На вопрос «можно ли пить?» я отвечаю: можно. Но не всем.
Тех, кому нельзя, вы прекрасно знаете. Сидит с вами человек как человек, пьет как все, но после первых пары-тройки выпитых бутылок вырывается из неволи его нутра железная душа стального асфальтового катка. И всё: силы на его силу вы не найдете. Бегите, если есть куда.
О таких я здесь не буду. А вы не подсовывайте им зеленых книжек с зеленым змеем на обложке. Лучше, наливая по первой, сразу разберитесь с путями отхода. А то и не затягивайте оттягивание до роковой минуты, если увидели, что вместе с ребятами пришел тихий и скромный Гриша. Зачем вам наблюдать за его волнующим превращением, если только вчера вы убегали с бенефиса Коли?
Хотя, предположим, сегодня ребята привели незнакомого вам Петра Олеговича. Не отчаивайтесь. Вас могут спасти несколько простых правильных действий. Вы усаживаете Петра Олеговича за стол напротив себя. Сами садитесь у выхода и розлив напитка осуществляете собственной рукой. Вот и всё. Вы видите: у вас есть шанс.
Есть еще одна категория граждан, которым, наверное, нельзя. Но, может быть, некоторым из них можно. Я имею в виду детей хронических, но тихих алкоголиков. Понимаю ваше возмущение моим несанкционированным заступлением на медицинскую вахту. Ваша правда: нет за мной ни диплома, ни статистики, ни знаний эксперта. Это так. Но тогда за мной остается право на толику здоровой безответственности. Врачу наркологу пришлось бы читать вам скучную лекцию, а кого-то, глядишь, и отчитывать. Тогда как внутри нашего с вами коллективе мы можем просто покалякать по-товарищески и решить для себя главное: наливать или не наливать.
В качестве экс-практика и экс-потребителя напитка я приведу два примера. В обоих речь идет о последствиях пития, вовсе не опасных для физической неприкосновенности окружающих. Окружающим уготованы, скорее, моральные, нервные страдания. Пьющий благородно берет на себя основные издержки собственного пристрастия – как физические, так и психологические.
Был у меня школьный друг, которого я всегда величал титулом «однопартник». Его отец, веселый, органически не способный напрягать собеседника человек невысокого роста и несолидной комплекции, всегда готовый к легкому разговору и шутке, был, увы, запойным алкоголиком. На работе его как-то терпели: руками он умел многое. Но «терпели» не означает, что спускали без последствий, скажем, неделю прогула. Дома добавлялось от жены и от сына, моего друга Генки.
Генкино неприятие отца было не взрывным, а монотонно стабильным, настоянным на долгой истории. Петровичу проще было заговорить со мной, чем с сыном. В беседе он, бывало, искоса оглядывался на Гену, пытаясь поймать его реакцию. Плохо было человеку в трезвом состоянии. Плохо изнутри. Хотя на критику извне он в такие моменты пожаловаться не мог.
И очевидно, что заметно лучше ему становилось, когда удавалось причаститься. Тогда он сыпал своей забавной скороговоркой с неизменной тысячей присказок «ёк-мокарёк». И тогда же на него дружно нападали обозленные сын и жена. От стыда передо мной нападали. И по привычке. А Петрович в этом словесном клубке не терял выпавшего ему заряда бодрости и чувствовал себя вполне терпимо, уж всяко лучше, чем трезвый.
Гена был хорошим футболистом. Понятие «звезда» само по себе относительно, но на уровне небольшого Северодвинска мой друг абсолютно точно соответствовал такому статусу. Впервые спиртное мы с ним попробовали, наверное, одновременно. Портвейновое поветрие, увлекавшее тогда северодвинских юношей нашего возраста, увлекло нас во второй половине десятого класса, когда начались классные вечеринки и полувзрослые дни рождения. Мы не то чтобы отфутболили свои спорты на второй план, а как бы слегка отодвинули их с первого на первый-бис.
На пару с Геной мы еще успели отучиться пару курсов северодвинского ВТУЗа, а потом наши дороги разошлись. Позднее он признавался, что завидовал мне, т.к. я бросил занятия нелюбимыми предметами и повернул свою судьбу в другую сторону. Он же свою мечту стать врачом так и не реализовал. А чему было завидовать? Моей армейской службе?
Естественно, в абсолютном смысле с Геной мы не расстались. Встречались, когда я приезжал на каникулы к родителям уже из Ленинграда, встречались, когда он позднее ездил в частые тогда командировки на здешние предприятия. Моя жена его тоже принимала как своего. А мы на ней, на ее простодушии изрядно отрывались привычным еще со школы дуэтом, подхватывая и перехватывая тему друг у друга. Чего только мы ей не травили!
При встречах, как водится, мы выпивали. Он даже вызвал с моей стороны немалое признание – да что там признание, прямо скажу – почтение – тем как ему удалось однажды вразумить мою жену. Все по тому же поводу – выпивке. Когда мы, распаренные после посещения находившейся рядом с моим домом бани, уселись за положенные после процедуры миллилитры, жена по своей привычке попробовала подвергнуть огульной критике нашу кондовую и посконную традицию. И тут Гена изрек общеизвестное и общеупотребительное: «Год не пей, два не пей, а после бани выпей». Меня потрясло не то, что он сказал. Даже не то, как сказал. Меня потрясла реакция жены. С того самого момента она сразу и надолго поняла полезность послебанного приема расслабляющего средства. Получается, гипнозом мой друг владел. А я-то мнил о себе, что ему ровня…
Время шло. В генкиной семейной жизни произошел крайне неприятный даже не поворот, а кувырок. У меня пошли длительные загранкомандировки, и в Северодвинске я стал бывать очень редко. Приезжавшие в гости родственники рассказывали, что друг стал сильно пить. Я воспользовался первой же своей поездкой к родным, чтобы увидеться с ним.
С утра взял бутылку «белого вина», как зовут водку на Вятке, и, не предупреждая человека, двинул к нему в гости. Утро-то утро, а в его квартире дым коромыслом. Какое-то странноватое сообщество. Фиксирую про себя достижение коллективом определенного градуса. Генка рад. Общество радо. Генка – мне. Общество – бутылке. Оставляю коллективу пузырь, а друга отзываю в сторону и, насколько могу серьезно и внушительно, анонсирую ему завтрашнюю встречу с ним. «И чтобы трезвый. И говорить будем один на один».
Знаете, все это, конечно, повлияло, на мою слабую психику. Но вот то, что определяется словом «потрясение», я испытал от вида его квартиры. Всегда аккуратный, гораздо более рукастый и более трудолюбивый, чем я, Гена – и такое варварски захламленное всякой рухлядью, заросшее грязью и пылью жилье, разбитое стекло в двери на кухню, в которой сидит его нестандартный народ…
На следующий день я увел его из квартиры на улицу, невежливо оставив куковать в одиночестве не знакомую мне женщину, которую тоже в предыдущий день была среди гулявших. Ходили мы кругами по кварталам часа три. Говорили серьезно. Не только я, Генка – тоже. По свистку и по мановению в жизни мало что случается. Но все же – надежда-то в человеке живет. Что вдруг да на этот раз получится по свистку…
Короче, не так много времени прошло, и Гена умер. По принадлежности, так сказать, по пьяному делу. Об этом мне рассказала его мать, которая и сопроводила меня на его могилу.
Пусть вам свое рассказывают специалисты, опровергая то, что я вычитал у других спецов. Я больше склонен верить этим, «своим». Будто бы у детей алкоголиков уровень какого-то там гормона в крови выше, чем у детей родителей, пьющих мало или совсем не пьющих. И таким людям проще перешагнуть риску, превращающую его самого в алкоголика. Пару подтверждений данной зависимости жизнь показала мне и помимо судьбы Гены.
Понятно, эта зависимость не абсолютна. К тому же, как во всем в жизни, свою роль играет мера и частотность. У университетского друга отец, как и Генкин, страдал запоями и тоже был хорошим трудягой. А погибнуть ему довелось в день празднования собственных трудовых заслуг. В компании других отмеченных человек отметил свою то ли медаль, то ли грамоту. Домой возвращался один. Возвращался отмеченным и отметившим. Забили его до смерти советские милиционеры.
Друг провел свое расследование и разузнал кое-какие подробности произошедшего. Но того, что он нарыл, ему показалось недостаточным, чтобы стучаться в двери советского правосудия.
Когда после тех событий пришло известие о смерти Брежнева и по председательству Андропова на брежневских похоронах стало ясно, что на пост Генсека заступать ему, мой товарищ вывесил на своем седьмом этаже плакат «Нет возврату к Берии!». Он рассудил так, что все они, силовики, одна сатана, а с силовиком во главе государства ненавистная милиция получит еще бóльшую силу. Упекли его на неделю в психушку. Полечили.
Не знаю, сделал бы мой товарищ такое, если бы был в тот день трезв. Забавно, что ломившиеся в его дверь и вязавшие его дружинники упомянули в описании инцидента этот плакат, добавив, что парень транслировал в окно «громкую религиозную музыку». То была знаменитая «Аве Мария».
Так вот, должен с радостью отметить, что он, вопреки возможным предначертаниям, алкоголиком не стал. Выпивает, но в меру.
И все же. Считайте это мое краткое выступление голосом предостережения детям алкоголиков. Надеюсь, что и вы за то, чтобы те, кому нельзя, не пили. А те, кому можно, чтобы пили немного. В пределах того, о чем рассказывалось в популярной армейской байке моих солдатских лет. Будто бы вызывает военачальник (в услышанной мной версии это был Р. Я Малиновский) провинившегося по пьянке офицера: "Ну зачем так напиваться? Ну выпил бы грамм восемьсот и...".
ДО НАСТУПЛЕНИЯ 2030 ГОДА ОСТАЕТСЯ 2457 ДНЕЙ (ПОЧЕМУ Я ВЕДУ ЭТОТ ОТСЧЕТ, СМ. В "ЧЕГО НАМ НЕ ХВАТАЛО ДЛЯ РЫВКА")