Как удивительно литературное творчество разворачивает душу. Можно с вами поделиться сокровенными моментами? Однажды мы попробовали снять дачу. Выехав из Москвы в сельскую местность, я стала будто заново узнавать природу. Даже просто летние ливни будили в душе кучу ощущений. Вот одна из моих зарисовок того первого дачного лета. Записывая, особенно сочно проживаешь моменты...
Я на даче. Здесь даже дождь не такой как в городе. Как-то утром я проснулась и услышала журчанье воды за окном, будто кто-то открыл кран. На улице кран? И тут я догадалась, что это дождь. Так он звучит среди деревьев, на траве, в саду.
Городской дождь стучит, царапает по металлическим козырькам подъездов и балконов, цокает по асфальту. Будто стальные иглы падают врассыпную. Дождь, из квартиры слышимый, суров.
В саду же он журчит, шуршит, сплетаясь с шорохом веток. Здесь он не капает, а плещется. Плеск листьев, плеск травы.
Сегодня к вечеру снова заненастилось. Небо опускалось всё ниже и ниже, наливалось темнотой, становясь похожим на толстое стёганое одеяло, укрывающее макушки деревьев. Вдруг ветер с шумом оторвался от веток, заметался по саду. Буря…
Мне представляется прибрежное селение. Узкие пластины крыш, сады, плетни. Оно неуклюже, приземисто, с беспорядочно раскиданными домами… Будто с потерпевшего крушение корабля выплыли спасшиеся моряки, забрались на сушу, держа над собой, около себя свой уцелевший скарб и разметавшись по берегу, обессилив, уснули. Кто под своей куцей лодкой, кто заслонившись от ветра куском деревянной доски, на которой удалось доплыть, кто со своим узлом в охапке. Да так и замерли, окаменели, превратились в дома и обросли кустарниками, деревьями. И часто по вечерам буря летает над ним. Мечется, воет, ищет и зовёт когда-то от неё убежавших. Над плоским, открытым селеньем ей вольно, просторно. Она срывает редкие вывески, гнёт деревья, куражится. Налетает и обдает горстями солёных брызг карабкающееся из моря селение…
…А тут сад. Наш дом, перед ним лужайка, на ней несколько яблонь и клён… Оказывается и этот ручной пейзаж может стать диким.
За окном всё пришло в движение, взлохматилось. Ветер треплет старые яблони, сдирает с жасмина белые перья. Ветки хлещут друг друга. Садовые качели и те уже не домашние. Парусом вздымается над ними белый тканевый навес.
Порыв ветра вдруг стихает. Всё останавливается. Пауза в мире…
И льёт, льёт дождь. Всё с тем же плеском. И все сильнее, с толстыми потоками воды. Всё снова завертелось. Клён бьётся в окно, мокро липнет к стеклу пятипалыми сочно-зелёными лапами.
Постепенно всё умолкает. В сад опускается ночь с редким ещё июньским теплом. Влажная, плотная, её, кажется, можно потрогать, отломить рукой кусок темноты, и на ощупь он окажется ватным. Тёмно-синяя рыхлая вата.
И оттого, что тепло, делается немного грустно. Сегодня на ночь не надо топить печку…
А печка здесь как полагается – с загнеткой, с поддувалом. Такие старинные, с избяным вкусом названия. А в загнетке конфорки с большими чугунными кольцами.
Маленькая Анюта, моя полуторагодовалая дочка, относится к печке с деловитым интересом.
- Анюта, что будем топить?
- Пе! – И радостно берёт свою скамейку, подносит к печке, усаживается.
- А кто будет топить печку?
- Баба!
- А ещё кто?
- А! – Так она называет своё имя и хлопает по себе ладошкой.
Но сидеть неподвижно ей тягостно. Анюта отрывает куски газеты, комкает и бросает в пустую ещё, холодную топку. После каждого комка закрывает дверцу и открывает снова для следующего.
И вот уже, когда печь растоплена, Анюта сидит поодаль на своей скамейке, время от времени порываясь встать и подойти ближе, но каждый раз осаживаемая нами. Она внимательно следит, как поедает печь каждое новое полено, хрустя и клацая им.
Между кольцами конфорок острыми оранжевыми ободками светятся щели. И печной луч, пробившись сквозь них, огневой стрелкой расчерчивает заднюю стенку загнетки, побеленную, но уже с полосками сажи.
А внутри так шумит, будто ветер, гуляя по крышам, вдруг свалился в нашу печную трубу и теперь, обжигаясь о раскалённые поленья, воет и стонет, и с гулом вырывается через дымоход на воздух.
…У печки сидишь безвременно. До горения щёк, до дымной рези в глазах и в носу. И всё смотришь на огневые контуры печных колец, на тонкий оранжевый абрис вокруг чугунной дверцы топки. И, иногда с задворок сознания, пытается проступить непрошенное. Что-то смутно-тревожное в противовес наступившей глади, штилю в мыслях. Что-то забытое, суетливое. Но усыпляет горячий запах топящейся печи…
Уже лёжа в постели всё слушаешь редкое «цук… цук…» - догорают поленья. Натоплено так, что, кажется, стенные доски сейчас начнут сочиться смолой. А за окном снова звуки – то ли плеск, то ли шелест. Дождь… ветер… Или и то и другое. Но даже сквозь наползающий сон чувствуешь, что там, за окном, что-то живое…
Утром во дворе всё запахи. Пахнет мокрыми камнями садовая дорожка, влагой пахнут помятая дождём трава и тёмные грядки, даже от старой скамейки исходит тонкий кисловатый запах сырого дерева и дерматина, которым она обита. Над головой листвы больше, чем неба. Всё успокоилось, раскинулось. Глубоким дыханием пробуешь эту последождевую свежесть и вместе с ней в душу проникает что-то, пока ещё невнятное, вот-вот готовое проясниться, стать единственно-значимым…
Анюта сосредоточенно рыхлит густой влажный песок своим жёлтым совком. Переступает с ноги на ногу, чавкая резиновыми сапогами с нарисованными на них пузырьками. Вдруг обнаруживает, что лавка осталась без внимания. По-деловому направляется к ней и всё тот же жёлтый совок, сжимаемый уверенной смуглой ручкой, начинает черпать воду из желобков, получившихся от провисшего между досками дерматина. Вот рядом замечен ещё один, голубой совок. Анюта долго переливает воду из одного совка в другой. Она очень занята, серьёзна. То и дело постукивает одним из совков по лавке:
- Кку-кку! Кку-кку! – так она говорит вместо «тук-тук».
Я беру совок и мы с Анютой, на траве, под листвой, громко стучим по лавке и переливаем воду.