Разговоры над покойником

Эта история произошла в те времена, когда на человека, владеющего более или менее дорогим автомобилем, смотрели, как на потенциального вора, бандита и убийцу.
Дело было прекрасным весенним днем, солнце отражалось в лужах, в сугробах, покрытых хрусталем, в бесконечном множестве капель. Когда солнышко уже стало отдавать оранжевыми оттенками, Максим Васильевич Киров, счастливый обладатель "иномарки", выпал из окна. Он не кричал, только беспомощно размахивал руками. Казалось, что летел он целую вечность. Вот промелькнул засыпанный мокрым снегом балкон Лапшина, а вот окна доктора Фадеева, откуда уже второй день доносились пьяные голоса и громкая музыка. Мужчина даже уловил одну строчку:
- ...ты возьми меня в полет, мой единственный пилот...
"Сколько не летай, а земля неизбежна!"- любят говаривать пилоты.
С сочным шлепком тело Максима Васильевича врезалось в ледяную кашу. Он упал навзничь, широко раскинув руки; длинные светлые волосы разметало в разные стороны, как нимб. Вода в ручьях медленно окрасилась в мутно-бордовый оттенок.
Кто-то пронзительно закричал. Послышались встревоженные голоса, шаги десятков ног. Вскоре над распластанным телом образовалась целая толпа зевак. Поднялись со скамейки Серафим Кузьмич и Митрофан Ильич. Первый был примечателен тем, что ежеминутно настукивал своей палкой какие-то ритмы. Кричала кажется Настя, юная внучка Митрофана Ильича. Приковыляла толстуха тетя Маша и, увидев тело, протяжно завыла. Из подъездов, спешно закутываясь в платки и шали высыпали хозяйки. Несколько мужчин, заслышав крики, вышли с сигаретами на балконы и с любопытством уставились вниз.
- Ой, мамочки!
- Вот это да...
- Господи, помилуй!
- Беда... беда...
Тяжело ступая кирзовыми сапогами, прибежали местные сантехники Иван и Гришка. Даже на улице от них исходил тяжелый запах сырого подвала. Грубый бас первого со знанием дела предупредил:
- Ничего нельзя трогать!
- Поднять бы его, Ваня...- предложил Серафим Кузьмич.
- Нельзя! А вдруг тут улики какие.
- Что еще за улики?
- Ох, что творится...
- Самые обыкновенные, которые милиция ищет.
- Так ведь он же того... из окна вывалился.
- Старый ты, Серафим Кузьмич, а дурак! Кто же в наше время просто так из окна вываливается? Может его выбросил кто.
- Вы-ыбросил?! Бог с тобой, Ванютка!
- Конечно, выбросили.
- Ой-ей-ей-ей-ей...- заливалась тетя Маша.
- А мы с Митрофаном Ильичом выстрел слышали!
- Да ну? Что вы, что вы...
- Да!..
- И я слышала-а...- протянула Настя и шмыгнула носом.
- Ох, Настя, болтунья ты!- сплюнул Митрофан Ильич.- Ну, чего ты жути нагоняешь-то, а? Дураку же понятно, что это у Фадеевых шампанское хлопнуло.
- Ох уж эти Фадеевы! Второй день гуляют. Меру надо знать, всех уже замучили.
- И не говорите.
- Да кто ж шампанское на второй день пьет, а? Нет, нет, может быть и выстрел.
- И ты туда же, Серафим Кузьмич. От дурак старый!
- А вдруг живой еще? Глянуть бы,- сказал кто-то.
- Не-е...- мотнул головой Ваня.- Шестой этаж все-таки. Где уж тут выживешь.
- Любой бы в лепешку разбился.
- Глянуть бы.
- Нельзя.
- Да ты сам погляди: лежит, не движется. Мертвый он. Что уж тут рассуждать...
- Мертвый!
- Конечно, мертвый!
- В лепешку.
Зачарованные страхом смерти, заинтригованные тайной гибели, собравшиеся будто бы опасались, что разбившийся Максим Васильевич вдруг окажется живым.
- Эх...
- А кровушка-то так и течет! Ой, Господи, что же это такое!- не унималась тетя Маша.
- А в скорую позвонил кто?- перебила ее Анна Ивановна - одна из хозяек.
- Батюшки, а ведь и правда!- всплеснул руками Митрофан Ильич.- Настя, беги домой скорее!
- И в милицию, в милицию позвони!
- Ох-ох-ох!..
А солнце, как ни в чем не бывало, светило себе ярко и по-вечернему грустно, и многоголосье птичьего хора ни на секунду не останавливало своей весенней песни. Откуда-то доносился громкий, размеренный звон: "Бом-м! Бом-м! Бом-м!". Словно бы кто-то бил железным прутом по подвешенной рельсине. Каждый из местных жителей время от времени слышал этот звук, но никто не знал, откуда и зачем он.
Неверной походкой к толпе подошел худощавый пьянчужка, с жиденькими, выцветшими волосами. Все звали его просто - Лапшин и почему-то на "вы". Так уж повелось. Увидев своего соседа, он охнул и выпучил глаза. Покурил, послушал, а потом решительно двинулся вперед. Ваня и Гриша перегородили ему дорогу и отстранили назад:
- Назад, ничего нельзя трогать.
- А ну! А ну! А если живой? Ну, чего уставились! А если живой?
- Да мертвый он, мертвый.
- Лапшин, успокойтесь, пожалуйста,- нахмурилась Анна Ивановна.- Держите себя в руках.
- А ну! А если живой?- не унимался тот.- Дайте-ка я погляжу. Я знаю, я в армии служил. Я знаю. А ну!
- Отойди сказал!- рыкнул Ваня и пихнул несчастного в грудь.
Тот послушно отступил, уселся прямо в мокрый сугроб и заплакал.
- В сторону!.. В сторону!..- раздался вдруг пьяный голос.- Я врач... хык!.. расступитесь все! В сторону!
Все обернулись и увидели, как двое молодых, красивых мужчин (они почему-то широко улыбались) вели под руки пьяного доктора Фадеева. Его штормило из стороны в сторону; он едва держался на ногах.
- Разошлись все! Хык!..
Он плюхнулся на колени рядом с телом и, если б Серафим Ильич не подставил вовремя трость, непременно бы завалился на бок. На огромном, красном носу дрожала капля. Трясущейся рукой Фадеев пощупал шею Максима Васильевича, запястье, неловко приподнял веко. Он окинул толпу мутным взором, рыгнул, и заплетающимся языком, наконец, изрек:
- Вот, что я вам скажу... хык!.. покойничек он...
С новой силой завыла тетя Маша. Максима Васильевича она и знать не знала, но сама родом была из глубинки, из деревни, а там принято оплакивать умерших громко и в голос.
- Жалко-то как!
- Да, молодой еще совсем.
- А!- с безразличием махнул рукой Фадеев.- Все они воры. Год другой поездят на своих "мерседесах", а потом в земельку. Потому что воры. Вот...- он кивнул на тело,- ...пуля не покарала, так Бог наказал.
- Как так можно?!
- Да ну...- снова махнул рукой доктор.
Он самостоятельно поднялся на ноги, но домой все же отправился в сопровождении улыбающихся мужчин. Из другого подъезда выскочила возбужденная Настя и сообщила, что скорая и милиция скоро будут.
- Жалко, жалко...- то и дело слышалось из толпы.
- Да. Он, конечно, может, и вором был, да все равно как-то... эх-х...- Митрофан Ильич пожал плечами.
- Воровал, должно быть,- согласился кто-то.
- Да разве ж честно такие деньги заработаешь?
- Честные трудяги на таких машинах не ездят, нет.
Помолчали. Потом кто-то сказал:
- Вот, значит, как получается: будь ты хоть трижды богат, а из окна всяка выпасть можешь!
Кто-то даже коротко засмеялся.
- Спокойнее надо жить. Скромнее,- Ваня закурил и сунул грязные руки в карманы.- А этот... что ни день, то все в новых костюмах. Золота нацепил, куда можно. Все ездил. Вот доездился.
"Бом-м! Бом-м! Бом-м!"
- А тот раз,- заговорил Серафим Кузьмич,- ремонт делали в доме. Ага. Подхожу я, говорю: "Что же это, говорю, Максим Васильевич, во всех подъездах двери новые поставили, а у нас только покрасили?" А он мне: "У вас и так новая стоит. В прошлом году только меняли". Нет, ну разве это дело?
- Не дело, не дело...
- Коли уж взялся за ремонт, так ты доводи до ума,- старик постучал тростью по слякоти.- Так и не заменили двери. Ну разве это дело?
- Не дело, не дело...
Снова помолчали. Все также не утихали птицы. По небу медленно полз самолет, оставляя четкий, белый шлейф. Шумно продували трубы местной ТЭЦ. Где-то шел пустой товарняк. С влажным треском мчались по шоссе автомобили. Убаюкивающе поскрипывали детские качели; слышались беззаботные голоса ребятни. Кто-то хлопал ковер. Все звуки смешались. Звонко, четко; казалось, что каждый из них совсем где-то рядом, почти над ухом. Такая удивительная слышимость бывает лишь в трескучие морозы, да зрелой весной, пожалуй.
- Новости сейчас пойдут,- вздохнул еще один пенсионер, зачем-то подходя к Серафиму Кузьмичу.- Как думаешь, дед, что решат-то там? Поживем еще?
- Поживе-ем! И без них поживем... Да-а-а...
- А вот, говорят, налог хотят какой-то новый ввести. Этот, как его... М-м-м...
- Прогрессивный что ль?
- Ну да, его.
- Кто его знает. Может и хорошо, а может, и нет,- пожал плечами Серафим Кузьмич и несколько раз стукнул палкой.- Вот, говорят, в Америке...
Поговорили о политике. Сошлись на том, что прогрессивное налогообложение это хорошо, потому что в Америке и на Западе богатые отдают половину доходов. Говорили о воровстве, о коррупции, да все смотрели, как из Максима Васильевича кровь в снег вытекает.
- А женщина у него была?- спросила Настя. Разговоры о политике ей были чужды и скучны.
- Ходит одна. Светленькая.
- Да не, это племянница его, Ксюша.
- Не было у него женщины,- уверенно заявил Гриша.
- Отчего ж?
- Так он жешь...- сантехник сплюнул,- ...этим, говорят, был. Гомиком...
- Что за бред?!
- Тьфу, срамота какая!- сморщилась Наташа, что стояла рядом с Анной Ивановной. - У меня аж во рту неприятно стало.
- Как же так? Здоровый, казалось бы, мужик.
- Точно говорю,- не отступался Гриша.
- Никак свечку держал?
Послышался смех.
- Да нет. Просто видели мы его постоянно с типами какими-то. Скажи же Ваня.
- Ага.
- Ой, горе-то какое! Ой, несчастье!- снова взвыла тетя Маша.
- Вот. Да все рожи неприятные такие: волосы прилизанные, ручки с маникюром, костюмчики такие. Ну гомики, как есть.
- Все ликерчики покупали,- подтвердила Наташа, работавшая продавцом.
- Во дела!
- Кто бы мог подумать...
- Да уж...
- Как вы можете, нелюди?! Как вы можете?!- все обернулись на пронзительный крик. Кричал Лапшин.- Ироды, иуды, совсем Бога не боитесь! Человек умереть не успел, а вы и рады кости поперемывать! А, чтоб вас!..
Он зарылся лицом в ладонях и снова зарыдал. Вскоре толпа про него забыла, продолжив разговор. В какой-то момент от нее отделился человек. С виду он тоже походил на алкоголика, но был при жене, а потому выглядел несколько ухоженнее Лапшина. Звали его Павлом.
- Ну-ну-ну, поднимайтесь... Ну-ну-ну...- он похлопал Лапшина по плечу и помог встать.
Тот закурил, постоял немного и опять уселся в сугроб. Слезы неудержимо текли по его обветренным щекам, небритым скулам. Он что-то говорил и говорил, то и дело всхлипывая и утирая нос, а Павел лишь кивал головой, произнося при этом:
- Ну-ну-ну... Ну-ну-ну...
- ...качели вот поставил, песочницу соорудил. О детишках заботился. Он и дом весь отремонтировал, фонари поставил, да все на свои деньги. Хоть бы копейку с кого взял! А эти все: "Двери выкрасил! Вор!". Гос-по-ди!.. Почему так? Да лучше б ты этих всех забрал! На черта, ну скажи мне, на черта они нужны?
- Ну-ну-ну...
- И человеком, я тебе скажу, он был отличнейшим. Стою, бывает, трясусь на лестнице. Он спускается. Хлопнет по плечу, за руку поздоровается. "Что, говорит, Лапшин, болеете?» - «Болею, говорю, ох, как болею!» - «Ну, на, говорит, лечитесь! Доброго здоровья!". И сто рублей даст! Ой-й-й...
Лапшин снова заплакал.
- Ну-ну-ну...- успокоил его Павел.
- Да и не в деньгах дело, Паша. Не в деньгах дело. Разговорились мы с ним как-то.
Крепко разговорились. Не поверишь, Паша, больше пачки сигарет враз выкурили! Ну так вот, спрашивает он меня: "О чем вы, Лапшин, мечтаете?". Я так и сел. Ну... не нашелся, что ответить. А он мне: "Знаешь, а я вот хочу скопить денег побольше и выстроить большой такой приют для бездомных животных. Для кошек, для собак, для птиц кормушки с зерном". Я тогда еще помню спросил его, почему бы не построить приют для детей-беспризорников. Он подумал и ответил: "А потому, Лапшин, что о детях все-таки худо-бедно заботятся. Благотворительные фонды и прочее. А о животных никто не вспомнит. Их пинают только, да гонят отовсюду. Разве ж это хорошо? Нет. Жалко мне их. Не понимают они, за что страдают".
И снова Лапшин не сдержался и зарыдал. И снова Паша похлопал его по спине и проговорил "Ну-ну-ну".
- Вот так вот, Паша. Таким он был, Максим Васильевич. А эти!.. Одно слово - стадо!
"Бом-м! Бом-м! Бом-м!"
Когда на другом конце дома появилась карета скорой помощи, в толпе как раз шел спор. Одни пытались убедить других, что квартира, машина и все имущество погибшего достанутся его отцу, так как он ближайший родственник. Другие настаивали на том, что с отцом он в последние годы находился в ссоре и завещание скорее всего написал на свою племянницу.
Когда машина с красным крестом остановилась, зеваки образовали вокруг нее и разбившегося широкий круг. С пассажирского сиденья торопливо вышел врач в белом халате. Это был мужчина с маленькими, умными глазами, впалыми щеками и реденькими, черными усиками.
- Что произошло?- спросил он.
Объяснять принялись сразу несколько человек. В результате он махнул рукой и осторожно склонился над телом. Санитары не спешили с носилками, ожидая прибытия милиции. Врач тем временем прощупал пульс и тоже заглянул под веки. Лицо его переменилось.
- Носилки сюда! Он жив!
В ту же секунду по толпе прокатилось ошарашенное "Жы-ы-ы-ы-в!...". Доктор снова склонился над Максимом Васильевичем.
- Вы слышите меня? Слышите? Сглотните, если слышите... Он в сознании. Давайте носилки!
- Жив?.. Жив? Жив! Жив, Максим Васильевич!- сквозь слезы засмеялся Лапшин и крепко обнял Павла.
Все то время, что понадобилось санитарам для погрузки пострадавшего в машину, толпа напряженно молчала, жадно проглатывая каждый момент происходящего, не желая упустить ни единой детали зрелища. Но вот карета отъехала. И кто-то заговорил первым, а кто-то поддержал. И говор разгорался все сильнее и сильнее набирал обороты, словно его бильярдным шаром пустили по огромной спирали.
Потом приезжали журналисты и милиция. И тех и других долго не отпускали - каждый взахлеб рассказывал все, что видел и чего не видел. Один только Лапшин ничего не рассказывал, а все ходил вокруг и улыбался. Внимательный взор, помимо радости, непременно отметил бы в этой улыбке гнилых зубов нотки торжества.

А поздно вечером, когда все уже немного утихло, начался гул...
Все эти чиновнички и домохозяечки, милиционерчики и врачочечки, мальчики и девочки, студентики, пенсионерчики, богатенькие и бедненькие, сытенькие и голодненькие, все эти человечечки прибежали друг к другу в гости, уселись на диванчиках, зазвонили по телефончикам. И терли, терли, терли... как зерно меж двух шероховатых жерновов.

Эпилог.
К февралю следующего года Максима Васильевича выписали из больницы. Несколько недель он провел в лучшем санатории, где окончательно пришел в себя. Все это время за его квартирой следила Ксюша, не забывая регулярно навещать дядю.
В середине марта он стоял на крыльце своего подъезда и задумчиво курил.
"Бом-м! Бом-м! Бом-м!"
Память неожиданно вбросила в голову новый лоскут информации. Тот день, те люди, те разговоры...

К первому числу все было готово. Он крепко обнял Ксюшу, обещал писать и вышел из квартиры. По пути он зашел к Лапшину, чтобы проститься. В последний раз дал ему на водку и посоветовал бросать пить. Наконец, он оказался за рулем своей машины.
"Что ж, книги я могу писать и в другом месте"- подумал он, и навсегда покинул тот город.