Она похожа на птицу: маленькая, лёгкая, большеносая, сидит на деревянном донце, одной рукой выклёвывает по чуть-чуть из кудельного облачка, скручивает между пальцами, тянет нитку, руку с веретеном отводит в сторону, дальше, дальше, веретенце кружится, воздух наполняется шерстяным шорохом быстрых крыльев.
– Оне, шельмы, шебуршатся, а мене страсть берёт, ой, матушки, крыша проломится! Бегу, кричу, кыш, кыш! – Серафима смеётся, машет руками, будто впрямь сейчас подхватится и побежит, как давным-давно или ещё вчера девочка Фима – гонять воробьёв, копошащихся в соломенной крыше.
Когда бабушка что-то упускает, внучка тут как тут:
– Ты говорила, что воробьи скакали, как жеребцы!
– Знамо дело – сытые. Голода в тот год не было, – соглашается Серафима.
Она часто вспоминает голодные времена, когда хлеб из лебеды, суп из крапивы, драники из картофельных очистков были за счастье. Каждый раз, садясь за стол, благодарит Бога за пищу. После еды аккуратно сметает хлебные крошки в горсть, сцеловывает с ладони. От пожара, говорит, убежать можно, от голода – нет. Догонит.
Про голод Роза слышала много раз. Люди теперь зажрались, вот раньше... Грех жаловаться, когда хлеб на столе, а давно ли... Макарыч при случае показывает дочери съедобные травы. Мы, говорит, пацанята, набивали зеленью пузо, чтоб заглушить голод, но от неё только пучило, а есть всё равно хотелось постоянно.
Роза слушает отца с интересом, наворачивая плюшки. Анна печёт горы сдобы, как будто хочет накормить семью и за прошлое, и на будущее.
– Про гобатую невесту расскажи, баб Фим, – просит внучка, ныряя с головой в большущий сундук. Из глубины, пахнущей старым деревом и сухими травами, достаёт цветастые полушалки, раскладывает, разглаживает, примеряет.
На крышке сундука изнутри наклеены журнальные вырезки. На одной картинке – балерина, сама тонкая, розовая, а подол платья – пышный, белый, точно пух из подушки.
Роза любит смотреть балет по телевизору, встаёт на цыпочки, кружится под музыку. Макарыч телевизор выключает, говорит, перегреется, иди, веретено, на грядках покружись, сорняки ждут.
Заскучав среди луковых перьев и зелёных морковных хвостов, Роза бежит вприпрыжку на другой конец деревни – в гости к Серафиме.
У бабушки телевизора нет, есть Радио. Оно и г р а е т до ночи само по себе. Ещё у Фимы живёт Баян. Если его погладить – полосатые меховые бока раздуваются, из передних лап выдвигаются когти и ну терзать половик, как Глухарь, муж тётки Матрёны, кнопки гармошки после получки. Говорят, дядя Толя тугой на ухо, поэтому всегда кричит, и гармошка у него такая же – крикливая.
Когда терпение лопается, Макарыч вежливо просит соседа:
– Ты, Анатолий, завязывай со своей музыкой.
Тот в ответ:
– Чаво-чаво?
Тогда Макарыч как гаркнет:
– Хорош музицировать, иди отдохни!
А Глухарь обиженно:
– Ты чаво, Макарыч, орешь, я не глухой. Я, – говорит, – как раз, тудыть-растудыть через коромысло, собирался прилечь.
Баян спит, свернувшись клубком у ног хозяйки, одним ухом ловит щекотное зудение веретена. Серафима тем временем рассказывает про богатство. «У мамки, – говорит, – тоже был сундук с разным рукодельным добром. Накидки, подзоры кружевные, наволочки, рушники, льняные сорочки, гладью вышитые. Как зайдет кто из соседских баб, я, – говорит, – тяну за руку, веду поглядеть, да хвастаю, вот, дескать, какая г о б а т а я. Соседки ахают, охают, по головушке гладят, ай да невеста!»
Серафима лучится улыбкой, Роза, накинув на плечи синий платок в красных бутонах, смеётся и кружится:
– Гляди, баб Фим, я б а р е л и н а!
Бабушка не одобряет: «Ты, – говорит, – веретено, докрутишься до болячки – углы кругом. Возьми-ка лучше спицы, набери петли. В жизни всё пригодится. А то, глянь-ка, грамоте учишься, а варежки связать не сумеешь, неумеху-то какой дурак замуж возьмёт».
Роза не хочет быть неумехой и замуж за дурака. У них уговор: она учится прясть, вязать спицами и крючком, шить и вышивать, а Серафима – читать. Нацепив на нос бабушкины очки, внучка изображает учительницу, пишет мелом на дверце шкафа, тычет свободным веретеном будто указкой:
– Это какая буква?
Ученица отвечает, не глядя:
– Ы!
Обе смеются.
– Не хочешь вязать – почитай вслух Евангелие, – предлагает Серафима.
Роза мучает старую книгу по слогам – там много непонятных слов и написаны они как будто по-русски, а вроде и не совсем, так что грамотейка просит хитреньким шёпотом:
– Ты сначала про колдунью расскажи.
Бабушка морщится. Поправляет похудевшую кудель, привязанную к рогатине полоской красной ткани в белый горошек. У неё в хозяйстве ни одна нитка не пропадает. С детства, говорит, так приучена. Раньше в Васильковке не только васильки цвели. Многие выращивали лён, по осени его вымачивали, мяли, трепали, чесали, пряли, ткали полотно, белили и красили холсты. Фима во всем помогала матери, многому от неё научилась.
Роза видела прабабку Домну на фотографии, в рамочке под стеклом. Строгое лицо, белый платок, светлая кофта, тёмная длинная юбка. Рядом прадед, Сергей, в чём-то чёрном, с пышной бородой. Оба сидят прямо, сложив руки на коленях. Серафима часто поминает их в молитвах.
От матери достался Фиме в наследство ткацкий станок. На нём она ткала многоцветные половики-дорожки из тряпичных полосок. Ещё в молодости навострилась вязать из козьего пуха жаркие шали, стегать тёплые ватные одеяла, собирать из лоскутов веселые покрывала, плести замысловатые кружевные узоры. Днём мыла в школе полы, ночами при свете керосинки шила одежду на заказ. Лучше Серафимы мастерицы в округе не было.
Роза часто вертится вокруг швейной машинки, чем-то похожей на балерину из сундука: такая же нездешняя, с красивыми изгибами, танец стальной лапки по ткани завораживает, как слово «П о д о л ь с к» на гладком прохладном боку.
Серафима упоминает Подольск всякий раз, когда рассказывает внучке про деда. Он оказался там в трудлагере после ранения и госпиталя. Вернулся живым, но вскоре тяжело заболел. Однажды утром Серафима позвала дочерей проститься с отцом. Он лежал в передней комнате на кровати. Молча обвел девочек взглядом, долго смотрел на младшую, родившуюся в начале войны, худенькую, короткостриженую, кареглазую Анну. Она похожа на отца. У Серафимы глаза голубые, цвета весеннего неба.
В первый год после войны Серафима похоронила мужа. Война забрала сыновей. Жилось тяжело, а характер у Фимы – лёгкий. И рука. Деревенские бабы несли ей не только куски ткани с заказами, но и свои боли-тревоги, и захворавших детей, зная, что она выслушает, утешит, приготовит целебный травяной отвар, прочитает «Отче наш», погладит по голове, скажет: «Иди с Богом», и человек пойдёт, как новенький.
– Ты обещала рассказать про Корноушку, – внучка трётся щекой о сгорбленную бабушкину спину. Всё это время Серафима не выпускает из рук отяжелевшее веретено.
– Ах ты, котуся, всё тебе расскажи, эдак язык сотрёшь, – ворчит она ласково.
Кот приоткрывает один глаз, смотрит на хозяйку, дескать, чего звала?
Роза бросается его тискать, Баян включает свою музыку, Фима тянет колючую шерстяную нитку, продолжает рассказ.
Была в деревне одна баба. Жила на отшибе, за оврагом.
– В избушке на курьих ножках? – перебивает Роза. Она любит передачу «В гостях у сказки».
«Нет, – отвечает Серафима, – в обычной избе под соломой». Слава о той бабе шла недобрая, дескать, порчу может навести, наслать хворь человеку и скотине. Ходили слухи, будто ночами рыскает она по дворам, оборотившись чёрной собакой. А то свиньей перекинется. Как-то раз, зимним вечером, собирались мужики в одной избе в карты играть. Разошлись за полночь. И был среди них мужичок по прозванию Шкалик, росточка небольшого, тощий, за пазухой завсегда – шкалик для сугреву. После той ночи сделался он седым на полголовы. Долго никому не сказывал, чего увидал, но не стерпел, проговорился.
Жил он недалеко от оврага. Скрипит, стало быть, Шкалик по тропинке между сугробами к дому. И вдруг нашла на него жуть. Мороз от поясницы до затылка пробрал, волоса под шапкой зашевелил. Что такое? Обернулся – свинья стоит, чёрная, здоровущая, буркалы красным горят, изо рта клыки торчат, пена валится, страсть. Онемел Шкалик, застыл столбом, а свинья ему и говорит: «Что, дурак, выпить хочешь?»
Очухался Шкалик в избе на печке. Зубами стучит, слова сказать не может. Как домчался – не помнит. С той поры с выпивкой и картами завязал.
Роза не даёт рассказчице передышки:
– А про ухо забыла?
Серафима продолжает.
То в другой раз было. Летом. Мужики затемно с покоса возвращались. Встретилась та чёрная свинья одному, а он оказался не промах – ухо ей косой обкорнал. На другой день явился к той бабе, что за оврагом жила, вроде жена за чем-то послала. А она на печке лежит, стонет, дескать, голова болит. Смотрит мужик – одно ухо у ней платком перевязано. Так и привязалось к ней прозвище Корноушка. Помирала, говорят, долго, грешница. Никак не могла душа отлететь, мучилась, пока крышу в избе не разобрали. Зло – оно вниз тянет. Не подняться душе высоко с тяжким грузом.
Серафима перекрестилась. Оборвала нитку. Улыбнулась. Протянула Розе веретено.
«Вот, – говорит, – готово, ещё тебе клубочек – на варежки.
Ты не ленись, петли-то на спицы набирай.
Богатая будешь невеста».
Оригинал публикации находится на сайте журнала "Бельские просторы"
Автор: Наталия Санникова
Журнал "Бельские просторы" приглашает посетить наш сайт, где Вы найдете много интересного и нового, а также хорошо забытого старого.