Поужинав отварной картошкой с куском чёрного ржаного хлеба, Данилыч, с трудом опираясь на увесистую палку, заменявшую ему трость, медленно ковылял с кухни в направлении комнаты. Отёкшие, словно залитые свинцом ноги отказывались повиноваться и едва волочились, шаркая по потрескавшемуся, давно потерявшему цвет линолеуму. Двигался осторожно, стараясь не расплескать горячий травяной чай из увесистой «дымящейся» кружки с надписью «БОСС». Довольный собой, ещё бы, преодолеть такое расстояние, Данилыч поставил кружку на импровизированный стол, сооружённый из куска фанеры и четырёх сосновых веток. Сам же присел рядом на табурет, с блаженством вытянув уставшие ноги и переводя дыхание. В стареньком телевизоре, подаренном Данилычу соседом по площадке за ненадобностью, крутили детектив.
Отдышавшись, поглядывая на экран, принялся за чай. Пил не торопливо, маленькими глотками, смакуя каждую каплю терпкого напитка. Эх, надо было до Зинки дойти, взять у неё овсяного печенья! Забыл, склеротик старый...
Из телевизора послышались резкие звуки выстрелов. От неожиданности Данилыч дёрнул рукой, выплеснув немного чая на стол, откуда он тоненькой струйкой сбежал на пол. Данилыч выругался и тут же порадовался, что всё так удачно произошло. Чуть не ошпарился... Вот же святые угодники уберегли старого...
Кряхтя, поднялся, дотянулся до подоконника, где стопкой лежали старые газеты. Данилыч иногда, когда ноги не сильно беспокоили, выходил погулять, подышать, так сказать, свежим воздухом, и на обратном пути захватывал все газеты и рекламные буклеты, что соседи оставляли на почтовых ящиках. Зачем он это делал, не знал никто, включая, кажется, и самого Данилыча. Вся эта макулатура потом пылится годами, сваленная кучами по всей квартире. Пока не поругался окончательно с дочкой, она хоть иногда, но заезжала навестить его и прибраться, отправляя всё барахло на помойку, а теперь вот уже три года как ни слуху ни духу.
Скомкав несколько газет, Данилыч кое-как, согнувшись в три погибели, держась одной рукой за табурет, другой промокнул лужицу, пока она полностью не исчезла. Покрутил в руках, раздумывая, куда деть обмякший комок бумаги, и бросил на дальний край стола — больно уж неохота ковылять до мусорного ведра на кухне.
Облегчённо выдохнув, вновь уселся на табурет допивать чай. Сделав несколько глотков, ненароком взглянул в сторону висевшего на стене большого овального зеркала, купленного давным-давно совместно с тогда ещё его женой Лерой на их новоселье. Взглянул да так и замер, не в силах отвести взгляд от смотревшего на него немощного глубокого старика.
Неужели это я? Да как же? Ещё, кажется, совсем недавно школа, институт. КМС по плаванию. Инженер-конструктор силовых установок. Вроде бы только вчера въехали в эту квартиру. С Леркой вдвоём ходили отмечаться в мебельный магазин, пока наша очередь на стенку не подошла. Лерка... Жива ли? Ты же ушла к этому автослесарю, когда дочке лет десять было... А я вот так и не смог остановиться... Пока ты была рядом, я хоть как-то старался держаться. Хотя, наверное, это самообман. Мол, не я виноват... Представляю, чего ты натерпелась... Ты прости меня, дурака, что не слышал тебя. Я вон и с дочкой не смог, поругались. Она тебя защищает, а я... Во мне гордыня пустая кипит. Всех вокруг виноватыми считаю. Хотя сам всю свою жизнь после рождения дочки загубил. Я и не заметил, как пить то стал. Думал, что всё это ерунда, а оно вон как обернулось. Считай, и жизни-то у меня после твоего ухода не было. Так существовал в беспамятстве. Годы как корова языком слизала, а вспомнить и нечего. Пустота. Случайные собутыльники — вот и вся моя история. Ни жены, ни детей, ни друзей — никого рядом нет. В больницу попал, с ногами проблема, едва ходить могу. Врачи сказали: если пить не перестану, то через год, максимум три загнусь к чёртовой матери. А там, кроме прочего, и сердце с печенью на ладан дышат. Страшно стало. Умирать страшно. Вот пять лет как не пью, а понимание только сейчас ко мне приходить стало. А сколько злобы во мне было... Всех вас виноватыми в моих проблемах считал. Ненавидел. А на поверку выходит, что сам виноват. Только сам. И ничего уже не вернуть. И ни чего уже не будет.
Старик в зеркале заплакал.