что за напасть? Жива ведь обещала ясную погоду…

До слуха Мары донёсся скрипучий голос:

— Позвольте представиться, уважаемые Сварожичи! Прибыл я из далёких земель, где солнце никогда не заходит за горизонт…

Высокий, статный, заморский князь в богатых, серебром расшитых одёжах, кланялся гостям и Леле. Владения свои расписывал, подарки дорогие показывал, и будто невзначай подвинул в сторонку Финиста, отчего тот нахмурился, но отступил.

Охваченная тревогой, Мара смотрела на жениха, стелющегося перед её родными. Что-то было с ним не так.

— Рад… Рад… — дёрнула брата за рукав кафтана. Тот вопросительно на неё посмотрел. — Не видишь ты, что ли? Что с погодой творится?

Брат чуть нахмурился, осмотрелся, прикрыв глаза ладонью, глянул на небо. Ни облачка. Всё, как и было. Солнце, лёгкий осенний морозец.

— Хорошо всё, — внимательнее вгляделся в лицо девушки. — Что случилось, сестрица?

Как же это хорошо? Ветер вон какой поднимается, листья с хвоей кружит, меж людей швыряет! Мара в замешательстве вновь посмотрела на жениха и почувствовала, как в груди тревожно ёкнуло.

Прищурив глаза, вгляделась в гостя. Как вдруг сильным порывом ветра пелена сорвалась с гостя. Густые каштановые кудри повисли, черты молодецкого лица сморщились, осунулись, глаза впали. Удалой заморский князь старел на глазах, его высокая статная фигура сгорбилась, съёжилась. А за его спиной расстилался сизый туман, из которого вырисовывались и исчезали воющие тени. Девушка зажала рот ладонью, чтобы не вскрикнуть, пока неведомое существо продолжало болтать с ничего не подозревающими братьями и не замечало её. Взяв себя в руки, Мара тихонечко выдохнула, попятилась маленькими шажочками за деревья, пока совсем не скрылась с людских глаз, и на негнущихся ногах пошла в сторону речки, журчавшей неподалёку.

Мир пульсировал яркими цветными вспышками, кружился в безумном вихре, отчего не хватало дыхания. Родные лес и река вдруг застилала буря, а теплый день сменялся могильным холодом. И тут же вновь всё становилось прежним. Такое она ощущала и видела впервые. Схватившись за голову одной рукой, другую прижав к груди, Мара прильнула к дереву, зажмурилась. Открывать глаза было невыносимо, страшно.

Прикосновение сильной руки к плечу заставило вскрикнуть и обернуться. Синие, как чистый лёд, глаза Перуна не на шутку встревоженно смотрели на нее.

— Что с тобой? Говори.

Мара в смятении ухватилась за его руку и, почувствовав сильную опору рядом, позволила коленям подогнуться. Брат усадил её на замшелый пень, а сам присел напротив, вглядываясь в лицо.

— Всё поменялось, — как безумная, взахлеб зашептала Мара, вцепившись мёртвой хваткой в руку Перуна. — Я чувствую, как ледяной ветер пронизывает до костей. Тьма. Смертельная опасность нависла над всеми! Над всем Мировязом! Солнце не светит… Он не тот, за кого себя выдаёт, я всё видела.

— Кто… — переспросил было Перун, но тут же понял, о ком говорила сестра. — Что видела?

— Скелет, — плескавшийся в темных сестриных глазах страх, невольно передался Перуну. — Обтянутый кожей скелет и тени.

— Тени? — пытался припомнить хоть кого-то схожего, но никого на ум не приходило.

— За его спиной. Стонущие, молящие о спасении души, истерзанные, худые, как он сам. Нельзя ему здесь быть, беда будет. Беда…

Брат притянул к себе Мару, окутал объятиями. Баюкающие поглаживания по макушке и его размеренное дыхание успокоили девушку.

— Слушай моё сердце, слышишь?

И она стала слушать. С каждым его сильным ударом успокоение всё увереннее растекалось по её телу. Голова потихоньку перестала болеть, а ощущение нереальности происходящего исчезло. Она осмелилась открыть глаза. Все очертания стали чётче, но сам мир будто слегка выцвел, совсем чуть-чуть, и девушка поняла: она изменилась навсегда. К худу или к добру.

За серьёзным взглядом Перуна скрывались печаль и волнение, девушка ясно это видела. Сердце защемило от этого.

— Спасибо тебе, — шепнула чуть слышно.

Брат обхватил её за плечи и помог подняться. Они медленно пошли обратно.

— Я его выкину прилюдно и прокляну, на чём свет стоит. Заявиться сюда и петь небылицы, скрыть свою сущность. Да, я уж позабочусь, чтобы ему места ни на одном клочке земли доброй больше не нашлось…

— Нет, — уверенно остановила его Мара. — Так мы лишь беду на себя накликаем. Мы совсем не знаем, кто это такой и на что он способен. Нельзя подвергать семью и друзей такой опасности. И Леля. Она же никогда больше никого к себе не подпустит. И не видать нам счастья её женского.

Тяжело вздохнув, Перун сильнее сжал девичье плечо, соглашаясь.

— Выпроводим его вместе со всеми. Никому ничего не будем объяснять, а гостям скажем, что решение своё Леля огласит позже. Быть может ей кто другой приглянулся? Оставим это между нами.

Мара согласно кивнула и сильнее прижалась к руке брата.

Как решили, так и сделали. Всех накормили, напоили и со двора спровадили. Даже отец не сразу распознал, что происходит. А когда понял, уже поздно было. Дольше всех тогда засиделся заморский князь, всё Лелю обхаживал, уговаривал, подарки сулил еще богаче привезенных. В любви клялся так неистово, что даже Финиста покоробило, который и проводил гостя до коня и пожелал доброго пути.

Какое-то время народ и правда ждал решения Сваровой дочки, но вскоре подмечать стали, что слишком уж часто дружок младшего из Свароговых сыновей заглядывать к ним на двор стал, вроде как всё по делам. Но от зорких бабьих глаз мало что утаить удавалось, вот и зашушукались люди, мол, ясно-понятно, за кого просватают красавицу.

Никуда с Финистом Леля не ходила, а всё же не гнала. Так всю зиму и проиграли в гляделки. Даже Сварог уже посмеиваться стал на дочерью, но не торопил, вроде как о решении своем до первого снега выдать дочку замуж позабыл.

— Придет весна и расцветут они как цветы. Вот тогда и скажу сыновьям, чтобы с другом своим поговорили. А покамест пусть так всё остается.

Лада улыбнулась мужниным словам, и спорить не стала. Ей ли не знать, что любовь ждать весны не будет, прорастет, зацветет, когда вздумает. Ну, а пока… пусть всё так и остается.

Под звонкую первую капель и восторженный гомон птиц, обласканных не по зимнему теплым солнцем, праздничные гуляния в Ирии начались с ярмарки. С самого утра, а то и с вечера, чтобы занять место повыгодней, со всей округи и дальних земель потянулся к городу народ.

— Ах! — крутилась перед сестрами Жива, хвастаясь новым узорчатым платком, отчего височные кольца игриво позвякивали. — Поторопитесь. Смотрите сколько народу собралось, ещё больше будет. В миг всё разберут, так ничего себе и не выберете. А ведь купцы со Сварги так редко приходят на Мировяз, в прошлый Коловрат их не было!

Что ж… День и впрямь был особенным. Лишь раз в год, на самом исходе зимы распахивались Сияющие Врата и перекидывались Звездные мосты во все миры. И дальние, и ближние. Пчелиным ульем гудел в этот день Мировяз, и средоточием всего этого становился Ирий. Но как бы шумно и разгульно не проходил Коловрат, все: и местные, и пришлые помнили — не чинитьделать лиха и обмана. Ослушавшихся наказывали сурово, случалось, что и Врата в их мир запечатывались на долгие годы, а бывало и навсегда.

Ох, и суетился в этот день народ, радуясь празднику. Сливаясь в единый гомон, в небо летели голоса и звуки гуслей. Мара замерла, завороженно вслушиваясь в их звонкий, но в то же время нежный и мелодичный голос. То журчание ручья в нём слышался, то птичье пение.

Мара вздохнула, с улыбкой покосилась на сестру, уступая ее напору и соглашаясь, наконец, пойти к лавкам сваргалов, а это через всю площадь к Северным Вратам. Тем более, что братья давно скрылись в толпе.

— А ты, — Финист чуть склонил голову к Леле, щурясь от яркого солнца, — не хочешь посмотреть на диковинки?

От девичьей улыбки сердце в груди забилось быстрее. Мару и Живу они нашли перед россыпью самоцветов. Девушки примеряли то одно колечко, то другое. Седой смуглокожий сваргал каждый раз довольно качал головой, щедро сыпал лестью, но скорее чтобы повеселить ирийек, чем уговорить купить. И девушки смеялись. Звонко. Звенели тяжелыми браслетами. Ахали от тонких и прозрачных как воздух, тканей, совсем невесомых.

Улицы полнились звуками задорных песен и гуслей, ароматом свежего хлеба, шумом голосов, звоном кузнечных молотов… Вороньим криком… Мара резко обернулась, вслушиваясь. Задрала голову, вглядываясь в небо. Чистое. Примерещилось? Девушка слегка встряхнула головой, отыскала взглядом братьев, о чем-то споривших с оружейником из Меандра. Сегодня в день Коловрата Мир-между-Мирами всем открыл пути на Мировяз. Столько чужеземцев вокруг, аж в глазах рябит. Спину свербило, будто кто следил за ней. Но все вокруг были заняты лишь своими хлопотами. А Леля где? С дрогнувшим сердцем Мара заозиралась по сторонам и облегченно выдохнула, увидев, как Финист примеряет её сестре накосник со смарагдами ажурная подвеска с изумрудами на косу, что-то спрашивает, склонившись низко, а та, рдея и опуская взгляд, отвечает, кивает головой.

Мара прижала запястье ко лбу и на мгновенье закрыла глаза. И чего она в самом деле так разволновалась? Вздохнула глубоко и помахала рукой Живе, зовущей её к лавке с медовым льдом.

***

Сквозь тонкие белые занавески горницу заливал звездный свет. Полное ночное светило окутывало двор волшебным сиянием. В тёплом тереме уже давно все спали после долгих гуляний. И только Мара всё ворочалась и ворочалась, не в силах заснуть. Маялась. Сердце покалывало тревогой ещё с ярмарки, когда вокруг толпились люди, лилась по кружкам черноплодная наливка, а песняры расхаживали по улицам града и заглядывали хоть на мгновение в каждый двор. Любо всем было зимнее гулянье, и только ей не давало покоя ощущение чужого пристального взора. Вот и сейчас она не могла сомкнуть глаз и отпустить этот длинный день. Ладони холодели даже под двумя пуховыми одеялами, и всё же ничего странного не происходило.

Послышалась мягкая поступь и тихое мяуканье.

— Лучик, иди сюда, — прошептала Мара и приподняла уголок одеяла.

Белоснежный пушистый кот легко запрыгнул к ней и скрутился у живота, призывно мяукнув. Сёстры спокойно спали, размеренно дыша, и Мара начала успокаиваться. И было даже задремала, когда Лучик вдруг зашипел, выпрыгнул из-под одеяла и метнулся к окну. Выгнул коромыслом спину и громко замяукал. С заходящимся от страха биением сердца Мара подскочила с лавки. И в это мгновенье горница погрузилась в кромешную тьму, свет звезд больше не проникал в неё.

— Лучик, — недовольно позвала орущего кота проснувшаяся Жива. — Лучик, не шуми.

Потерла глаза спросонья. Надо же как темно, хоть глаз выколи. На ощупь отыскала и разожгла огарок свечи, разгоревшийся необычайно ярко.

Ужас сдавил горло — огромный коготь с монотонным скрипящим звуком царапал стекло по ту сторону.

— Погаси свечу! — истошно закричала Мара, но никто её не услышал.

Когтистые чёрные пальцы щёлкнули, и мир утратил звук. Мара оцепенела, не зная, что делать. Огромная как гора чёрная тень в окне сгущалась всё сильнее, и вот из неё возник железный череп. Во впалых глазницах ярко пылали крошечные алые искры, словно далеко-далеко в их глубине горели костры. Мара бросилась к старшим сёстрам в отчаянном порыве сбежать, скрыться от этого невиданного чудовища.

Оглушительный грохот и звон битого стекла наполнил горницу и заставил девушку завизжать, закрыв голову руками от осколков. Жива тащила к себе ничего не понимающую спросонья, путающуюся в одеяле Лелю. Расширившимися от ужаса глазами Мара смотрела на сестер. Губы их шевелились, они что-то кричали, протягивали к ней руки, но Мара не слышала ни звука. Только громкий перестук железных суставов пальцев.

Громадная длань просунулась в их горницу, и всё накрыло тьмой. Их подняли вверх, затем ощутился ночной морозный воздух, зашумел ветер, будто они полетели, а потом всё затихло. И лишь железные пальцы, сомкнутые в кулак, стали непроницаемой ледяной темницей.

Леля! Жива! Сестрицы! Скажите хоть словечко, молю! Вы ведь здесь? Ах, лучше бы вас тут не было… Лишь бы он забрал только меня. Девоньки!..

Мара поджала к груди колени. Даже белой сорочки в этой кромешной темноте было не различить. И оставалось только ждать.

-2-

Ударом выбив дверь, Перун ворвался в горницу сестер. Под ногами захрустело стекло. Сорванные занавески. Разбросанные одеяла. Медленно кружась, на пол оседали перья из разорванных перин.

— Мара! — громко позвал высунувшись в окно, пока братья двигали лавки, сундуки, заглядывали под стол — искали сестер.

— Нет их здесь, — разозлившись на пустые старания, Перун выскочил на лестницу, едва не сбив по пути отца с перепуганной матерью.

— А-ну стой! — догнал его у конюшен Дажь. — Что значит «нет их здесь»? А где они, ты знаешь?

— Не «где», а «у кого»! — отбросил руки брата Перун и закинул седло на своего коня. — У того князька заморского, я уверен!

— А-ну стой! — уже грозно приказал Дажь. — Ты знаешь, где их искать?! А отцу с матерью ничего сказать не хочешь? А-ну пошли в дом! Там всё решим!

Силой затащив брата в терем, Дажь усадил на его лавку, крепко удерживая рукой за плечо, будто боялся, что сбежит, и громко крикнул, созывая всех в переднюю.

— Рассказывай давай что знаешь! — Дажь уселся рядом и слегка толкнул локтем в локоть, поторапливая. — Про князя заморского. С чего решил, что он сестер наших украл?

— Да потому что больше некому! Мара его увидела, какой он есть истинный, и перепугалась страшно! Она мне такое рассказала, что другому бы я и вовсе не поверил! Вокруг солнце светило яркое, а Мара говорила о лютом холоде. Листья золотые с берёз падали, а она о мёртвых лесах и бурях сказывала. И о князьке-женихе тоже! Что стар и тощ он, а не златокрудр, что не плащ на нем красный, а саван из стонущих теней! Никакой он не заморский этот князь, не с Мировяза он! Мы договорились спровадить его по-тихому и никому о нем не сказывать. Ушёл и ушёл, туда и дорога. А он, видать не далеко ушёл, вернулся.

Слушали Перуна молча, тот осенний погожий день припоминали, да ничего толком припомнить не могли. День как день, на редкость ясный. Рад на брата исподлобья поглядывал, вспоминая слова младшей сестры про погоду. Ему тогда подумалось, что Мару от волнения морозило, а оказалось вот оно что.

— Значит, так, — тяжело вздохнул Сварог. До сих пор не верилось, что не разглядел за красивой личиной давнего недруга. — Собирайтесь, езжайте за сестрами. Коли всё как говоришь, то знаю я этого заморского князя. И где живёт, и как до него добраться. Только вам потребуются для того кони особые и помощница тоже… особая.

С этими словами снял с себя Сварог оберег в виде кованного в кольце дерева с раскидистыми ветвями и корнями и протянул его Радогосту. После поднялся молча и жестом позвал сыновей за собой. Тревожно было сыновей одних отправлять за дочерьми, но иначе нельзя, не мог он без защиты Мировяз оставить. Он отцу обещал не только Родовы земли хранить, но и весь Мировяз.

Шли недолго, у околицы остановились. Хлопнул в ладони Сварог, эхо разнеслось по лесу. И в ответ на него послышалось из чащи ржание. Захрустел под копытами снег.

Таких коней братья сроду не видывали. Вороные, грозные, дышали пламенем.

— Ох, ты ж! — протянул к одному руку Радогост. Конь всхрапнул, но в сторону не подался.

— Это велины, они вас сами выведут к вашей помощнице. Скажите ей, что сыновья мои. Что за дочерьми моими идёте. Покажите ей мой оберег. Она поможет, — не откажет.

Перун взглянул на отца и показалось ему, будто тот разом состарился.

— Мы вернёмся, батюшка. Живыми и с сестрами.

Сварог посмотрел на сына и тихонько улыбнулся:

— Знаю, что сумеете, — обнял сыновей, каждого по очереди. Очертил над ними обережный знак и обернулся лицом к терему — шумно становилось вокруг него, много народу набежало — кто помочь, кто поглазеть.

Высоко задрав голову, Финист всмотрелся в развороченное окно светелки Сварожьего терема. Люди рядом охали, ахали. Расталкивая их плечом, он продрался во двор, сюда заходить никто не решался. Заскочил в пустой терем, бросился к лестнице.

— Леля? — крик отозвался тревожной тишиной.

— Украли нашу Лелю, — вышла ему навстречу Лада. — И Живу, и Мару. Забрал моих дочек лиходей чужеземный.

Внутри всё обмерло. Финист шагнул к женщине, та смотрела на него и не видела будто, шарила пустым взглядом по бревенчатым стенам, только заломленные брови выдавали боль в её сердце.

Со двора послышалось ржание, послышались быстрые шаги по крыльцу. В распахнутую дверь вошёл Дажь, мазнул по Финисту взглядом и поспешил наверх.

— С мечом? — Радогост рывком откинул крышку большого ларя в углу, обернулся и хмыкнул: ещё бы — Финист и без оружия. Зато в одной рубахе. Порылся в аккуратно сложенной тёплой одёже, выбрал нужное. Сунул ворох ему в руки, мол, одевайся. Хлопнул по плечу — и поживее.

— Ты с нами не пойдёшь, — ухватив под уздцы коня Дажя, негромко предупредил Перун брата. И пока тот соображал: то ли огрызнуться, то ли спросить «почему?» добавил:

— На отца глянь, он сам не свой. А матушка? Она белее скатерти сидела. Кто-то с ними должен остаться.

— Почему я? — возмутился Дажь, махнул рукой в сторону Рада: — Вон, Радогост же младший.

— Не умею я утешать, — тут же отозвался Рад, заскакивая в седло. — А ты всегда слово тёплое, доброе найдешь. Мы Финиста вместо тебя возьмём. Он и дерётся лучше, чем… — осекся, глянул на хмурящегося старшего брата. — Велинов всё равно только три. А батюшке с матушкой сейчас твоя поддержка нужнее. Береги их!

Потянул уздечку. Велин всхрапнул, попятился в сторону.

Рад еще спорил с Дажем, а Финист уже был в седле. Заржали кони. Поднялись на дыбы и гулко ударили копытами оземь. С криками шарахнулся люд в стороны, испугавшись быть затоптанными, только никого уже в том месте не было. Исчезли и братья, и Финист, и кони.

Дажь в сердцах сорвал с головы шапку и ударил ею о крыльцо.

***

Выскользнув из седла, Рад ухватился за стремя, чтобы не рухнуть на колени. Тошнило, мочи не было.

— Мы вообще где? — глубоко вдыхая носом морозный воздух, к нему подошел Финист, неосознанно коснувшись ладонью рукояти меча.

— Вот там и узнаем, — ответил за брата Перун, взял своего коня под уздцы и, проваливаясь по колено в снег, двинулся к мелькающему среди темных еловых ветвей огоньку.

Странная изба одиноко высилась на двух высоких пнях посреди лесной опушки. Ни забора, ни плетня, только черный ворон с охлупеня сверкал на непрошеных гостей глазами-бусинами.

— Эй, есть кто живой? — зычно крикнул Перун, не решаясь вступить на хлипко сколоченную из пары тонких березок высокую лесенку.

Тихо скрипнула ржавыми петлями дверь, и из избы выглянула молодая чернокосая да чернобровая женщина. Перун на мгновение онемел от такой красоты.

— Ну и кого ко мне ветром занесло? — вскинула заинтересованно бровь, осмотрела гостей с насмешливым любопытством. — Добры молодцы, да аж трое. Дело пытаете, аль от дела лытаете?

Громко каркнув, ворон слетел с крыши и уселся хозяйке избы на плечо, потерся головой о щеку.

— Мы к тебе отец за помощью направил. Беда у нас, — начал было Перун, но умолк, увидев презрительную усмешку женщины.

— Да откуда ей отца знать, — одернул брата за рукав Радогост. — Молодая она. Пошли. Только время теряем.

Договорить не успел: чёрная тень мелькнула перед ним, и вот уже горбатая старуха, опираясь на высокую клюку, тянула к нему костлявые иссохшие пальцы. Не к нему — к отцовскому оберегу. Только по ворону на навершии деревянной клюки угадывалось кто это.

— Так твоего отца Сварогом кличут? — коснулась кривым когтем деревца на груди Рада и вновь обернулась молодой женщиной. Оживший ворон каркнул громко, перескочил обратно ей на плечо. Даже клюка обратилась высоким резным посохом с синим пламенем в навершии. Югка отряхнула от снега подол — только больше заснежила. Подняла глаза на Рада, улыбнулась ласково, а в глазах не искорки — тьма одна, холодная.

— Я отца вашего постарше буду. Имя мне Югка. Так что за беда такая стряслась в Родовых Землях, если он вас ко мне отправил?

Рассказали ей всё, и про сватовство, и про странного жениха, и про видение Мары, и про похищение сестёр. Женщина их не перебила ни словом, ни жестом. Слушала внимательно, лишь изредка поправляя сползающий пуховый платок на плечах.

— Вот их мы и ищем, сестриц наших, — выдохнул разволновавшийся вдруг Радогост.

Югка с интересом глянула из-за плеча Сварожича на Финиста.

— Но ты им не брат, — мелькнула и уже оказалась возле него, даже шагов на снегу не оставила. Обошла кругом, будто любуюсь. — Не стоит тебе ходить с нами. Тебя Сварогов оберег не защитит.

— Это уж я сам разберусь, — отступил от неё Финист, избегая прикосновений.

Югка безразлично пожала плечами, мол, моё дело предупредить, и махнула рукой, зовя за собой.

— Избушка-избушка, повернись к лесу задом, ко мне передом! — ударила клюкой оземь.

Вновь громко каркнул ворон, а лес будто дымкой подернуло. Вмиг поднялся ветер, вздыбились белые сугробы. Югка подхватила подол и ловко взобралась по лесенке в избу. Обернулась, глянула на парней:

— Чего застыли истуканами?

И те поспешили за ней. В избе было сумрачно и жарко. Только в печи бойко трещал огонь, а у окна горела та самая лучина, что заметил издалека Перун. За окном выла, свистела разгулявшаяся вьюга. Но Югка гостям даже присесть не предложила, только выкрикнула:

— Встань по-старому, как мать поставила!

И в то же мгновение всё стихло. Югка распахнула дверь:

— Вот она, Навь — владения Кастуна.

Ничего вокруг не было, ни деревца, ни травинки. Одни лысые скалы да огненная река, тихо текущая меж ними. И змей… Огромный трехголовый змей спал, распластав одно кожистое крыло по камням, другое же подмял под себя! Перун схватил зазевавшегося брата за плечо, останавливая. А тот — друга. Женщина же лишь глянула на них вновь насмешливо и склонилась над змеем, погладила промеж глаз одну из костистых голов.

— Пропусти их, друже. Это Сварожичи. Может, хоть они Кастуна уймут.

Змей дыхнул жаром спросонья и, не раскрывая крыльев, отполз в сторону, открывая путь к мосту.

— Как мост пройдете, ступайте всё прямо да прямо, никуда не сворачивайте, пока башни Тёмного Дола не увидите. Там и Кастуна, и девиц найдете.

Посмотрела на братьев-Сварожичей, качнула головой: вот же! даже как вернуться обратно не спрашивают.

— А воротимся той же дорогой? — будто мысли Югки услышав, спросил Радогост.

Довольная улыбка скользнула по алым губам.

— Хорошо, что спросил. — По глазам разлилась тьма, потекла по бледнеющей коже вниз, по шее, рукам. — В Навь войти не каждый сможет, а выйти — тем более.

Взяла в ладонь Сварогов оберег, потянула на себя так, что Раду невольно пришлось шагнуть к ней ближе. Голос её гулким мрачным рокотом покатился по Калиновому мосту.

— Корни к Роду — морок в воду! — Тьма потекла по пальцам в кованое золотистое деревце, которое потемнело и перевернулось в кручёном ободке вверх корнями.

Громкий глубокий вздох эхом разнесся над Смородиной. Югка отпустила оберег, приходя в себя и вновь становясь юной.

— Как сестер найдёте, поверни деревце обратно корнями вниз, — прижала ладонь к груди Рада, светичем своим чувствуя сильные удары его сердца. Давно в её владениях живых не было. Давно. — В тот же миг здесь окажитесь. Я встречу вас и выведу. Только смотри сбереги, не потеряй. И… — в чёрных глазах вдруг промелькнуло едва заметное беспокойство: — Ни в коем случае не касайтесь Пожирателей. Эти тёмные сущности почуют ваши светичи то же, что и душа, как голодные звери свою добычу, и придут. Непременно. Сторонитесь их. А коли схлестнётесь… Я, сказать правду, не знаю, что случится с вами, ведь вы ещё живы. По сторонам не глазейте, на голоса зовущие не откликайтесь, чего бы не увидали — всё морок, всё — ловушка. В Нави времени нет. Зазеваетесь и навечно пропадёте. И друга своего берегите, Сварожичи. Тяжко ему там придётся без оберега.

Подумала немного и сняла с пальца колечко с камушком-угольком, то чёрным мерцавшим, то красным. Коснулась им навершия меча Финиста. И колечко исчезло, растворилось в нем. Сталь вдруг раскалилась добела и тут же стала черной и прозрачной, как лёд. В тёмных гранях отсвечивали огненные всполохи. Финист с удивлением взвесил в руке полегчавший меч. Что за диковинка?

— Теперь и ты себя защитить сможешь.

Сказала это и исчезла.

***

Очнулась Мара в богато обставленных покоях с расписными в диковинные цветы стенами и бархатными занавесками на окнах, певчими птицами в золочёных клетках. Села. Мягкие ковры ласкали босые ноги. А вокруг сундуки. Столько злата-серебра Мара отродясь не видывала. Камни самоцветные ярче звезд сверкали. А одёжи… Одёжи столько, что всех подруг в Ирии разодеть как на праздник хватит.

Ни к самоцветам, ни к серебру Мара не прикоснулась. Осмотрелась опасливо. Вскоре высокая дверь тихонько скрипнула и в покои улыбаясь вошёл тот самый заморский князь, что к Леле по осени сватался.

— Ты?! — Удивление девушки мгновенно переросло в ярость. Неистовую, застилающую разум.

Мара с криком накинулась на «князя», ногтями вцепилась в лицо, желая сорвать личину, которой он прикрывался и тогда, и сейчас.

Последнее, что она услышала, был щелчок пальцев и злобное шипение.

В такт размеренным, звонко шлёпающим шагам на стенах вспыхивали факелы, и отбрасывали на древнюю каменную кладку тень лысеющего высокого старика. Жидкие длинные седые пакли волос свисали с его иссохшей головы. Кастун вошёл в свои покои, прикрыл за собой дверь, недовольно прищурился. Набрал полный ковш воды из бочки, что в углу стояла и большими глотками выпил. Потрогал быстро заживающее расцарапанное лицо. Не так он представлял себе первую встречу с младшей Свароговой дочкой. Не так… Значит, сумела она его истинный лик распознать? Интересно. Кастун потянулся, похрустел костями. Широким взмахом скинул на сундук плащ.

Проникнув в праздник Коловрата на Мировяз, он и не собирался у Сварога красть всех трёх дочерей. Случайно вышло. Губы растянулись в кривой улыбке. Каждая из девиц оказалась хороша по-своему, но для задуманного и и любой одной бы хватило, лишь бы замуж потом пошла… по доброй воле. И пусть поначалу всё пошло не по замыслу и не ему старшая Сварогова дочь ответила взаимностью, теперь он всё вернет сполна. Перед ним тогда все закрытые миры раскроются — дочка Сварогова, куда только ему захочется, проведет. Хоть на Мировяз, хоть на Сваргу, хоть на Меандр. Кастун возбужденный предвкушением скорой богатой наживы глубоко втянул воздух крючковатым носом. И тут же призадумался, разочарованно дёрнул губой. То, что Мара замуж за него не уговорится, Кастун знал, по глазам её злющим видел. Не было в ней страха, и робости Лелиной не было. Сбежать захочет. Пусть пробует, кулачки пообдерёт, да успокоится. А он покамест к другим сёстрам наведается.

К каждой из девушек, запертых поодиночке, Кастун приходил определённые часы и под разными личинами.

После Мары к средней сестре «князем заморским» Кастун не пошёл. Натянул личину смуглокожего и тёмноглазого сваргала. Дверь приотворил, но входить в девичьи покои не спешил. К нежданному его удивлению синеокая Жива заговорила с ним первая. Имя спросила. За перину мягкую поблагодарила. А затем и сладости попробовала с тихой улыбкой.

Кастун подумал-подумал, да и стал заглядывать к средней девице почаще. Приносил ей диковинки разные, наряды богатые, жемчугами и каменьями самоцветными осыпал. Жива звонко смеялась, примеряла. Перед зеркалом серебряным крутилась.

— Хороша, — поддакивал ей Кастун, протягивая кольца височные да ленты лазоревые. — А пойдешь за меня замуж, еще больше одаривать буду!

Жива через плечо покосилась на самодовольно развалившегося на лавке похитителя и потянулась к медному подносу с яблоками наливными.

— Вот уж нет! — схватила поднос и с размаху огрела им Кастуна, только яблоки полетели во все стороны.

Бросилась к двери, но распахнув, едва не уткнулась в мужскую грудь. Отскочив как ошпаренная, обернулась. А на лавке нет никого. Как же так?

— Обхитрить меня вздумала? — сощурился опасно Кастун, приходя в ярость, и двинулся на девушку.

Вырвавшимися из кончиков пальцев длинными ногтями он стал сдирать с себя кожу, сотканную из морока. Ошмётки летели в разные стороны под вопли Живы, что забившись в угол, рыдала от ужаса.

В маленькой светелке Леля была совсем одна. Сколько не звала сестриц — ни одна не отозвалась. Еда на столе появлялась и исчезала сама. Никто за много дней ни разу не заглянул к ней, и Леля маялась в тревогах за сестер. Тонкая, как осинка, за время в застенках она изменилась до неузнаваемости. Только появившийся румянец от заново собранного по осколкам сердца вновь пропал. Розовые щёки впали, очертив скулы, глаза потускнели и стали точь-в-точь как небо за окном этой тюрьмы, а шёлковая рубаха висела как на веточке. Впервые Леля увидела своего похитителя под личиной Финиста. Тот, войдя в темницу, развёл руки для объятий и надрывно воскликнул:

— Любимая!

Девушка, не помня себя от счастья, с полустоном-полувсхлипом облегчения бросилась к нему, на подгибающихся ногах. Лишь мгновение спустя в затуманенном радостью разуме мелькнула мысль: «Любимая?..» Никогда Финист её так не называл! Отпрянув от обманщика, она тут же уловила запах разложения и смерти.

— Ты не Финист, — испуганно попятилась прочь. — Не Финист!

Кастун в бессильной ярости топнул ногой. Вновь неудача! Красивая личина родовича потекла с него как грязь под дождем. Леля вскрикнула от нахлынувшего горя и ужаса, прижав ладони к лицу.

И сколько бы после ни приходил к ней Кастун, чтобы ни приносил в дар Свароговой старшей дочери: сладости заморские, наряды богатые, жемчугами и каменьями самоцветными осыпал, та лишь сторонилась его и молчала. Даже когда облекался Финистом. Днями целыми недвижимо сидела у окна, не отводя взора с серого неба. Почти не ела и не пила. Чтобы Кастун ни говорил, чем бы ни угрожал, чтобы не обещал, Леля будто вовсе не видела и не слышала его. Она не понимала где она, кто перед ней. Был ли Финист или только померещился? Жив ли он? А если все они: и сестры, и братья, и Финист — добрый, верный Финист, да и сама она — уже давно мертвы?

Даже когда Кастун в бессильной ярости схватил ее за плечи и встряхнул, не испугалась, только пустыми глазами на него посмотрела.

Остановилось в тёмных чертогах время. Застыло. И Маре казалось, что и она застыла, как комарик в янтарной капле. Сколько дней прошло, как она оказалась здесь? Из окна темницы виднелось уходящее вдаль каменистое плато. Не солнце ясное, а вспышки тёмных молний озаряли крошечную комнатку, высвечивая углы, отчего по стенам и полу ползли наводящие ужас тени. Гулкие раскаты грома были ей теперь вместо соловьиных песен. Крупный град и хлёсткий, пронизывающий до костей ветер — её товарищами. Не осталось и следа от тех покоев, в которых она почевала по первости. Всё оказалось таким же мороком, как суть её похитителя.

Ничего никогда не росло в этих землях, не теплилась в них жизнь и солнце не грело добрых жителей своими животворящими лучами. Солнца не было. Только сизые тучи до самого горизонта.

День тянулся за днем, бесконечная вереница. Ничего не происходило, только каждый вечер мимо её темницы пролетала стая красноглазых воронов. Оперения их чёрные, как смоль, блестели в сумрачном свете.

Холодно. Как же холодно и тоскливо было здесь. Некогда белая льняная рубаха стала грязной от метаний по замшелой каменной темнице. Сколько раз Мара пыталась расшатать и вырвать железные прутья решётки, чтобы сбежать? Сколько раз она кричала, звала на помощь, била до остервенения, до разбитых костяшек эти проклятые глухие стены.

Сбилась со счёта.

День тянулся за днём, и девушка не понимала, какими силами до сей поры держится. Как их похитили, во рту и маковой росинки не бывало. Всё чаще её посещали безумные мысли:

Что, если никто не придёт?..

Что, если я останусь здесь навсегда? Останусь вечной пленницей? Не отомщу своему мучителю?

Холодно, сыро, голодно…

Когда она стала терять связь с реальностью от истощения и душевных страданий, мысли осталось всего две: на промозглом каменном полу было одинаково мучительно и лежать, и сидеть, и даже стоять; второй мыслью, не покидающей её, был Перун. Брат являлся ей во снах — статный в своём простом кафтане со шнуровкой на груди, улыбающийся, смотрящий на неё с постоянной насмешкой в глазах. А потом в угасающем сознании остался только брат. В своих снах она бежала к нему сквозь туман, а позади её преследовал неведомый зверь, которого она всё никак не могла разглядеть. Перун тянул к ней руки и кричал: «Не останавливайся! Не бойся! Смотри только на меня, Мара!». Но как бы быстро она не бежала, в итоге всегда огромная клыкастая пасть схлопывалась перед её взором, и всё тонуло во тьме.

Но в один день всё изменилось. Железные засовы на поросшей седым лишайником двери надрывно заскрипели, и перед ней вновь возник заморский князь.

Уже знакомым щелчком темница посветлела, расширилась. У стен появились широкие лавки. Стол. Светец с лучиной. Свежий хлеб и чистая вода. Сундук с подарками да нарядами. Мара только гребень резной костяной взяла — косы расчесать, да платье надела, самое тёплое. За столько дней в темнице она промёрзла до костей.

Самодовольно усмехнувшийся похититель поначалу принял это за знак благосклонности и смирения, но быстро всё понял по тому, как младшая Сварогова дочь вперила в стену равнодушный взгляд, и, недобро прищурившись, оставил девушку в одиночестве.

Мара присела на край лавки, обвела усталым взором новые застенки. И что он хочет за это всё? Если губить их с сестрами не собирается, тогда что? Обменять? На что? Кажется, всё у него есть… На силу батюшкину? Или…

С содроганием она представила одну из своих сестёр у него в жёнах или даже себя саму. Вот только зачем ему это?

Похититель стал приходить часто. Назвался Кастуном. Повелителем Костей. Весь мир, что Мара видела за решёткой, а затем и за окном покоев, принадлежал ему. Сладкие речи его текли молочными реками. Как он хотел преобразить этот потухший мир, и как ему нужна избранница для такого подвига. Как он устал быть один всю эту бесконечно долгую жизнь и как осыпет всеми богатствами Мироздания ту, что увидит в нём добро и полюбит по-настоящему. И пусть слава о нем идет недобрая, и пусть дела у него нечестные, но хочет он, всем своим сердцем жаждает измениться. Понял он, что давно и глубоко несчастлив. И до конца своих дней он будет уважать ту, что научит его жить по-иному, по-доброму, по-честному!

Мара ничего ему не отвечала. И ни единому слову не верила.

Желая удивить девушку, Кастун приходил с диковинными животными в руках. Большеокие оленята, мурчащие котята и совсем уж необыкновенные птицы с радужным оперением, которых та отродясь не видала. Он больше её не неволил в темницах, не морил голодом. Всего у Мары теперь было вдоволь, но девушка всё равно смотрела на него отвращением и презрением.

— Где сестры мои? — ничего кроме этого не говорила и не спрашивала.

— Стань мне женой и верну твоих сестёр живыми и здоровыми, — вкрадчивым голосом однажды пообещал он, принеся девице новые диковинки.

— Женой твоей стать? — не выдержала Мара, гордо вздёрнула подбородок и смерила похитителя надменным взглядом. Речам его медовым и посулам щедрым она не верила. Нет, и не могло быть у такого любви горячей в сердце. По глазам видела — холод в нём лютый, тёмный. — Да ты в своём ли уме? Посмотри на себя сначала, а уж потом ходи сватайся. И подарки свои, — схватила птицу и выпустила в окно, на волю, — не дари мне их больше. Не неволь зазря. Не нужны мне такие «гостинцы», что как и я пленниками становятся.

— Глупая, — вдруг зашипел Касун. — Посмотри, что теперь с ней стало.

Мара обернулась и с ужасом увидела, как взмыв в сумрачное небо, птица вдруг вскрикнула от боли и истлела, рассыпалась хлопьями пепла. Только радужные перья остались кружиться в воздухе. Да и те ветром развеялись.

— Вот также и с твоими землями будет, — гадко улыбнулся Кастун. — Превращу твой родной град Ирий в пепелище, голый выжженный пустырь, а всех жителей, родных и близких — в своих рабов, если не согласишься женой моей стать.

Мара содрогнулась от страха, но, стиснув пальцы до боли, смолчала. Хоть и бравадится Кастун, но до Ирия ему так запросто, как грозится, не добраться. Гораздо сильнее её тревожили сестры. Где они? Что с ними? Наверняка он и к ним вот так же захаживает. Но раз по-прежнему так с ней настойчив, значит, ничего от них не добился…

— Что? — угадал её мысли Кастун. — Сестёр посмотреть хочешь? Ну, так я тебе их покажу!

Взмахнул рукой и в большом серебряном зеркале проявилась Леля у окна своей темницы, легонько раскачивалась, судорожно шептала призывы о помощи. По поникшему лицу безмолвно катились слезы. Мара неосознанно шагнула к видению и потянулась к сестре рукой.

Довольно усмехнувшись, Кастун щелкнул пальцами и зеркало помутнело.

— Понравилось? — прошипел он, склонившись к девушке низко. — Ну, так я тебе их теперь каждый день показывать буду. Насмотришься на их страдания досыта! Может, тогда одумаешься!

Сжимая кулаки, Мара резко обернулась на него, но за плечом уже никого не было. Она вновь осталась одна. Гнев, замешанный на страхе, раскаленным железом потёк по её жилам, достигая самого сердца, разгораясь в нём тёмным огнём.

***

Всё, как Югка говорила: стоило только ступить по ту сторону Калинового моста, как в разные стороны побежали дорожки. Одни терялись в стелющемся по земле белесом тумане, другие за пустынными склонами. Не раздумывая, выбрали ту, что прямо, и пошли по ней уверенно. За тихими разговорами и не заметили, как далеко зашли и вдали замаячили остроконечные тёмные башенки высокого замка Кастуна, будто сажей измазанного.

— Диковинно здесь, — негромко обмолвился Финист. — Вроде и светло, а солнца нет. Вроде и сумерки, а не поймешь утренние или вечерние. Ни день, ни ночь. И замок этот вдали… Из какого же камня его поднимали, да и кто, коли вокруг ни былиночки?

Рад нахмурился и одёрнул друга за руку.

— Сказала же Югка — не глазеть по сторонам. Хочешь смотреть — смотри под ноги. Или вперёд. Или на нас с братом.

— Ты слышишь? — замер на полушаге Финист, прислушался.

— Нет, — ещё сильнее нахмурился Рад и окликнул Перуна.

— Вроде бабушка меня зовет, — Финист обернулся и вдруг заулыбался радостно. — Бабушка!

Радогост тоже обернулся, но никого не рассмотрел в сумраке. Только будто тени задвигались, зашелестели вокруг. Потянули свои руки к Финисту. И тот улыбаясь шагнул им навстречу.

— Нет! — Рад выхватил меч, но Перун оказался быстрее. Широким взмахом рассёк тени, сгоняя с Радова друга морок.

— Уходим! Живее!

А тени уже вихрились, сливались воедино. Застелился по земле чёрный туман, и поднялись из него… тёмные, стремительно сгущающиеся человекоподобные тени высотой в двух рослых мужей. Человекоподобные, безликие. Только алыми углями горели глаза.

— Барм-барм… — прокатился по долу рокот.

Пожиратели! Перун оглянулся через плечо на брата и чуть заметно махнул рукой, мол, назад сдайте. И сам, неотрывно наблюдая за бугрящимся туманным сгустком, попятился, припоминая совет Югки. Только отступать особо некуда уже было. С дороги нельзя сойти. И вперед теперь не пройти. А Пожиратель, вперив взгляд прямо в Финиста, будто его одного только и видел, медленно поплыл к нему.

И что делать? — перекинулись братья взглядами. Хранительница Калинова моста велела без надобности мечом не махать, но…

Существо остановилось в одной сажени, бульканье внутри него усилилось, будто оно принюхивалось. Глаза нетерпеливо и жадно замерцали, и длинная лапа робко потянулась к родовичу. Финист сильнее сжал рукоять меча и замер в ожидании. Красные огоньки зачаровывали его, а гортанное «барм-барм» заполнило всё пространство вокруг. Пока свет вдруг не преломился, а в груди не ухнуло. «Нет!», — послышался яростный возглас Рада. Финист рухнул на холодную, будто насквозь, промерзшую землю. От удара на мгновенье в глазах померкло, а когда прояснилось, то ощутил жгучую, до стона, боль в груди, будто кто из него вытягивал саму жизнь, и увидел лишь кромешную тьму и белое сияние над своей кольчугой.

— Он пожирает его светич! — ахнул Рад, громко топнул ногой, как отгонял стервятиков бывало, и, ухватив друга за шиворот, потянул на себя.

Сбросив оцепенение, Финист при помощи Рада поднялся на ноги, дрогнувшей рукой хлопнул себя по груди.

Лишённый добычи Пожиратель, неистовствуя, задёргался и разверзнул пасть, зияющую пустотой. И вдруг всё полчище двинулось на родовичей. Голод их до светичей пробудился.

— Пшли прочь! — Перун размахнулся топором, рассекая одну тварь пополам и ударом плашмя далеко отбрасывая другую, расчищая путь вперед. Просияли синим вырезанные на топорище руны-обереги.

Тени развеивались в туман, исчезали в нём и возвращались, по чёрным каплям собираясь, стекаясь вновь.

Так дело не пойдёт! Радогост подбросил меч в руке, и тот, полыхнув огнём, обратился копьём. Лёгкое древко удобно легло в ладонь. Широко очертил острием огненный круг над головой, перехватился удобнее и ударил в Пожирателя. Длинный наконечник пробил бугрящееся брюхо чудища, будто калёная игла вошла в масло. Тварь, вопя и рокоча, начала сжиматься, чёрной смолой истекать к ногам. И противник словно истаял.

Алые огоньки глаз — несметное полчище — разгорелись сильнее. Протяжный неистовый рокот пронёсся по Тёмному Долу. Финист выхватил меч. В темном прозрачном лезвии отразились ринувшиеся на них твари, затмившие собой и без того серое небо. Клинок кромсал бесформенную плоть, и та, исходя шипением и мелкими искрами, под истошные вопли нежити выгорела дотла.

Финист удивленно вскинул меч, с мгновение рассматривая. Вот так подарочек! И ринулся в толпу, коля и рубя их без счету.

А им, и правда, счету не было. А всё же закончились.

Тяжело дыша, Финист утёр рукавом лицо и обернулся на Сварожичей. Перун опустил вымазанный чёрной кровью, будто смолой, топор и хмуро осмотрелся. Уже хотел окликнуть брата, когда будто ветром принёсло девичий плач.

— Мара?

— Нет, это Леля! — ахнул Финист и бросился к светлеющему тонкому силуэту.

— Ах, Финист, что же ты так долго шёл! — скорбно взирая на него, девушка протянула к нему свои бледные руки.

Но стоило Финисту их коснуться, как Леля развеялась белесой дымкой, проникая в него и в Сварожичей, одурманивая, лишая сил. А над Тёмным Долом эхо разнесло победный старческих хохот.

-3-

Настойчивое металлическое бряканье глухим эхом разносилось в темноте. Совсем рядом мерно и уныло разбивались о камень крупные капли.

— Перун! — громким шепотом позвал Рад, шаря перед собой слепым взглядом. Железное кольцо, вбитое в камень, больно сдавливало шею, не позволяя двигаться. — Финист!

Изловчился и лягнул наугад. Попал.

— Уймись уже! — надсадно рыкнул Перун и, обернув цепи вокруг запястий, снова с силой, так что вены вздулись на руках, рванул вниз. Посыпалась каменная крошка. С грохотом рухнули оковы.

Перекинув цепи через шею, чтобы не мешались, Перун на ощупь двинулся в сторону, с которой пинался Радогост. Пальцы скользили по холодной каменной стене, шершавой, бугристой, напоминающей скалу, а не ровную кладь. Коснулись жгуче холодных оков и горячей кожи с быстро бьющейся по ней жилкой. Наскоро ощупал, где ухватиться сподручнее будет и… зажмурился от света разом вспыхнувших факелов, инстинктивно цепляясь за брата и закрывая его собой.

— Кхе-кхе, — то ли кашель эхом разлетелся под высоким сводом пещеры, то ли смех. Факелы на стенах разгорелись ярче. И из из пляшущих теней поднялся высокий тощий старик. Уродливый и плешивый.

Прищурившись, Перун медленно обернулся, всматриваясь. Не узнавая, но догадываясь, кого видит перед собой. Неспешно перекинул цепь с шеи на руку.

— Не торопись, Сварожич, — зло и опасливо скалясь в улыбке, Кастун попятился, а заклубившийся вокруг него белесый туман сгустился, превращаясь в Пожирателей, державших в своих тоненьких ручках безвольное тело Финиста. — На дружке вашем защиты Свароговой нет, мои прислужники высосут его светич до последнего отблеска. И что с ним потом станется даже я не ведаю. На моей памяти Пожиратели еще живых не… по-жи-ра-ли.

Растягивая последнее слово, Кастун растянул губы в неестественно широкой довольной улыбке.

— Мне страсть как любопытно. Поглядим вместе? — шевельнул длинными узловатыми пальцами и Пожиратель разинул над Финистом свои беззубые пасти. Родович содрогнулся и засветился.

— Нет! — вцепившись в ошейник, Радогост попытался освободиться. — Оставь его, тварь заморская!

— Я — не заморская! — колдун раздраженно передернул плечами и перевел горящий взгляд с родовича на младшего Сварожича. — Я — с Хадана!

И щёлкнул пальцами.

***

В каменных застенках стояла гнетущая тишина. Каждый вечер, в назначенный час в её покои приходил Кастун. Не говорил с ней. Не уговаривал. Не угрожал. Лишь касался огромного зеркала в небесно-голубой оправе на стене, такой непривычно яркой и светлой для этого проклятого места. Оно мутнело, а затем вместо ковров, сундуков и Мары в нем отражалась то Леля, то Жива. Смотреть на мучения сестёр было не невыносимо. Наблюдать, как всё глубже уходит в себя Леля, превращаясь в собственную тень, — невыносимо. Наблюдать, как плещется ужас и гнев в синих глазах Живы — невыносимо. Сердце сжималось в ноющей тоске. Это лишало Мару покоя. Каждый раз она тайком бросала на колдуна взгляд из-под чёрных ресниц. И ждала. Ждала, когда он заговорит первым. Но старик молчал. Даже не смотрел на неё. Лишь гасил зеркало и уходил, чтобы потом прийти вновь и молчать.

Это было невыносимо!

Но однажды высокие двери ее покоев широко распахнулись и Мара по кипучему торжеством взгляду похитителя поняла, что что-то случилось. Сердце тревожно прыгнуло в груди и замерло в ожидании.

— Я обещал тебе, и это свершилось. Жизни твоих братьев в моих руках, — скрипуче сообщил Кастун и вдруг замер, выжидая. — Или всё же в твоих?

Всё внутри похолодело. Братья?.. Здесь? Мимолётная радость от того, что братья за ней пришли, сменился жгучей болью в сердце. Колдун ликует, значит, теперь они такие же пленники. И никому из тех, кто внутри этой темницы, уже не сбежать.

— Покажи.

Кастун с усмешкой двинулся к зеркалу, решив, что Сварогова дочь требует доказательств. Как же всё… предсказуемо. Но Мара вскинула руку, останавливая его.

— Покажи мне свои владения, — высоко подняв подбородок, она надменно глянула на похитителя. — Я хочу увидеть всё, как есть.

Кастун внимательно посмотрел на девушку и жестом предложил следовать за собой.

У подножья железного замка, башнями уходящего в самое небо, на сколько хватало глаз — только камни. Безжизненная долина, а на размытой линии горизонта угадывались очертания гор.

Щелчок, и Мара с Кастуном оказавшись у их подножия, перед глубокой расщелиной.

— Это — вход.

— Вход куда? — сглотнула Мара, задирая голову вверх, вслушиваясь в заунывный вой ветра.

— Ты всё поймёшь сама, идём.

Войдя в расщелину, они попали в огромную пещеру, под сводчатым потолком которой белели огромные не тающие сосульки. Внутри было душно и влажно. Шли долго. Вдруг сбоку промелькнула почти прозрачная тень и тут же исчезла, но за ней стали появляться другие, более плотные, вырисовывающиеся в силуэты. Они собирались вместе и скользили в ту же сторону, что и путники. Словно сотканные из дыма, они впалыми пустыми глазницами глядели лишь вперёд. Мара молчала, почти не дыша. Ей подумалось, что привлекать их внимание не стоит.

Наконец, вдалеке забрезжил свет, по ногам потянуло холодом. Там, за выходом из пещеры неистовствовала вьюга, тени растворялись в ней, виднелись лишь смутные их очертания. Но Мара уже догадалась, что это не тени. Это души умерших идут рядом с ними. А Кастун вёл девушку за собой дальше, и вьюга послушно затихала перед ними, пропуская вперёд, сквозь души. Они распадались, стелились по ледяной корке позёмкой, покрывавшей мёрзлую землю.

И вот перед Марой выросли костяные заиндевелые врата. У широкого входа толпились души. Путники подошли вплотную, и Кастун провёл сухой рукой по чучелам огромных воронов. Те раскрыли алые глаза и каркнули. Эхо многократно повторило за ними, перекрыв завывания вьюги, и проход открылся.

Разрушенный каменный город, заваленный снегом, встретил их пустотой. Однако стоило ступить на площадь, как воздух огласили стук копыт, человеческие стенания, крики животных, утробные, жуткие. Но никого не было видно. Ни людей, ни коней. Только руины домов и крепостных стен. На глыбах обрушившихся скал виднелись тягучие чёрные подтёки и такими же — камнях мостовых. Девушка нагнулась и прикоснулась пальцами к одной из лужиц. Задумчиво растёрла подушечками пальцев — похожа на дёготь.

— Это скверна, — спокойный, даже с наставническими нотками, голос Кастуна едва пробивался сквозь шум и крики. — Она наполняет тех, кто находится здесь достаточно долго.

— Достаточно долго — сколько это? — Мара почувствовала отвращение, отозвавшееся подступившей к горлу тошнотой.

— Столетия. — Неопределённо пожал плечами Кастун. — Утомлённых ожиданием, огрехи съедают их изнутри.

— И отчего же они вынуждены так долго ждать?

К девушке приблизилась одна их душ с едва заметными светлыми огонёчками вместо глаз. Душа протянула к Маре руку, и та неуверенно коснулась её.

Чистый голубоватый свет ослепил девушку. А затем из него стали вырисовываться картинки. Они мелькали, пульсировали, меняли друг друга. Жар от печи, дым из трубы. Леса Ирия. Пушистая снеговая шапка на покатой крыше деревянной избы. Счастливая пара. Их любовь и трепет в первые дни совместной жизни. Ребёнок на руках у кудрявого широколицего мужчины. Улыбки, смех. А затем летний зной и духота. Нечем дышать. Горло перехватывает от судорог. Девушка тускнеет на глазах. Её пронзительные голубые глаза запали и потускнели. Она смотрит на убитого горем, но улыбающегося мужа, и их дитя. Он уже делал первые шаги. Мальчик… Она понимает, что видит это в последний раз.

Мара отшатнулась, схватилась за грудь. Не понимая, что так сильно давит внутри, опустила взгляд. Под платьем виднелось расползающееся пятно. Оттянув ворот, девушка увидела разливающийся чернильной кляксой по нежной коже синяк.

— Ты не такая стойкая, как я предполагал. Это Неприкаянная. Тронуло, да?

Эта усмешка больно куснула самолюбие девушки. Девушка собрала волю в кулак и подняла на старика холодный взгляд.

— Наличие души не уменьшает стойкости.

Соприкоснувшаяся с Марой душа отступила в страхе. Девушка почувствовала, что со спины надвигается что-то дурное. Тёмный сгусток промчался мимо неё и набросился на душу Неприкаянной. Огромная тень обхватила её расплывшимися лапами. Душа стала тускнеть и таять.

— Что оно делает? Останови это! — воскликнула Мара, делая шаг вперёд.

Кастун жестом остановил девушку, но и сам не вмешался. Чёрный силуэт стал бугриться, перекатываться и утробно гудеть. От этого животного звука у Мары побежали по спине мурашки. А через мгновение нападавший обернулся к девушке и посмотрел на неё своими бездонными впалыми глазницами, — казалось, вся тьма поселилась в них, — и медленно уплыл.

— Он — Пожиратель. Сильные и тёмные души, виновные в огрехах своих при жизни, пожирают тех, кто чист, но слаб. Таков закон. Зло всегда побеждает добродетель. Даже после смерти.

Девушка сглотнула подступивший к горлу ком. Она и сама не могла понять, отчего подступили к глазам непрошеные и ненужные слезы. От испуга или от жалости к погубленной душе?

— Что с ней станет?

— Она исчезла. Расвеялась как сон, — казалось, Кастун смаковал момент, цепко взглядываясь в лицо своей избранницы. — Такие ни во что не превращаются, просто пропадают, ничего не оставляя после себя. Лишь недолгое воспоминание. Таких здесь тысячи, десятки, сотни тысяч. Они приходят сюда после смерти: светлые, тёмные, все. Не только с Мировяза или Хадана. Отовсюду. Навь едина для всех. Как за всеми уследить? Что с ними делать? Да и зачем? Им дана была жизнь и разум, и каждый распорядился этим по-своему. Всё обречено на увядание. А что из этого вышло — уже не моя забота.

«А чья же?» — черный девичий взгляд вернулся к бродящим без цели душам, исчезающим в снежной вьюге. — «Если это место существует, значит оно для чего-то нужно? Если души прибывают сюда после смерти, значит за чем-то?»

Теперь Мара знала этому месту название — Тёмный Дол.

Приосанившись, Кастун повернулся к ней. В нем не было ни капли того величия, что пыжился старик изобразить. Он больше не казался ей всемогущим. И от его вида сердце не сжималось в затаенном страхе. Это был просто старик. Алчный. Хитрый. Опасный, как притаившаяся под корягой змея. Но всего лишь старик. Не сумевший навести порядок в своих владениях.

— Я даю тебе время подумать, — снисходительно проскрипел Кастун.

— Я принимаю твоё предложение, — девушка демонстративно-заинтересованно осмотрелась. — Твоему миру необходимы изменения. И я думаю, что такой сильный колдун, как ты, сможет сделать меня великой владычицей. Столько душ не знают, кому служить.

Кастун в голос рассмеялся.

— Прекрасно! Твои сёстры были мне не так милы, как ты. Я подозревал, что именно ты окажешься самой умной среди них.

— Мои сёстры? — невозмутимо переспросила Мара и склонила голову, словно призадумалась.

— Я сделаю это при двух условиях, — отчеканила она. — Первое: ты отпустишь домой моих сестёр и братьев. Второе: ты никогда не станешь чинить козни и нападать на наш мир. Ты забудешь о нём и их существовании. Судьбы других меня не волнуют.

Похититель благодушно обнял Мару за плечи. Желаемое само шло ему в руки, так от отчего ж не уступить в малости.

— Согласен, невестушка.

Улыбнулся и махнул рукой на дверь замка, перед развалинами которого они стояли.

Тяжёлые засовы с грохотом раздвинулись и дверь медленно отворилась. Подземельем этого замка оказалась огромная пустая пещера. Вдалеке поблёскивало чёрное озеро, во вбитых в каменные стены кандалы и цепи болтались скелеты и человеческие и диковинные звероподобные.

Сбоку, в сумраке будто шевельнулось что-то. Мара обернулась, вглядываясь в полумрак. Кастун услужливо снял со стены факел и подсветил. Порывистый вздох невольно вырвался у девушки при виде подвешенных на цепях братьев и Финиста. Лица в крови, волосы в пепле и скверне. Перун поднял тяжёлый взгляд сестру. Как же ей хотелось разбить эти кандалы, обнять его крепко и заплакать. Но нельзя.

— Мара? — подобный шелесту листвы послышался даже не шепот — вздох.

И в глубокой каменной нише, как в дождевой капле в неверном свете факелов высветилась Леля. В её глазах заплескалось беспокойство: морок или настоящая сестра перед ней?

— Мара! — бросилась к ней Жива, но тут же упёрлась в невидимую стену. Девушка в недоумении вновь толкнулась в незримую преграду — бесполезно.

— Мы, наконец, пришли к соглашению, — сладко пропел Кастун, широким взмахом руки указав на Мару. — Ваша сестра согласилась стать моей женой. А значит, отныне, мы — семья.

Тревога на родных лицах сменилась удивлением и испугом.

— Нет! — в ужасе крикнула Жива. — Не делай этого!

И по щелчку пальцев Кастуна замолчала, схватившись за горло.

Мара так сильно сжала челюсти, что заскрипели зубы. Ни видом, ни словом она не показала своих чувств и лишь Перуну не могла посмотреть в глаза, надеясь, что мудрый и проницательный брат её поймёт.

Кастун покрутил костлявой рукой в воздухе, кандалы скрипнули и раскрылись. С грохотом все трое рухнули на каменный холодный пол. Перун уперся рукой в скалистую стену, сам поднялся, поднял шатающегося Радогоста, подтянул за шиворот Финиста, прижал локтем к стене, не позволяя упасть. Стиснул зубы, злясь на собственную беспомощность: вызволили сестёр — вот уж молодцы. А Мара стояла совсем рядом, только руку протяни — холодная, отстранённая, прямая как осинка.

— Ты… — прошипел Рад. — Ты хоть знаешь, что мы сделаем с тобой?!

Сердце, терзаемое противоречиями, бешено колотилось в груди Перуна. Кулак сжался до хруста. Сварожич пристально вгляделся в лицо сестры, но не смог углядеть и намека на её истинные намерения. Будто чужая девица перед ним. Что ж… Ладно… Обернулся на брата и одновременно незаметно сдернул дрогнувшей рукой со своей шеи кудменьамулет Югки. Кованое деревце мягко скользнуло с разорванной верёвочки в ладонь. А из неё — по ноге, и тихо брякнуло на пол.

Она поймёт, несомненно. Должна понять.

— Будет интересно посмотреть! — хохотнул старик и вдруг оскалился. — Забирайте девиц, выметайтесь из моих владений и забудьте сюда дорогу. Вы никогда больше не увидите Мару, а коли вернётесь — смерть свою найдёте.

Щёлкнул пальцами, и все исчезли. Только Мара осталась в пещере вдвоём со своим похитителем. Ни пошевелиться, ни вдохнуть. Будто приросла ногами к камню.

— Ну что ж! Нам пора!

Кастун весело прихлопнул в ладоши. В груди девушки всё больше разрасталась пустота.

— Куда?

— Есть один мир, который крайне меня интересует. Тамошни правители совсем размякли то долгого мира. Мы с тобой отправимся туда, свергнем их, а золото, каменья, ткани дивные заберём с собой. Может и пару сотен душ в придачу. Нужно же кому-то готовить нас к свадьбе.

— А что потом? Что станет с этим миром?

— Он погибнет, — ухмыльнулся старик, стиснув как в кандалах девичью ладонь. — Как и все другие, которые я одолел. Ничто не важно кроме сокровищ и выгоды, которую ты получаешь. Со временем все миры станут нашими!

— Кроме Мировяза, — отсекла Мара.

— Ах, Ирий, славный город! — прищёлкнул языком Кастун. — Всё обречено на увядание. Не сегодня так завтра, не завтра, так через век. Рано или поздно мы захватим его, но всех, кого ты знаешь, там уже не будет. Они будут давно мертвы. Так что не о чём будет печалиться!

Злость кипучей волной прокатилась по венам и захлестнула мысли. Ничего не изменится. Даже став женой этому чудовищу она не сможет сохранить то, что так дорого сердцу: золотые осенние леса, тёплый очаг в отчем доме, ясный свет в глазах сестёр… Кастун не знает чести! И дня не прошло, как он обещал не трогать Мировяз, но уже открыто думает о его разграблении! Только нажива имеет для него ценность. Только она движет им! Ярость закипала в крови, обращаясь тёмным огнем! Чёрная отметина на груди жгла кожу, расползаясь шире, глубже. Мару знобило, лихорадило. Внутри что-то ширилось, рвалось наружу. Перед глазами, как тогда по осени, мелькали жуткие образы.

Растрескавшаяся земля, красная, высушенная жаркими ветрами. Разлившиеся воды реки Смородины огненными волнами пожирали берега, поджигая сухую осеннюю траву. Полыхающие леса, мечущиеся в поиске спасения животные. Отравленные воды с кричащими в них от боли болотницами и берегинями. Сёстры… Выцветшие, прозрачные глаза Лели, с отчаянием вперившиеся в чёрное грозовое небо. До боли стиснувшая челюсть Жива… Разруха, стенания, боль, жар от сухого ветра… Гаснущее, испитое до дня светило.

Не бывать этому!

Тело наполнилось невероятной силой, сочившейся будто смола из деревьев была отовсюду: из земли; сырого затхлого воздуха; каменных стен, пропитанных болью и отчаянием. Сила эта заструилась по жилам калеными ручьями до самого светича, разожгла внутри огонь такой мощи, что начал плавиться воздух вокруг Мары, а курящаяся тёмным дымом кожа, стремительно покрывалась рунической вязью, полыхающей синим в темноте. Эта сила — боль, страдания и надежды ушедших в Навь. Эта сила — их дар, их мольба о помощи. Каждой частичкой своего тела она чувствовала горе и боль загубленных Кастуном миров. Поганый сосальщикпаразит не знает удержу, не знает жалости! Используя Навь, как заставу в Междумирье, Кастун научился незаметно проникать в дальние миры и безнаказанно грабить и разрушать их. Но хотел большего. Много большего! Однажды эта неумная, ненасытная тварь доберется и до её родных земель! Теперь Мара знала, зачем понадобилась Кастуну. Теперь Мара знала, что должна сделать.

Тьма пробила её тело. Злость, гнев, ярость, что так долго зрели внутри вырвались оглушительным криком.

Если битва неминуема, нужно нанести удар первой!

Самодовольная усмешка медленно сползла с лица кодуна. Кастун в недоумении обернулся на девушку.

Вскинув руку, Мара отбросила «жениха» вглубь пещеры, и тут же оказалась рядом, придавила к камням, до хруста сжала костлявую шею. Руки дрожали, в глазах плясали раскаленные искры. Противник зашипел и попытался щёлкнуть пальцами, но в то же мгновение со сводов сорвались цепи и закрутились вокруг Кастуна, не давая ему шевельнуться.

— Двенадцать цепей прильнут,

Тебя закуют навеки.

Силы твои падут,

Смотрящими станут тени!

Взор девушки заволокло тьмой, а руки источали свечение во время заговора. Бешеная ярость вырывалась клубами чёрного дыма, опустошая изнутри. Пещера громко загудела, затряслась. Закачались, забренчали цепи на стенах, ударяясь и спутываясь друг с другом. Проникая сквозь стены, внутрь стали стягиваться блуждающие души.

Кастун хрипел, сипел, силясь вырваться. Впервые животный страх захлёстывал его и тянул на самое дно, в свою пучину.

— Навь — не твоя вотчина! — с ненавистью прошипела Мара, склонившись над стремительно иссыхающим стариком.

Души шелестели, толкались, грудились вокруг закованного в цепи с головы до ног Кастуна и вдруг, слившись воедино и окутав его подобно кокону, исчезли вместе с ним.

И наступила тишина. Глухая. Непроглядная, как сама Тьма. Подобно утихающему шторму, стихала в ней ярость. Своевольные слезы, как отголоски пережитого ею чужого горя, скатились по бледной, испещрённой узорами щеке. Мара знала, что это последние её слёзы. Грудь высоко вздымалась при каждом вдохе. Оставшись одна, девушка закрыла на мгновение глаза и прислушалась к новым ощущениям. Сила, теперь текущая по жилам вместе с кровью, будоражила светич. Что теперь делать с ней? Ответов не было. Трясущейся рукой Мара подняла брошенный Кастуном факел и, прищурившись, высмотрела, что же такого бросил на землю Перун. Между разбросанных цепей в дрожащем свете пламени поблёскивало маленькое деревце, заключённое в круг. Сварогов оберег казался промёрзшей ладони обжигающе горячим. Перун…

Чуть вскинув брови, девушка повертела казалось бы безделицу в руке. Не понравилось, что дерево корнями вверх перевернуто. Установив факел в крепление, она развернула деревце кроной вверх, как положено, и растворилась в воздухе.

***

Вновь они стояли у избушки на двух высоких пнях. Только уже с двумя сёстрами. Жива щурилась от яркого солнца, глубоко дышала, всё ещё не веря в освобождение. А вокруг сияющие снега и даже у деревьев каждая веточка, каждая хвоинка в искристой бахроме. Девушка запустила руку в сугроб и сжала в кулаке пригоршню. Талая вода закапала холодными крупными каплями с ладони. И только Жива осознала — свободна! Леля же тенью покачивалась, не отрывая от Финиста взгляда. Протянула к нему руки, недоверчиво коснулась светлых кудрей.

— Леля, — Финист мягко перехватил её ладошку и коснулся бьющейся на запястье синей жилки губами. Леля вскрикнула, как испуганная птица, и вдруг прижалась к нему, пряча слёзы в его широкой груди.

— Нет, — заозирался Радогост. — Нет. Нельзя её одну… Мара!

Братья, не сговариваясь, бросились к избушке, но дверь открылась сама.

Ухватившись одной рукой за косяк, а другой — бездумно поправляя растрепанные волосы, им навстречу вышла сестра. Некогда блестящие хитростью и насмешкой глаза теперь были пусты и бездонны и будто глядели сквозь них. На белоснежной коже стремительно гасли диковинные узоры.

— Мара! — эхом ахнули сёстры.

Мара неспешно спустилась по скрипучей хлипкой лесенке и, пошатываясь, прошла мимо.

— Кончено. Домой нам надо.

Выдохнула и рухнула без чувств в руки Перуну, едва успевшему оказаться рядом.

***

Пролетело с той поры немало времени, когда все шестеро вернулись на Мировяз, в родной Ирий. Поначалу долго они не могли забыть увиденное, пережитое. Леля с Живой просыпались посреди ночи с криками, утешали друг друга и старательно вдыхали свежий и пряный запах родных лесов, материнского хлеба, отгоняя затхлую вонь кастуновой темницы, до сих пор им мерещившуюся, что днем, что ночью. Братья с Финистом хранили мир и покой своего народа. А когда наступил следующий Коловрат, в небо поднялись соколы, чтобы зорко следить за теми, кто приходит и уходит по Звездным Мостами. Много народу пришло на Мировяз из погубленных Кастуном земель. Сварог всех принял, как гостей дорогих. Одни заполнили Великую Степь, что широко раскинулась за Зеретарскими горами, другие поселились на жарком берегу Анзалового моря, третьи — на самом севере, где снега и летом на тают.

И жизнь закипела горной речкой. Лишь Мара мрачнела день ото дня. Всё чаще искала уединения. Она стала уходить в леса и предгорья, могла много дней бродить там, не возвращаясь на ночлег. Когда это случилось впервые, Перун по следам отыскал её и вышел на возвышенность на границе Родовых земель. Лес здесь тускнел и редел, а вниз низвергалась река Вышеструйная. Грохот вод и сильный ветер в тот вечер долго отзывался в его воспоминаниях.

— Зачем ты пришёл? — не оборачиваясь спросила Мара.

Она сидела на самом краю, наблюдая синюю дымку далеко растянувшихся гор в закатном зареве. Босые ступни её висели над пропастью. Сварожич присел рядом, стараясь не нарушать покоя здешних мест.

Помолчав немного, Перун заговорил:

— Думаешь, что ты совсем одна? Наедине с этим горем, этими воспоминаниями? Этой болью… Но это не так. Леля и Жива каждую ночь вскакивают в холодном поту, а Финист… Что в его глазах такое плещется? Ты знаешь? — он внимательно посмотрел на сестру, даже не взглянувшую на него. — Но жизнь идёт, сестра, и то, что было — нужно просто отпустить, дальше жить, принять, как познание. Слышишь?..

Лишь только Перун закончил говорить — сразу пришло понимание, что делать этого не следовало. Трава вокруг сестры начала чахнуть, поднялся ветер, небо нахмурилось облаками, закрывшими солнце. Что-то тёмное, грозное и тягостное, будто угарным дымом, наполнило воздух, и тогда Мара подняла на брата взгляд полный усталости и муки. Глаза её постепенно заволокла Тьма.

— Я ничего не чувствую, братец, — еле шевеля губами, промолвила она. — Ни ветра, ни цветения природы, ни лучей солнца. Я слышу и вижу лишь их. Тысячи душ, что выходят из людских домов, бродят вдоль берегов реки или среди сосен в лесу. Они встают подле меня посреди ночи и говорят. Говорят, говорят… Словно всю отзвеневшую жизнь — молчали. И не могу я от них оторваться. Сердце тянется к их бедам. Стонет, ноет, не даёт мне ни спать, ни есть. А поутру из меня выходит скверна, и не могу я ни вымыть её изо рта, ни залечить на груди.

В подтверждение своим словам, девушка оттянула вниз ворот платья. На нежной коже его сестры красовалась глубокая, с рваными, расходящимися лучами краями червоточина. Перун до хруста сжал кулаки. Он бы многое отдал, чтобы не только вернуть свои необдуманно сказанные слова, но и тот день, когда Мара впервые увидела Кастуна. Вот только время не колесо — обратно не повернёшь.

— Если бы я могла жить дальше… О, как я хотела! Я словно застряла там, в своём кошмаре. И этот кошмар не отпускает меня. И я не могу с ним расстаться.

— Почему? Почему?..

Отчаяние и сердечная боль выплеснулись из брата объятиями. Он притянул к себе сестру, желая спрятать у себя внутри, сберечь, сохранить, залечить все её раны. Лишь бы всё стало как раньше. Тоненькая её фигура послушно прильнула к нему, и, дрожа, сестра, наконец, разрыдалась. Долго, безостановочно.

Так они просидели до глубоких сумерек. Ветер стих, облака развеялись. То там, то здесь на чистом небе сверкающими яхонтами вспыхивали яркие звезды. Всё стало как прежде, но только не Мара. Сестра казалось ему речным песком, утекающим меж пальцев. Он ещё крепче обнял её, чувствуя, как сердце сжимает тоска, гнетущее предчувствие разлуки.

В начале осени Леля и Финист, наконец, сыграли свадьбу.

В намеченный день в терем кайсара постучались сваты от Финиста, с пирогом, чопорно кланяясь да расхваливая Финиста. Всё честь по чести. Братья-Сварожичи меж собой переглядывались, с серьезным видом поддакивали: всё так.

День спустя приехали и сами родители жениха, привезли с собой сговорный пряниксвоеобразное напутствие будущей снохе.. Сварог с Ладой встретили и их, и Финиста с распростертыми объятиями, как родных. Не было секретом, что Финисту и мать, и отца заменила бабка по матери, да и та померла уже. Как впрочем, никого не удивило, что посаженным отцом ему стал Борум — местный кузнец, мастер с золотыми руками и широким сердцем и давний друг Сварога, а посаженной матерью — супружница его — Марьяна. И всё же вся округа собралась поглазеть на это. Шутка ли — кайсарову дочку сговаривают.

Смотрины завершились рукобитьем. С доброй улыбкой Сварог вложил руку своей дочери в ладонь Финиста, а Борум ударил по ним рукавицей. Жива локтем толкала Мару в бок локтем и хихикала, мол, гляди, как Леля рдеется, глаз от полу поднять не смеет, пока её платком покрывали. Мара лишь усмехалась по-доброму да покачивалась слегка от тычков сестры.

А вечером, закрывшись в светёлке, под тихую протяжную песню Мары Жива, сама тихонечко подпевая, выплела из сестриной косы голубую ленту, расчесала светлые, словно спелая пшеница, волосы.

— Держи, теперь она твоя, — Леля протянула Маре ленту и тепло улыбнулась.

Но сестра протягивать руку не спешила, застыв в раздумье.

— Ты чего, Мара? — Жива опустила ладонь с гребнем на плечо Лели и обернулась на младшую сестру.

— Призадумалась, — криво и как-то виновато улыбнулась Мара, забрала ленту. Боль вспышкой промелькнула в глазах. Хорошо, что никто не заметил. И повторила: — Призадумалась.

В день свадьбы с самого утра и в тереме, и за его пределом гудел народ. Гости рассаживались за столами двумя рядами. Разносились величальные песни. Гуляние вышло широким и всеобщим. Невеста сияла и цвела, а жених крепко держал её за руку. В этот миг казалось, что краше пары нет на Мировязе. Впервые со дня из возвращения Мара улыбнулась искренне, от всего сердца желая сестре счастья.

А когда на третий день молодых проводили из отчего дома, Мара взглянула на братьев своих, сестру и родителей. Осень тонким ароматом разливалась на небольшой опушке у терема, где все собрались посмотреть на звёздное небо. Красота леса, легонько колющие порывы уже пахнущего грядущими дождями ветра и сладкий запах увядающей природы словно впитывались в память девушки, навсегда оставаясь в ней. Мимолётные взгляды, улыбки родных людей, яркий блеск их глаз… Вздохнув, она заговорила:

— Тяжко мне. Не стану я прежней боле. Чувствую, как сердце стонет и ноет. Туда мне нужно. Столько душ мучается в Нави. А ведь они туда приходят за спасением, очищением. Не так Род всё устраивал. Я чувствую, что должна. Нет мне среди вас больше места. Долгое время я старалась вернуться к прежней жизни, гнала видения и уговаривала себя, что всё наладится. Но для меня не оказалось пути назад. Жить страдая, там, где всё тебе любо, или пойти навстречу своему страху и успокоить совесть — каждую ночь я размышляла над этим. И сегодня всё решила.

Слова её приняли молча, Жива только вздохнула рвано и больно вцепилась в руку Радогосту. Лада же обняла дочь и с любовью, как когда-то в детстве, погладила её по голове.

— Девочка моя… девочка моя…

— Что ж… — вздохнул Сварог. — Если чувствуешь, что сердце за них болит, значит, правда нужно тебе к ним на помощь. Только вот больше не свидимся мы, дочка, с тобой в этой жизни. Устрой всё там так, как считаешь верным, помоги страдающим, наведи порядок. Я знаю, у тебя получится. Дом отчий не забывай. Хоть и далеко мы будем, а сердцем — всегда рядом.

Коротким вышло прощание. Но никто и слова худого не сказал, не пытался отговорить. Только Жива вдруг расплакалась, да так горько, что Дажю пришлось отвести её к бочке с водой и умыть, чтобы успокоить. А потому он даже толком с Марой не сумел попрощаться.

— Как же мне тебя отпустить? — прошептал Перун, крепко обнимая сестру.

— Свидимся ещё. Всё обречено на увядание, и наши жизни кончатся. Там и свидимся.

Улыбнулась и смахнула слезу.

А на следующий день в рассветных сумерках, когда солнце играло на пиках гор, черноокая Югка сама проводила Мару к расщелине. Шли молча и не спеша. Мара последний раз вдыхала воздух этого мира. А в душе царил покой.

— Обратного пути не будет.

— Я знаю, — ответила девушка.

И вошла под гору, ни разу не обернувшись. Только синяя вязь полыхнула по коже и засветилась во тьме.

Автор: Gall

Источник: https://litclubbs.ru/articles/45768-mara-temnaja-vladychica.html

Понравилось? У вас есть возможность поддержать клуб. Подписывайтесь, ставьте лайк и комментируйте!

Публикуйте свое творчество на сайте Бумажного слона. Самые лучшие публикации попадают на этот канал.

Читайте также: