Я родился в один день с адмиралом Горшковым, Надеждой Крупской и Виктором Гюго. Мать, повинуясь времени, назвала меня в честь лётчика Валерия Чкалова, а поп, посчитав, видимо, имя Валерий недостаточно православным, окрестил меня Валентином. Когда я был совсем маленьким, детвора прозвала меня Пельменем, по всей видимости, из-за моей непомерной любви к этому замечательному произведению кулинарного искусства, а соседка тётя Вера, не любившая меня за мой хулиганский нрав, всегда называла меня Вареником. Так я рос, не имея настоящего имени, точнее – имея несколько имён одновременно. «Пельмень!», − орала детвора, и я откликался. «Ты не Пельмень, ты Вареник», − язвительно уточняла тётя Вера, и я уважительно внимал её безапелляционному приговору. «Валерка, Валерик, Валера…», − обращались ко мне родственники в зависимости от ситуации, и я то обижался, то расцветал, то внимательно их слушал.
До 11 лет я был драчливым. Нет, жестокости не было, да и какая жестокость в таком возрасте. Просто хотелось доказать себе и другим, что я сильный. Зачем мне это понадобилось, не могу ответить и сегодня. Возраст, видимо, был такой. Но я утверждал свою силу со всей страстью моей детской души. Не было в нашем дворе, а потом и в школе, сверстника, которого я не поборол бы. «Мужик!», − одобрительно говорил мой дед, который в молодости сам был превосходным борцом, всегда уносившим дубовый венок победителя в своей казачьей станице. За эту ловкость и физическую силу сверстники меня уважали. Но случился казус, который заставил меня пересмотреть главный принцип моей жизни, а именно: силу и её демонстрацию.
Как-то мы возвращались из школы, и мой друг Володя Полторак, живший на соседней улице, сказал мне что-то обидное. Я, по обыкновению, пустил в ход кулаки, но неудачно: стараясь захватить тело моего друга, чтобы повергнуть его на землю, я ударил снизу по стеклянной чернильнице, которую он держал в руке. Обычно такие чернильницы мы носили в специальных мешочках (1963 год!), которые затягивались сверху тесёмкой и помещались в ранец. Но это пластмассовые чернильницы, которые, если их опрокинуть, чернила не проливали. А у друга моего, к несчастью, чернильница была стеклянная. Такую чернильницу, чтобы не опрокинуть, − иначе беда – нужно было носить только в руке. Удар, а может быть, и не удар вовсе – движение, было таким, что лицо моего друга в один момент покрылось чернилами, и он, понимая в какую постыдно-нелепую ситуацию угодил, от души заревел. Поняв, что случилось непоправимое − друга не отмыть, я малодушно ретировался и, добравшись до дома, конечно же, постарался утаить происшествие, прежде всего, – от отца: пороть меня, когда призовут к ответу, я это хорошо понимал, будет именно он. А рука у отца была тяжёлая. Когда у нас во дворе появился мой отмытый от чернил незадачливый друг (когда успел, мелькнула в голове мысль) со своим отцом, я уже находился в дальнем углу огорода, в густых зарослях малины и вишни, и, несмотря на настойчивые призывы отца покинуть тайник, ничем себя не обнаружил и из своего укрытия не вышел. Не дождавшись моей капитуляции, гости ушли. Конечно, родители были озадачены моим проступком, но, к удивлению, наказывать меня не стали, а отец даже тихонько посмеивался: «Бывает же такое!». Однако пережитое так сильно повлияло на меня, что я вдруг понял, что существуют какие-то, как мы сказали бы теперь, красные линии, за которые переходить нельзя и даже опасно: могут серьёзно наказать. Так, натолкнувшись на суровые общественные ограничители, моя детская безнаказанность впервые дала сбой, а физическая сила и ловкость как жизненные принципы померкли в моих глазах. Я стал осторожным, и кулаки пускал в ход уже осмотрительнее – урок не прошёл даром. Но надо было жить дальше и штурмовать новые вершины. Какие? Привлекали ум и знания. К ним я и устремился. Устремился с прежней напористостью.
Учёба давалась мне легко, хотя я никогда не был отличником. Готовиться каждый день – какая скука! А лыжи, хоккей, бокс, которыми я увлекался все мои школьные годы! Наконец, чтение книг, которых не было в школьной программе, и даже сочинение стихов, которым я стал уделять время тогда же. Нет, решил я, уж лучше буду хорошистом, но своим привязанностям не изменю. И не изменял – учился хорошо, но не более того. Учителя видели это моё ущербное отношение к учёбе и, слава богу, сделать из меня отличника не пытались. Зато как радовались они, когда я дважды, в восьмом и десятом классах, сдал все школьные экзамены на «отлично». «Удивил!», − только и слышно было вокруг. Но я-то знал, что учусь не в полную силу. Этой моей хитростью, демонстрировать свои настоящие возможности только тогда, когда это было необходимо, я воспользовался и в университете, где продолжил удивлять своих учителей неординарными поступками. В первую же сессию сдал все экзамены на «отлично» без подготовки: брал билет, переворачивал его на столе экзаменатора и начинал отвечать. А после этого дерзкого поступка стал учиться, как все, − не утруждая себя непосильным трудом. И лишь на финише не удержался и отличился вновь: пропустив вперёд целую дюжину сокурсников, – на распределении я был тринадцатым по итоговым результатам – стал единственным из выпуска, кому сразу же предложили билет в большую науку – очную аспирантуру. Я снова оказался впереди других.
Оглядываясь на прошлое, думаю: да, мне нравится побеждать – подниматься на вершины, на которые не каждый может подняться. Однако, при всём том, я не могу сказать, что жажда славы обуревает меня. Гордость за себя – да, слава, аплодисменты других, − нет. Просто привык делать своё дело хорошо, и, по возможности, делать лучше, чем другие. В конце концов, кто-то же должен взять на себя эту обязанность. А вы? Что скажете на это вы?