Визит
К выезду готовились споро и возбуждённо. Весть о том, что царь сам назначил аудиенцию, мгновенно разнеслась по двору. Откуда не возьмись, появились слуги и бросились помогать в сборах, выводить из сарая кареты и запрягать лошадей. Так и не дождавшись хозяина, чтобы ещё раз поблагодарить его за гостеприимство, тронулись в путь. Все слова благодарности достались его дочери Ольге. Естественно, что сказать их поручено было Феде Кострову.
Возбуждение передалось абсолютно всем. Даже обычно угрюмый и молчаливый Илья Борисович Лейкам два раза подходил к Маковею с одним и тем же вопросом:
– Неужели едем к царю? И мы что, увидим его? А как близко? Не верю… не верю….
Вытягивая со двора колонну, Маковей заметил, что Кобылина и его войска и след простыл.
Выполняя распоряжение, доставленное посыльным, обоз уходил в полном составе, и замыкающая колонну полевая кухня, из трубы которой шёл дымок, вызвала живейшее любопытство московской публики. До самой заставы за ней бежала оборванная ребятня, а из-за низких покосившихся заборов обоз сопровождали недоумёнными взглядами москвичи.
Саму Москву никому толком так и не удалось разглядеть. Несколько золочёных куполов ближайших храмов, видных со двора боярина Свиньина, резко контрастировали с окружающей их сплошной массой однотонно-серых, без единого цветного пятна, деревянных застроек. Среди них трудно было выделить отдельный дом или какое-либо другое строение. Картину довершали абсолютно не мощённые, по-осеннему грязные улицы, местами скрашенные неудобными деревянными мостками через сточные канавы. Всё это производило гнетущее впечатление, и путники никак не могли заставить себя поверить в то, что это – Москва. И только когда миновали последнюю заставу, гнетущее состояние растворилось, дышать стало легче. Бóльшую часть пути проделали молча, думая каждый о своём, а потом вдруг все разом заговорили о предстоящем визите.
– Теперь я понимаю Петра! – сказал Александр Андреевич. – Разве можно такую Москву любить?
– Да, конечно, – согласился отец Александр. – Всегда легче создать новое, нежели омолодить старое…. Чтобы сделать Москву такой, какой мы её знаем, нужно, как минимум, воспитать другое поколение! Не знаю, понимал ли… хм… понимает ли это государь, но, судя по тому, что мы о нём знаем, добивается он именно этого. Если, даст Бог, мы найдём с ним общий язык, то именно в этом ему и надо помочь! Как вы думаете, Владимир Михайлович?
– Давайте, всё же, сначала общий язык найдём, батюшка! Говорят, что подряд и везёт, и не везёт до трёх раз. Если считать, что с разбойниками и Тайным приказом повезло, то надо надеяться, что и встреча с царём нам на пользу пойдёт. Ну, а там…. Признаться, я и сам до сих пор не верю, что через каких-то полчаса увижу живого, здорового, молодого Петра Великого…. Хотя, Великим, строго говоря, он ещё не стал. Это сколько же лет ему в этом году? Тридцать? По нашим меркам – пацан ещё!
– И всё же, Владимир Михайлович, какой концепции на перспективу, по вашему мнению, следует придерживаться в беседе с царём? – Профессор обеспокоено поёрзал в своем кресле. – Ведь может статься, что разговаривать мы будем с ним порознь.
– В самом деле, друзья мои, – общая линия у нас должна быть одна. – Владимир Михайлович потёр переносицу. – Мы с вами только что убедились, что попытка приблизиться к высочайшей особе грозит массой самых разнообразных неприятностей. Вряд ли мы сможем в ближайшем будущем преодолеть предубеждение по отношению к нам и таким, как мы, царящее в элите современного общества. Да и нужно ли нам это? Мы можем ассимилироваться физически в этом обществе, или ассимилировать часть общества в себе, но для того, чтобы сблизить уровни осознания самого себя, потребуются века. У нас столько времени, естественно, нет. Верно говорит отец Александр: воспитание другого поколения – важнейшая задача. А я бы сказал – задача навсегда! Её нельзя поставить первой, в середине или последней в списке ближайших задач; её нужно выполнять всегда. Во что превратилась молодёжь в конце двадцатого века, когда об этом забыли новоявленные дарители свободы, мы помним: рухнуло поступательное движение общества вперёд; молодёжь взрослела с единственной мыслью – как добиться личного успеха в жизни; индивидуализм стал нормой жизни, мораль – ругательным словом. Через каких-то десять – пятнадцать лет после того, как отменили пионерский галстук, новое поколение по уровню дебилизации «догнало» своих средневековых сверстников, только с компьютерно-ядерной дубинкой в руках…
– Мне кажется, в этом панегирике вы сгустили краски, Владимир Михайлович! – возразил Маслов. – Вот, к примеру, взять хотя бы моего помощника, Федю Кострова….
– Александр Андреевич! – Маковей нетерпеливо перебил профессора. – Вы же учёный и отлично знаете, что редкое правило не имеет исключений! А я знаю, что говорю. Проработав десять лет военным комиссаром, я имел возможность проследить эту деградацию общества на шестнадцати-семнадцатилетних подростках. Представьте себе, в начале девяностых, распределяли мы их по родам войск в соответствии с уровнем интеллекта, задавали им самые разные вопросы. Например, считает ли он конституцию Соединенных Штатов совершенной; как он относится к творчеству Шекспира или Есенина, Шолохова или Пушкина; как он предложил бы усовершенствовать, скажем, систему преподавания в школе и тому подобное. Само собой, показательных выступлений ни от кого услышать не предполагалось, но считалось, если парень по таким вопросам имеет свою точку зрения, то он вполне может служить в пограничных войсках, в спецназе, в режимных частях и так далее. Через десять лет такие вопросы задавать уже было бессмысленно. Какой Шекспир, какой Шолохов, какое преподавание, если они даже слово «конституция» выговаривают не с первого раза! Не все, конечно, но девяносто процентов – точно! И теперь, если такой оболтус хотя бы помнит дни рождения самых близких людей – отца, матери, сестёр, братьев, – мы направляем его служить в Президентский полк! А вы говорите – сгущаю краски. Но мы, кажется, отвлеклись, друзья мои!
– Так вот! – после паузы продолжал Маковей. – Мне кажется, нужно попытаться убедить царя и его окружение, что наибольшую пользу стране мы сумеем принести, не входя ни в какие государственные структуры, работая все вместе, в том числе – и над подготовкой кадров в производстве, в образовании, в медицине, в военном деле и так далее. Думаю, какие-то задачи, в соответствии с текущим моментом, он перед нами поставит. Вот здесь прошу вас быть осторожными в обещаниях, ибо, сосредоточив силы на чём-то одном, мы очень многое можем не успеть. К сожалению, мы не вечны, а нам, как сказал батюшка, нужно ещё вырастить следующее поколение!
– С готовностью соглашусь с вами, Владимир Михайлович! Не уверен, что сформулировал бы лучше.
– Ну, а детали… – начал Маковей, но его перебили.
С империала раздался тревожно-радостный голос Незабудько:
– Прыйихалы, товарищ полковник! Вон уже, за мостом ворота и резиденция!
– Чёрт! – Маковей ругнулся, сделал вид, что не заметил, как батюшка качает головой, и наполовину высунулся в открытое окно. – Слава, мерзавец ты этакий! Забудь ты этого «полковника», сколько тебе говорить! Называй по имени-отчеству. Что не понятно?
Старшина виновато полез в затылок:
– Та усэ понятно, товарищ пол… тьфу ты!… Ось, бачьтэ, Владимир … Михайлович… Я кажу – прыйихалы! Поручик поскакав докладувать, так що ныхто и нэ чув!
Маковей увидел, как в высоком заборе, составленном из десятидюймовых, заострённых сверху, брёвен, тяжело поехали в стороны створки массивных, обитых железом, ворот. К ним подъехал их проводник, которого узнали и сразу пропустили внутрь. Он что-то сказал, показывая стёком на обоз, и ворота за ним открылись во всю ширину.
Через пять минут карета Маковея остановилась у ворот. К первой паре лошадей подошли два солдата, явно гвардейских статей, взяли их под уздцы и повели вглубь обширнейшего двора; ещё два гвардейца побежали к другой карете. Хотя пространство, огороженное по всему периметру бревенчатым забором, вряд ли можно было назвать двором. Это, скорее, была огромная площадь, застроенная без видимой системы множеством жилых и нежилых зданий, добротных сараев, мастерских, конюшен. Посередине площади, перед низенькой деревянной церквушкой, был вырыт небольшой пруд, по которому плавали несколько уток. Вдоль пруда, от церкви вглубь территории, стояло самое большое здание, выглядевшее гораздо значительнее остальных и выделявшееся множеством окон и печных труб.
«Это и есть резиденция», – подумал Маковей, пока карета огибала пруд в направлении этого здания.
Вдоль всего забора стояли деревянные мостки, которые Маковей сначала принял за строительные леса. Потом, догадавшись, что строительным лесам нечего делать у забора, понял, что это – помосты для защитников этой «крепости», штурма которой, как известно, опасался в своё время молодой царь.
Между тем, копыта лошадей застучали по дощатому настилу у крыльца «резиденции», и карета остановилась.
С крыльца, по обеим сторонам которого вольно стояли четыре солдата в длинных красных кафтанах и высоких меховых шапках, с ружьями у ноги, медленно, как бы выбирая ступеньки, сошёл высокий молодой офицер в зелёном камзоле и в парике. Окинув оценивающим взглядом всю карету, он взялся за ручку, открыл дверь и также оценивающе осмотрел внутреннее убранство, не обращая внимания на пассажиров. Потом сделал шаг назад и в сторону и произнёс безразличным тоном:
– Можно выходить.
Маковей взялся за поручень, который одновременно служил рычагом для выдвижения подножки, слегка потянул его на себя и вышел наружу, став лицом к офицеру, поджидая, пока выйдут остальные.
Офицер, взглянув за спину Владимира Михайловича, благо, рост позволял ему это сделать без труда, кивнул в сторону второго экипажа:
– Незачем всем идти, – сказал равнодушно, ни к кому не обращаясь.
Маковей обернулся и увидел, что Ледяев, Колодкин, Федя Костров и Лейкам уже стояли у своей кареты в ожидании дальнейших распоряжений. Он махнул им рукой, чтобы садились обратно, и снова повернулся к офицеру.
Тот, чуть ли не зевая, растягивая слова, спросил:
– Как доложить?
Владимир Михайлович почему-то не ждал такого простого и естественного вопроса и в растерянности посмотрел на Маслова.
Профессор сориентировался в этой ситуации быстрее. С лёгким наклоном головы он указал обеими руками, развернутыми ладонями вверх, на Маковея и сказал офицеру:
– Путешественник по восточным странам государства Российского Маковей Владимир Михайлович со своими спутниками и помощниками!
Офицер осмотрел Маковея медленно, несколько раз переводя взгляд с головы до ног, словно перед ним стояла лошадь, и он решал, стоит ли она запрашиваемой цены.
– Идите следом! – сказал он, повернулся и легко взбежал на крыльцо.
«Путешественники» поднялись за офицером, вошли в широкую, но очень низкую, так что Маковею пришлось пригнуться, дверь, миновали тесные сени и оказались посреди длинного, тянущегося в обе стороны, коридора. Коридор был хорошо освещён благодаря множеству окон, к каждому из которых по солнечному лучу косо тянулся прозрачно-синий столбик дыма. Дым исходил от топящихся печей, жерла их выходили в коридор, а сами печи, очевидно, в помещения, ими обогреваемые. По количеству печей и расстоянию между ними можно было судить о количестве и величине комнат в этом здании. Всего печей было девять, но топились только три из них, в том числе – и в самой большой комнате, к двери которой офицер и подвёл своих подопечных.
Сделав рукой знак подождать, офицер постучал и, не дожидаясь ответа, вошёл в комнату, не закрывая двери. Остановившись у порога, он повернулся налево и, обращаясь к кому-то, находящемуся в глубине комнаты, доложил, в точности повторив представление профессора Маслова:
– Путешественник по восточным странам государства Российского Маковей Владимир Михайлов со своими спутниками и помощниками! – затем освободил дверной проём и показал путешественникам, что они могут войти.
Маковей вошёл в просторную, хорошо освещённую тремя большими окнами, комнату или залу и сделал несколько шагов к её центру, пропуская за собой своих спутников.
Комната была сильно вытянута в длину, и дальняя, левая её сторона и примыкающий к ней угол были освещены слабее, так как все три окна находились ближе к правой стене.
Владимир Михайлович не вдруг разглядел, кому же докладывал сопровождающий их офицер, но сразу увидел, что на внутренней стене комнаты висит посланная им царю карта России. Отвлечённый её ярким пятном, Маковей не сразу заметил, как из тёмного угла к ним двинулся хозяин комнаты. И только когда человек уже достиг её середины, Владимир Михайлович понял, что перед ними – Пётр Алексеевич Романов, Царь и Великий Князь всея Великыя, и Малыя, и Белыя и проч.
Царя трудно было признать по знакомым портретам работы разных мастеров, которые видел Маковей. И только самые известные его приметы – высоченный рост при довольно узких плечах и грудной клетке и круглое лицо – не оставляли никаких сомнений, что это он. Царь был в точно таком же камзоле, как и офицер, встречавший кареты и сейчас стоящий тут же, только без позолоты, пуговиц и опоясывающего талию белого шарфа. Лицо выглядело явно небритым, но тёмные волосы росли на нём не густо, и определить, когда здесь последний раз гуляла бритва, было сложно. Короткие усы тоже были, мягко говоря, редковатыми, а самые длинные их волоски действительно придавали лицу кошачье выражение. Парика на нём не было, а хорошо промытые жёсткие волосы своими кудрями создавали вполне устойчивую причёску, разделённую надвое посередине головы, но без пробора, и закрывающую уши. Владимиру Михайловичу почему-то показалось, что левая щека царя была заметно круглее и больше правой.
---------------------------------------
Соотечественники! Если у вас хватило терпения дойти до этих строк, значит, вас чем-то заинтересовал мой опус. Это бодрит. Подписывайтесь – и тогда узнаете, с чего всё началось! Подписался сам - подпиши товарища: ему без разницы, а мне приятно! Не подпишетесь – всё равно, откликайтесь!
-------------------------------------------