В очередном выпуске из серии «"Лица Академии" без купюр» – беседа с доцентом Московской духовной академии, преподавателем гомилетики и литературы, основателем трех православных СМИ архимандритом Симеоном (Томачинским). О современной проповеди в Русской Православной Церкви, нынешней литературе, «проблемных» семинариях, отце-политзаключённом, концертах ДДТ и «Алисы» и первой в России студенческой православной газете.
О делах церковных
Отче, первый вопрос: зачем студентам духовных школ нужна литература? Это не лишнее в программе?
Мне кажется, это один из основных предметов. Но любой преподаватель, конечно, свой предмет считает главным. Дело в том, что в художественной литературе зачастую выражены те христианские идеи, о которых мы (духовенство, верующие) говорим. Только выражены в художественном виде, в образах, в живых людях. Подчас человек читает Евангелие, святоотеческие творения, а как применить к своей жизни – не понимает. Как иногда выражаются люди: «Я все понимаю, в Евангелии не слишком сложная речь, но в чем фишка – непонятно. Что это, о чем идет речь? Что это лично для меня значит? Как это применить в моей жизни?» И вот художественная литература, особенно русская литература Золотого XIX века (Пушкин, Гоголь, Достоевский, Толстой), показывает, как это преломляется, что значит быть христианином и что происходит с душой человека. То есть как бы изнутри мы видим целый мир героев и видим себя, конечно, в них.
Но русская литература – это не только Пушкин, Толстой, Гоголь, это и Маяковский, и писатели, которые совершенно не христианские.
Но они как раз своим творчеством показывают, что происходит с человеком, когда он идет против Бога. Да, не только русская, но и вся мировая литература – это или рассказ о том, как прекрасен мир, как прекрасно творение Божие, или о том, что происходит с человеком, когда он противостоит Богу. Например, если мы возьмем Есенина, в его творчестве видно, что он был верующим человеком, выросшим в христианской традиции. Даже, помню, как-то цитировал его на проповеди здесь, в нашей академии. Может, это, конечно, не совсем было правильно. У него есть прекрасная поэма про святителя Николая – «Микола». И потом вдруг в какой-то момент, причем даже видно по его стихам, в какой именно, он допускает кощунство. После этого заметно, как человек меняется и что с ним происходит, с его душой. В финале своей жизни он пишет о черном человеке: «Черный человек, который приходит ко мне по ночам». И все, такой трагический конец. Конечно, или ты с Богом, или ты борешься с Богом. Литература как-то это особенно остро обозначает. Конечно, в понятие «литература» – в последнее время это моя любимая идея – надо включать не только понятие классической русской литературы, но и русской словесности, и наши древнерусские сокровища. В частности, русскую гимнографию, которую я преподаю, поэтику богослужебной литературы. Наша литература начинается не с Пушкина, не с XVIII века начинается, а раньше.
Хотя так принято считать.
Да, именно так преподают. Но мы Пушкина не можем понять, если не знаем древнерусскую литературу, словесность. У меня недавно был доклад о том, как в творчестве Пушкина проявляется то, что он продолжатель этой древней традиции, в том числе и гимнографии. Не то чтобы он писал тексты, которые можно произносить на богослужении, нет… Хотя у нас был довольно смешной случай. Студент на проповеди в академии говорит: «Вот Великий пост прошел, но мы должны продолжать читать молитву Ефрема Сирина…», – и цитирует молитву Ефрема Сирина в переложении А.С. Пушкина. Напрямую цитирует. Я ему потом говорю: «Ты бы хоть как-то обозначил, что это все-таки не Ефрем Сирин». А он отвечает: «Да? А мне кажется, здорово». С одной стороны, жанры разные, но эта преемственность, несомненно, продолжается.
А в чем конкретно она проявляется?
В языке, в образах. Вот Пушкин:
Напрасно я бегу к сионским высотам,
Грех алчный гонится за мною по пятам...
Так, ноздри пыльные уткнув в песок сыпучий,
Голодный лев следит оленя бег пахучий.
Здесь образ оленя; помните, елень желает на источники водный – это Псалтирь, а лев – это противник ваш, диавол, который ходит, как лев рыкающий, ища, кого поглотить.
Прямые параллели...
Да, но дело в том, что Пушкин – творец, он жил в этой традиции, и он не напрямую цитирует, но использует образ оленя – это душа, жаждущая источников вод, стремящаяся к Богу, и лев, который за ней гонится. Потом, эти сионские высоты – это же такой хронотоп в гимнографии. Сион не в смысле географическом: вот мы бежим, непременно надо попасть, купить путевку на Святую Землю. Это, конечно, здорово, что есть возможность паломничества, но мы бежим к Сионским высотам не в географическом смысле. Это концепт, хронотоп. Пушкин использует этот образ: к Сионским высотам. Куда? В Царство Сиона, Царство Небесное, Царство Божие. А противоположная сторона – Египет, поэтому появляется уже пустыня, где песок сыпучий – это значит пустыня, через которую надо пройти. Это так с налету не возьмешь, надо разбираться. Слава Богу, у нас есть исследователи, которые активно пишут, написали уже много всего интересного, важного… Пушкин сам пишет: «Как я люблю в Коломне посещать русское богослужение». Это не высосанные из пальца вещи. Он действительно хорошо знал, любил службу и в ней жил, творил, создавая в другом жанре, на другом, конечно, языке, но следуя той же образности.
А если писатель, находившийся вполне в христианском контексте, продвигает сомнительные идеи с точки зрения православия? Например, тот же поздний Толстой – Вы как о нем рассказываете студентам?
Толстой – это, конечно, загадка и трагедия русской культуры. Для меня непонятно, как человек, который написал «Войну и мир», «Анну Каренину», совершенно христианские произведения, на мой взгляд, и не только на мой… И вот как человек, создавший такие великие вещи с глубоко христианскими духом, при этом отошел от Церкви и был ее противником? Это загадка, тайна, рана кровоточащая, которую мы не можем ни объяснить, ни, к сожалению, исцелить. Просто констатируем, что в человеке сошлись две противоположности.
Но это тоже говорит о том, что поэт в России больше, чем поэт, и пророческое служение русской литературы невозможно сбросить со счетов. Поэтому, действительно, у Толстого мы это находим… Я часто говорю, что я бы не разрешал вступать в брак, пока не прочитают «Анну Каренину». Со всех бы требовал: «Прочитали?» Если нет – откладываем. Потому что там изображен идеал семьи и показано, что происходит с человеком, когда он ее, семью, разрушает.
Вы в своих выступлениях ссылаетесь и на Франца Кафку, и других «не очень православных» авторов. Это не вредит читателю? Как Вы к такой литературе подходите?
Я исхожу из того, что говорил еще Иустин Философ: «Все, что сказано кем-нибудь, когда-нибудь хорошего, – принадлежит нам, христианам».
А есть табуированные книги – нельзя христианам читать?
Как только я скажу, все бросятся сразу их читать (смеется). Мне кажется, есть такие книги, по этой причине не буду их называть. Хотя, с другой стороны, я читал такие книги, и только сейчас понимаю, что их нельзя читать. Вопрос: насколько они мне повредили? Если бы стал их сейчас перечитывать, например, точно бы получил большой вред. В общем-то, несомненно, есть в литературе заряд богоборческий, разрушительный. Но если мы говорим о некой экспертной оценке… Все-таки у нас студенты академии должны в этом как эксперты разбираться. Мы знаем, что Кирилл Философ (святой равноапостольный) цитировал сунны из Корана, когда обращался к проповеди. В этом смысле я студентам говорю: «Если вы будете выступать в светских аудиториях и будете ссылаться на Иоанна Златоуста, предположим, это для нас он великий человек, а для большинства…»
Даже не знают, кто это...
Апостол Павел для них будет меньшим авторитетом, чем, простите, Фридрих Ницше, к примеру. Поэтому главное – чтобы это было уместно и действительно раскрывало вашу мысль.
Вчера как раз писал рецензию на одну магистерскую работу о Тургеневе. В работе студент пишет правильно, приводит разные мнения, что сам Тургенев был, мягко говоря, отдален от религии, но в его произведениях подчас выражаются тоска по Богу и какие-то религиозные вещи, которые даже против его воли могут всплывать. Поэтому произведение иногда живет своей жизнью. Это загадка некая, тайна. Хорошо, если мы можем, как с Пушкиным, сказать: он не просто выражал какие-то православные идеи, христианские, следовал традициям гимнографии, а действительно был верующим человеком, посещал храмы, поэтому для него это органично, хорошо. Но бывает, как с Толстым, по-другому. Его жена писала, что когда он начинал рассуждать – хоть уши затыкай. А в то же время из-под его пера шел поток совершенно потрясающих христианских идей. Не когда он свои трактаты писал, а когда он писал именно художественные произведения. Здесь есть тайна и загадка, которая до конца не поддается рациональным объяснениям…
А какой писатель Вам лично наиболее близок? Вы по Гоголю защищались. А кроме Гоголя?
Наверное, все-таки Достоевский. Его творчество, конечно, необыкновенное влияние на меня оказало, я перечитываю с удовольствием все его произведения. Ну, из зарубежных, конечно, Данте. Хотя, опять-таки, я тоже писал диссертацию про Данте. Поэтому для меня Данте особенно близок. Также блаженный Августин с его «Исповедью». Это произведение, кстати, проходят даже в светских университетах, в курсе мировой литературы. Сент-Экзюпери… Список могу большой составить.
А какого христианского писателя вы считаете недооцененным? Кто, так сказать, не получил нужной и справедливой оценки?
Константин Леонтьев. Мне кажется, на фоне тех великих, которые были в его время, он немножко оказался в тени. Хотя он не только был публицист, философ, мыслитель, критик, но и потрясающий писатель. Его роман «Одиссей Полихрониадес» великолепный, но совершенно неизвестный. Я даже интересовался у Алексея Варламова, профессора литинститута, который с десяток книг написал для ЖЗЛ, будет ли в ЖЗЛ что-то про Леонтьева. Но вроде пока никто не пишет о нем. Сейчас вышла книга про Лескова. Лесков тоже недооцененный. Он тоже попал в такое время, когда на фоне великих он немножко потерялся.
А сегодня есть писатели, которые вдохновляют?
Конечно. Вообще, меня поражает то, что русская литература живет, и прямо живые классики вокруг нас. Я, когда есть возможность, с удовольствием читаю…
А кого именно?
Много. Упомянутый Варламов, Алексей Иванов, хотя там можно спорить, поскольку христианское творчество, но это серьезный, глубокий писатель. Водолазкин, Олеся Николаева, много. Я недавно был среди экспертов Патриаршей литературной премии, и пришлось читать вообще, казалось бы, малоизвестных авторов, по крайней мере мне их имена ни о чем не говорили, многие из провинции, там, может быть, их знают и публикуют, а мы – нет. Я с удовольствием читал, видел, что действительно это живая и качественная литература. Это даже не штучная литература – их много, десятки хороших писателей, замечательных. Кто-то уже отошел, как Валентин Григорьевич Распутин, как Астафьев и другие. Но многие живут и творят. Гузель Яхина – тоже замечательный писатель.
В общем, жизнь жительствует.
Да. У нас (в МДА. – ред.) пишутся работы. Кстати говоря, студенты пишут и по современным авторам. Так что тоже, в общем-то, изучают.
Мне хотелось бы вам задать вопрос как преподавателю гомилетики. Как Вы оцениваете современное состояние проповеди в Русской Церкви? Мы не находимся в состоянии кризиса? Это острый вопрос.
Если честно, то, конечно, ужасное состояние в целом. Хотя есть яркие проповедники и яркие фигуры. Мы даже на первых занятиях со студентами смотрим яркие проповеди. Когда-то я показывал, например, записи современных проповедников наших церковных. Потом просил: «Покажите, кто вам нравится, мы разберем». Разбирали. Кроме этого, потом я им показывал записи проповедей американских современных проповедников. Конечно, это выглядит немного специфически – там, как правило, огромный зал и так далее. Но, понимаете, они же о библейских текстах говорят, фактически это тоже гомилия.
И КПД от этого достаточно высокий.
Да, там видно, как реагируют люди на проповедь. Можно, конечно, сказать, что там присутствует экзальтированность. Но, тем не менее, там очень глубокое толкование, интересное, и сама подача яркая. Но это связано с тем, что в протестантизме проповедь превалирует над богослужением. Собственно, служба – придаток проповеди. Англо-саксонская культура – она на этом построена, на развитии каких-то речевых навыков и общения. Поэтому виден результат. Даже ребята говорили, хотя проповедь была на английском языке, что производит сильное впечатление. Мы немножко язык, наверное, игнорируем современный… В том смысле, что ориентируемся на образцы, которые сегодня не актуальны.
Проблема в коммуникации с адресатом?
Да. Собственно, можно сказать прекрасную классическую проповедь и в академии, в академическом храме.
С цитатами...
Да, это будет замечательно. Все, пятерка, без вопросов. Но если говорить о приходской жизни, об обращении к современным людям, то надо искать какие-то формы новые, живые. Это не значит, что нужно переходить на сленг или какие-то панибратские вещи. Но прежде всего мы говорим о проповеди как о диалоге, это общение с аудиторией.
Сегодня это в основном монолог.
Да, это по форме может казаться монологом, но ведь есть реакция аудитории, есть невербальные средства коммуникации. Потом, аудитория, наша паства тоже участвует в создании проповеди. Как участвует? Потому что молится. Если, скажем, люди не хотят слушать и относятся к проповеди как-то поверхностно, то и у проповедника не будет вдохновения, он по-другому будет к этому относиться.
Поэтому здесь обоюдный процесс. Вообще, участвуют здесь три действующих лица – Господь Бог, проповедник и паства. Невозможно никого убрать. Убираешь одно – все рассыпается. Что касается более практических вещей, то все-таки по-новому нужно говорить с современным человеком. Это тривиальная вещь, конечно. Недавно я беседовал с одним батюшкой, который более 30 лет тюрьмы окормляет, у нас в лавре архимандрит. Очень уважаю.
Отец Трифон...
Да, отец Трифон. Он издал книгу писем – переписывался с заключенными, помогал им. Он говорит, что сейчас это абсолютно не актуально. Почему? Потому что культура писем ушла абсолютно. Все люди пользуются интернетом, соцсетями. И те, кто сидит в тюрьме, – не исключение. С ними уже по-другому нужно говорить, другие образы применять, к другим авторитетам прибегать. То же самое и в любой проповеди. Понятно, что классические проповедники, такие как святитель Филарет Московский или Иоанн Златоуст, на все времена останутся образцами. Но сегодня надо по-другому говорить.
Язык ведь другой.
Да. И темп, и продолжительность. Мы студентам объясняем – 5-7 минут для проповеди достаточно, не мучьте больше людей. Вы же ролик в ютубе, если он более 5 минут, уже смотреть не будете. Надо научиться привлекать внимание, выстраивать свою речь логически, чтобы одна мысль была. Не надо все туда пытаться вместить.
Обо всем и ни о чем.
Да, самое, может, здесь главное, что, собственно, к преподаванию гомилетики очень много лет относились как к второстепенному делу. Я не открываю никаких секретов, в наших академиях, семинариях – везде мне рассказывали, собственно, кому давали этот предмет. Кому?
Кому не досталось других.
Недавно еще, в прошлом году, экзамена даже не было по гомилетике, т. е. оценки не было – просто зачет. И что мы так в итоге получим? Понятно, что это практическое дело, что многое зависит от студента. Как рассказывали очевидцы, отец Дмитрий Смирнов, когда пришел в семинарию, взял список всех предметов, чтобы расставить приоритеты. И вот, поскольку гомилетика – служение словом, это важнейшее дело для священника, как Златоуст пишет об этом, о. Дмитрий решил, что на это надо обратить особое внимание. Он ежедневно не меньше часа посвящал этому предмету. В семинарии были обязательные часы для учебы, так называемая самоподготовка. Вот, на самоподготовке кто чем занимался, а он именно гомилетикой – изучал проповеди других проповедников, теоретически подковывался, сам готовился. В итоге таким усердным трудом дошел до таких результатов. Собственно, об этом классики риторики и пишут. По-моему, это Иоанн Златоуст писал, что успех в этом деле дается не от природы, но усилиями человека. Кто в себе не взращивает талант, тот и не достигнет больших результатов. Здесь именно... Даже у кого есть этот дар, если он не будет заниматься – все, он его потеряет. Поэтому здесь, конечно, требуется усилие самого человека и понимание, что это один из приоритетов. Я тут опять на себя одеяло тяну, не сколько на себя, сколько на свой предмет. Но я, вообще-то, это говорил еще до того, как начал преподавать гомилетику. Ирония в том, что я принял участие в составлении учебника по гомилетике до того, как начал преподавать этот предмет.
Мы, кстати, сейчас больше говорим о студентах духовных школ. А ведь много священников у нас в Русской Церкви просто не имеют систематического богословского образования. Это результат 90-х годов. Что делать батюшкам простым?
Ну, конечно, с этим сложно. Меня недавно попросили для благочинных разных епархий провести семинар или лекцию, как им проверять проповеди у своих священников на местах. Мое мнение – не стоит возвращаться к синодальной практике, где заранее все проповеди утверждались, так мы убьем проповедь окончательно. Мы ведь говорим о живом слове, которого люди жаждут. Это хлеб.
Еще в XIX веке это было актуально – живое слово. А сейчас тем более.
Хлеб, который мы должны дать людям. А мы даем им камень порой. Поэтому приходскому священнику необходимо хотя бы понимание того, что проповедь – это не та ситуация, когда тебе что-то в голову ударило и словесный поток пошел. Я слышал частенько, да и все слышали, такие проповеди, которые…
Часа на полтора. Самая большая проблема – как остановиться, да?
Причем священник искренне уверен, что он в профетическом таком состоянии, что он вещает «глаголы жизни вечной», а потом у людей ничего не остается в голове. Бабушки наши добродушные, доброжелательные: «Как батюшка хорошо говорил! Прекрасно говорил!» А спроси, о чем говорил, – ничего не осталось. Потому что неподготовленная речь. Нет единой мысли, там каша из разных благочестивых рассуждений. Я это называю, извините, «благочестивый бубнеж». И это еще не самый худший вариант…
Людям не хватает живого, действенного слова. Как мы говорим, должно быть три «У» в проповедях: учить, увлекать, услаждать. Увлекать должно, и учить тоже должно, чтобы человек получал какую-то божественную информацию, о вере важные сведения. Особенно это касается мужчин. В том смысле, что женщина все эмоционально воспринимает, ей может быть даже внешней стороны богослужения, в принципе, достаточно. А мужчине смыслы нужны. Ему нужно понимать, что происходит. Ему нужно знать, во что он верит, почему он ходит в храм, ради чего все происходит. Все это нужно объяснить на высоком, достойном уровне. Тем более сейчас, когда приходят самые образованные люди.
Помню, был я в Сретенском монастыре, смотрел, кто там ходит. Там самая продвинутая молодежь! И что, ты им будешь какими-то штампами, непонятными словесами вещать? Надо объяснять на достойном уровне, учить, услаждать, чтобы это приятно было слушать. Это, кстати, древние принципы античной риторики. И увлекать, чтобы человеку хотелось быть христианином, следовать за Христом, преодолевать все темное, бороться со своим темным двойником, как мы сейчас говорим. Действительно, чтобы слово тебя влекло. У меня рецептов каких-то нет, мы начинаем с малого – с наших студентов.
Об Академии
Продолжая тему гомилетики, не могли бы Вы рассказать об ораторских «баттлах» в Московской духовной академии?
Вы имеете в виду конкурс ораторского мастерства?
Да-да.
Это не совсем баттл. В этом году мы впервые провели такие конкурсы. Образец организации таких мероприятий был взят также из мирового опыта. Есть записи разных ораторских конкурсов и выступлений, очень интересные, мы их смотрели, изучали, как выступают участники и победители этих конкурсов. Собственно, это была идея Людмилы Вячеславовны Прохоренко, нашего преподавателя риторики, которая участвовала в подобных конкурсах, когда была студенткой. Говорит, что ей это очень помогло в свое время. И мы подумали, что нужно, чтобы был какой-то стимул у ребят, плюс то, что называется геймификация, т. е. какая-то соревновательность – она всегда способствует развитию навыков, стремлению что-то новое узнать, чему-то научиться. Если ты хочешь победить – старайся, трудись. На олимпиаду собирается спортсмен, он воздерживается от всего, сидит на диете, тренируется каждый день. У него есть стимул, есть цель. Так же и здесь: если человек хочет победить в конкурсе ораторов, он будет работать, изучать вопрос, будет тренироваться.
А как происходит сам конкурс?
Конкурс проходил у нас в два этапа. В начале мы принимали заявки – был отборочный тур, мы прослушивали всех кандидатов. Было пять тем, по-моему, на выбор и свободная тема. Человек мог выбрать любую свою тему и на нее произнести речь. То есть это не баттл в смысле словесного соревнования, диспута. Это было именно выступление твое личное на какую-то тему, в 5-7 минут мы ограничили. Потом, отобрав финалистов, мы готовили итоговый конкурс, который проходил в большом актовом зале, на сцене, все серьезно. Ребята очень хорошо подготовились, мне понравилось.
Ну а в рамках учебной программы что вы со студентами делаете, чтобы они говорить научились?
У нас много практических занятий. Например, мы делим группу на две части, одна защищает тех, кто считает, что разум помогает вере, другая – что разум вредит вере. Вот каждая группа готовится, продумывает аргументы, выстраивает речь, потом делегирует от себя оратора, и он выступает. Потом мы все это разбираем. Естественно, мы смотрим проповеди, которые ребята говорят – 3-й курс, уже говорят на вечерних молитвах собственные проповеди, это очень важный опыт. Мы смотрим записи, разбираем. Именно практическая часть – самая важная. Чтобы на занятии слышали… Потом, когда себя слышишь со стороны, посмотришь запись, конечно, по-другому все видится – видишь недостатки свои, ошибки. Но главное – основополагающие установки дать, чтобы студенты не впадали в «пророческое» состояние: мол, я священник, поэтому все, что я говорю, – это от Духа Святого. Чтобы этого не было, с одной стороны. А с другой – чтобы это не превращалось в воспроизводство каких-то старых шаблонов, старых схем. Я надеюсь, что в итоге нашего курса студенты понимают, что проповедь – это творчество, где возможны разные подходы, где можно экспериментировать, даже ошибаться. Где возможны, так сказать, разные формы построения проповеди и подачи информации. Главное, чтобы это было единое произведение с основной мыслью, чтобы от начала до конца оно было цельным, логически связанным. Если получится, будет отлично. Понятно, что времени не хватает, чтобы этого достичь, но я надеюсь, в голове хотя бы что-нибудь останется, и в последующем они будут более глубоко этим заниматься.
А каких современных проповедников приводите в пример?
Мне очень нравится митрополит Антоний Сурожский, я не буду тут оригинален. Хотя мы читаем письменные его записи. Но все равно, у меня одна из таких главных мыслей, что проповедь должна быть естественной, поэтому она соответствует и темпераменту, и особенностям личности человека. Стиль – это человек, как французы в данном случае говорят. В стиле выражается внутренняя сущность человека. Поэтому у каждого своя подача. Отец Андрей Ткачев, например, – это одно, отец Артемий Владимиров – другое. Конечно, у нас, слава Богу, есть образцы в виде проповедей Святейшего Патриарха Кирилла. Он прекрасный проповедник, и его отношение к проповеди совершенно особое, здесь есть чему поучиться.
Сегодняшний студент умеет сам излагать мысли?
Это зависит от студента. Многие прекрасно говорят проповеди. В прошлом году была пандемия, мое преподавание началось с дистанционки, онлайн мы занимались. Но был здесь большой плюс – они сидели дома и имели возможность договориться со своими настоятелями, чтобы произносить проповеди у себя в храмах. И они проповедовали не у нас в академическом храме, где не могли оказаться физически, а на своих приходах. Потом мы это разбирали на уроках, и я, конечно, был в восторге.
Очень важная практика.
Да. И как они говорили – прекрасно. И там настоятели: «О, слушай, ну давай, каждое воскресение говори».
Умение говорить, наверное, и с чтением связано. Кто читает, тот и мысли выражать умеет. Вообще, читают студенты сегодняшние?
Это наша общая проблема. Конечно, читают то, что им положено по программе.
Это уже хорошо.
Не только я, многие из преподавателей всячески стараются, и одна из наших важнейших задач – приохотить студентов к классической литературе. Потому что читая Пушкина, Достоевского или других наших замечательных авторов, они поневоле будут учиться хорошему русскому языку и культуре речи. Поэтому я даю специальные задания. Например, задавал написать эссе по мотивам рассказа Чехова «Студент». Как раз в нем о проповеди идет речь, о значении проповеди. Или по Лескову, тоже было с проповедью связано, с влиянием проповеди на людей. То есть они должны прочитать произведение и как-то проанализировать его. Таким образом, мы, с одной стороны, получаем прямое отношение к нашему предмету, гомилетике, а с другой – попутно знакомимся с художественной литературой. Глядишь, сами Лесковым увлекутся или Чехова томик возьмут на каникулы. Вот это, я считаю, наша важная задача. Не знаю, насколько это получается, но в этом направлении стараемся работать.
В академии много лет преподавал Михаил Михайлович Дунаев, уже перешедший в мир иной, целый курс, практически, сложился при нем – христианская литература. В сегодняшнем преподавании продолжается линия Михаила Михайловича?
Собственно, я пришел в академию как преподаватель именно после Михаила Михайловича, меня владыка Евгений пригласил в 2014 году преподавать русскую литературу в первую очередь. Нужно было возродить курс Михаила Михайловича. С этого начиналась моя трудовая деятельность в академии. Поэтому, конечно, стараюсь продолжать его традиции. Он задал очень высокую планку. Хотя, честно говоря, я со многим не согласен в его подходе, буду откровенен. Часто уж слишком в лоб у него это сопоставление литературных произведений с христианскими догматами. Когда мы берем художественный текст и смотрим, соответствует он догматам или нет, мне кажется, это такое упрощение. Хотя, повторюсь, конечно он и вдохновлял студентов на чтение литературы, и сделал много важных открытий. Но я сторонник более гибкого подхода, потому что художественная литература – это все-таки другой язык, и другой образный мир. Порой имплицитно содержатся какие-то свидетельства о Христе, о духовной жизни. Наоборот, наши писатели и поэты подчас просто из-за деликатности избегают прямых упоминаний о Христе и Церкви. Поэтому если человек упоминает слова «Бог» и «Церковь», то это еще не значит, что перед нами прекрасная поэзия или проза. Взять, к примеру, Пушкина. У него же все его творчество практически о Промысле Божием рассказывает. Но – ненавязчиво. «Метель» – поэма о Промысле Божием и так далее. Так что дело Михаила Михайловича живет, слава Богу, и русская литература, и зарубежная литература – они имеют у нас место в академии.
Вы защищали светскую диссертацию по филологии, а потом, уже здесь, в академии, церковную кандидатку по богословию. Сравните опыт подготовки и защиты диссертации там и здесь.
Светскую я давно защищал – 1999 год был. Вообще, у нас в университете было главное – предзащиту пройти. На предзащите все дискуссии проходят. Так что если предзащиту ты прошел…
Значит, все будет хорошо.
Да, защита – это не то, что постановка, но это такое ритуальное действие, результат которого известен. Потому что все основные вопросы, дискуссии прошли, и ясно, что твоя работа соответствует [предъявляемым требованиям]. В этом смысле было гораздо проще мне, честно говоря, получить степень ВАК и защищаться в Московском государственном университете, нежели в нашей родной академии, где гораздо более требовательными оказались профессора. Но это хорошо – показывает высокий уровень. Тем более, там я защищался по Гоголю, а здесь был Данте, немного провокационная тема – как Данте повлиял на догмат о чистилище. Я понимаю, что это была совершенно иная ситуация, но все-таки история с предзащитой и защитой в академии совершенно иначе проходила.
Предзащита у меня вроде бы была успешной, были, конечно, замечания, но это обычная история – доработать, и все. А потом начались очень большие сложности. Это был почти что детектив, но, к счастью, он хорошо закончился, на защите я получил нужное число голосов. В этом процедурном моменте отличие большое. Возможно, это связано с реформой, так как повысились требования к диссертациям. Но факт остается фактом. Ваковскую диссертацию защитить было легче, гораздо легче. Там, кстати, и меньше публикаций требовалось – по-моему, одна, что ли, ваковская. В общем, я понял, что были гораздо более мягкие требования и по объему, и по всем формальным признакам. Возможно, это связано с тем, что я защищался во второй раз в 2018 году, т. е. прошло почти 20 лет с тех пор, как защитил диссертацию в МГУ. Было интересно, здорово. В принципе, у меня в планах не было вторую кандидатку защищать, так как-то сложились обстоятельства жизни. Просто мне интересно было заниматься Данте, и, конечно, поступив в академию в аспирантуру, я не рассчитывал, что такой будет результат, но видите, оказалось все не так просто.
Вы в течение пяти лет были ректором Курской духовной семинарии.
Да, долго я был. Шесть даже.
Даже шесть лет. Интересно все-таки, чем отличается центральная духовная школа, в которой вы сейчас трудитесь, и региональная?
Ну, тут ответ, с одной стороны, очевиден. Региональная, поскольку там меньше учащихся – это более семейное «предприятие», где все очень тесно общаются. Я знал всех своих студентов и в лицо, и по имени, что здесь, в большой академии, невозможно. Преимущество региональных духовных школ в том, что есть возможность индивидуально с каждым работать, больше внимания уделять каким-то воспитательным вещам, образовательным. И, конечно, что-то делать вместе – походы мы любили, например. Общение более тесное было. Вот в этом смысле, конечно, большое отличие. Что касается центральной нашей Московской духовной академии, то уровень ее преподавателей, как не крути, все-таки повыше. Хотя мы приглашали в Курскую семинарию преподавателей академий. К нам приезжали из МДА, например, отец Владислав Цыпин и отец Антоний Борисов, отец Адриан (Пашин). А вот отец Стефан Домусчи у нас на постоянной основе преподавал нравственное богословие. И из питерской академии тоже мы приглашали. Там как раз уроженец Курска, выпускник Курской семинарии преподает сейчас.
Ну, Курск – это еще такой позитивный опыт. А есть региональные школы, которые испытывают очень сильный кадровый и финансовый дефицит. Нужно ли нам такое количество региональных семинарий при наличии крупных образовательных центров типа Санкт-Петербурга и Москвы?
Вы знаете, тут очень многое зависит от архиерея.
Местной церковной власти.
Да, местная власть. Если она готова вкладываться в семинарию, понимает важность этого всего, если архиерей вкладывается и финансово, и во всех остальных смыслах, то у него процветает семинария. Такие, наверное, нужны семинарии. Недавно, например, открылась Псково-Печерская семинария. Я был там на днях – прекрасно, на высочайшем уровне все сделано. Понятно, что туда люди будут тянуться, там уровень будет достаточно хороший. А если все это по остаточному принципу делается, если приходит абитуриент, а его в епархии отговаривают поступать в семинарию, если не хотят платить зарплату преподавателям – какое развитие может быть? Конечно, в этих случаях нужно как-то объединять региональные духовные школы. Видимо, необходимо просто рассчитать, сколько реально Церкви нужно священников… У нас есть в некоторых регионах по несколько семинарий на какую-то одну небольшую территорию. Зачем это? Конечно, я не могу быть здесь экспертом, просто свое личное мнение выражаю, но, мне кажется, в таком большом количестве семинарий нет необходимости. Тем более что нужно сосредотачивать все усилия, в том числе и финансовые, творческие, интеллектуальные, поэтому, пускай будут такие центры притяжения. Не обязательно только Москва и Питер, пусть будут и региональные, но более крупные. Потому что наша главная сейчас проблема, как мне кажется, – это то, что у нас конкурса почти нет. Мы должны об этом честно говорить. Какие конкурсы в творческие вузы – по 7-8 и больше человек.
Даже в нашу иконописную школу конкурс возрос.
Да, вот как раз иконописная школа – ориентир. Если у нас будет так же, если будет конкурс во всех наших семинариях, пускай не 7-8, а хотя бы 3-4 человека на место, чтобы мы из них отбирали лучших, тогда будет совсем другое дело. Необязательно лучших в смысле интеллектуальном или в смысле каких-то познаний. Может быть, даже было бы лучше принимать тех, у кого есть тяга к духовному совершенствованию, кто горит желанием послужить Христу и имеет действительно к этому какой-то потенциал. Конечно, случаются здесь и ошибки, кто-то разочаровывается в процессе учебы, уходит, это тоже нормально.
Помню, у нас в Курской семинарии был случай. Мы принимали одного парня, он неплохо сдал вступительные экзамены, но что-то нас насторожило в его поведении, и не прошел он по конкурсу, как и некоторые другие ребята. При этом в конце мы всем сказали: «На самом деле вы все достойны, просто, может быть, время не пришло. Не воспринимайте, что вы отвержены, раз вас не приняли». Через год этот молодой человек снова пришел поступать, и знаете, это был другой человек. Впоследствии он стал лучшим студентом. Мы его приняли сразу не на подготовительный, а на первый курс. То есть он оказался на том курсе, на который сначала не поступил, с теми же ребятами, с которыми поступал в первый раз. Видимо, за год у него произошел какой-то важный внутренний процесс. Мы нарадоваться не могли этому студенту потом. Понимаете, по-разному бывает. Это живой процесс. Главное, человек не пал духом, сделал для себя выводы, поставил цель. Даже такая, можно сказать, ошибка, которую мы допустили, когда не приняли человека, обернулась во благо. Я даже думаю, что это все-таки не ошибка была, это промыслительно было. Поэтому отсева не нужно бояться, что не приняли какого-то человека, который мог быть замечательным священником. Если он действительно хочет – он добьется этого. Ведь в творческие вузы некоторые люди по 3-4 раза поступают. Потом становятся великими. Поэтому конкурс очень важен. Все-таки сегодня священники должны быть на высочайшем уровне во всех смыслах: интеллектуальном, культурном, в духовном, само собой. Сейчас уже нет такого априори почитания священства, как раньше: так сказать, если ряса и крест, то все будут…
Благоговеть.
Да. Ты должен завоевать доверие людей. Докажи, что ты настоящий, что тебе есть что сказать, что у тебя что-то за душой есть, покажи, какой у тебя опыт. Как Христос показал нам пример: со всеми просто общался, не говорил какие-то вещи, апеллируя к своему статусу. Воспитание священника – важнейшее дело Церкви, мне кажется, самое главное сегодня. Поэтому здесь уже на входе должны быть очень серьезные фильтры и отбор, ну и в процессе обучения тоже… Если будет такой фильтр, это будет всех стимулировать. Абитуриенты, студенты будут понимать, что за ними стоит еще куча желающих. Поэтому если это не твое – уходи, мы найдем замену. И наоборот, Если ты думаешь, что ты такой один, незаменимый, и тебя практически на руках носят, чтобы ты ни делал, тебя не отчислят, то, конечно, это оказывает негативное воздействие, мне кажется, на студентов. Исходить нужно из потребности Церкви – сколько нам реально нужно священников, прямо заказ такой нужен: такой-то епархии столько, такой-то столько. Тогда можно понять, сколько нужно семинарий, сколько нужно академий.
О личном
А правда, что Ваш отец был политзаключенным?
Да, он действительно был, как сейчас называют, диссидентом. В том числе и по религиозным вопросам.
Он был православным?
Да, православным. Он к отцу Димитрию Дудко ходил, часто у него бывал, пользовался его советами. Но я был совсем маленьким, когда отец умер, мне было 9 лет.
Он в тюрьме скончался?
Да.
Это уже 80-е годы?
Да, в 1983 году. Тогда тоже была сложная ситуация в стране: ввод наших войск в Афганистан, всякие другие события… Отец в некоторых принимал участие, в частности в протестах по этому поводу. Я всех подробностей не знаю, как это проходило, потом читал. Но он был реабилитирован потом. Уже в 1990-е годы государство признало, что это было незаконно.
Несправедливо.
Несправедливо. Он был реабилитирован, поэтому, конечно, он не был преступником. У него было такое понимание, что можно как-то изменить мир к лучшему, изменить общественную и религиозную ситуацию. Мне сложно это оценивать. Он много и с удовольствием писал. Он, кстати, как раз писал, что этот опыт тюремный – совершенно бесценный. Недаром эти камеры, как он писал, внешне похожи на кельи отшельников. Где еще изменится человек? Где еще от этой суеты и грохота окружающего мира отдохнет и поймет, что главное в его жизни? Убери из опыта Солженицына его зековское прошлое – что от него останется? Он не будет таким титаном, не будет таким великим человеком. Он все это духовно осмыслял, и для меня, конечно, все это очень ценно.
А Вам каково жилось до 90-х годов как ребенку репрессированного?
Я как-то особо не ощущал на себе это.
Не было штампа такого на Вас в школе или в обществе?
Может, это как-то подспудно и влияло, однако так прямо мне никто не говорил: «Ты сын врага народа». Все же это другое время, 80-е, уже перестройка началась. Единственное, как-то в старших классах у меня был серьезный конфликт с классной руководительницей, и я понял, что она, хотя это прямо никогда не говорила, но все время подразумевала: «А, сын врага народа. Яблоко от яблони недалеко падает». Она, конечно, никогда так не говорила.
Вы еще тогда не пришли к вере?
Нет. Я крестился уже в выпускном классе школы, и то это не совсем сознательно было. Сознательно к вере я пришел уже в университете, когда как раз древнерусскую литературу стали изучать.
То есть именно через литературу.
Во многом да. И потом, наш филологический факультет не зря отец Артемий Владимиров называет «христианнейшим». Ну извините – житие Феодосия Печерского читали и прочее. Это было потрясение для меня. Многие наши преподаватели были верующие. Особо никто не декларировал, но это проявлялось в подаче учебного материала. И среди студентов было много верующих людей. Поэтому я там пришел к вере. В школе – нет, хотя уроки литературы вела замечательная учительница Нина Даниловна. Я ее вспоминаю, она мне говорила: «Владик, может, тебе в семинарию пойти?» А я в ответ: «Ха-ха-ха».
Пророческий вопрос.
Да-да. Мы на уроках обсуждали «Преступление и наказание» и другие произведения, все, что в русской литературе есть, серьезные вопросы поднимали, дискуссии были.
Насколько я понимаю, Вы были частью, так сказать, неформальной молодежи. Вот этот опыт что Вам дал? И вообще христианину что может дать такой опыт?
Неформальной частью неформальной молодежи. Я никогда тесно не примыкал к каким-то движениям – хиппи, панки. Но у меня были друзья такие, и поэтому мне все это нравилось. Мы и на концерты ходили – на тот же «Аквариум», «Алису», на Шевчука и прочих.
Тогда очень христианский «Аквариум» был…
Да, у него период такой был православный, церковный. К сожалению, потом все стало по-другому. А тогда он для нас был прямо как глоток свежего воздуха, и, действительно, христианские смыслы мы оттуда вытаскивали. Да даже сейчас на примере Цоя мы видим: вроде напрямую он ничего об этом не говорил и непонятно его исповедание, но какие-то вещи в его творчестве действительно очень глубокие. Все-таки эти люди выросли в русской культуре, традиции. Поэтому они неизбежно воспроизводят какие-то главные смыслы, ценности нашей цивилизации.
Помню, когда Цой погиб, мы в Питере на его могиле всю ночь провели, на 9-й день, пели песни, разговаривали о нашей жизни… Это все, конечно, мне было очень близко – эта культура. Но, слава Богу, полностью я в нее не погружался.
Но вот интересно, отстаивать христианские убеждения когда было легче, а когда сложнее: в 80-е, 90-е, 2000-е или сейчас?
Ну, в 80-е был подъем в том смысле, что, во-первых, общество чувствовало свою вину перед Церковью, и звучал этот вопрос: «Зачем нужна дорога, которая не ведет к храму?»
Церковь как противоположность советскому режиму.
Да, для всех открылось понимание, что Церковь и духовность – это важнейшая часть жизни, к которой нужно идти. На этой волне и я крестился, и другие пришли. Восстанавливали храмы, были полны энтузиазма. Тогда еще в депутаты избирали наших архиереев, священников. Потом уже запретили – не наше это дело. Но в то же время, например, в 90-е при таком вроде почтении все равно было жестко… Во-первых, Церковь полностью отсутствовала в информационном поле, не было ни своих изданий, ни телеканалов – тогда это невозможно было представить. Много негатива было относительно Церкви в прессе и СМИ. Поэтому когда я еще учился, мы и начали думать об издании своей православной газеты в МГУ, был вакуум абсолютный.
Как будто Церковь продолжала молчать, как в советское время.
Да, и Церковь, и вообще православный человек – как будто его мнение нигде не присутствует, не имеет права на существование, при всем том, казалось бы, расположении среди людей.
Вы в 1995 году основали «Татьянин день»?
Да, в 95-м уже вышел первый номер, в 94-м мы активно обсуждали, в том числе с Владимиром Романовичем Легойдой – в то время он тоже хотел создать журнал и создал потом журнал «Фома». Но на тот момент это были наши первые дискуссии, разговоры о том, что в средствах массовой информации должен звучать голос православных, а также рассматриваться взгляд на разные явления мира с точки зрения православного человека.
Это был очень интересный опыт, потому что «Татьянин день» того времени – это 20-24 страницы, насыщенные смыслами. Очень качественные публикации, хотя сейчас смотришь на эти архивные номера – желтоватая простая бумага, скромное оформление. Но это действительно было очень хорошее православное СМИ, при этом очень свободное, живо транслирующее какие-то мысли, где-то с юмором. Эта ремарка в начале чего стоит: «Выходит раз в месяц, но раз на раз не приходится». Или какие-то вещи, которые сложно помыслить, чтобы сейчас напечатали, например про акафист [священнику] Георгию Кочеткову: «Радуйся, Георгие Кочеткове, преславный харизматик». Какой-то такой живой юмор, но при этом это православное СМИ. Как вот это удалось совместить?
Хулиганили мы, конечно, немножко. Иногда даже в московских новостях, в большой прессе, были публикации, посвященные «Татьяниному дню». Мы удивлялись, что про какой-то «Татьянин день», который выходит маленьким тиражом на некачественной бумаге, выходят отзывы в прессе, что это «самое эпатажное православное издание». Но вообще, университетская среда все-таки способствует какой-то свободе и мнений, и подачи информации. Я на самом деле журналистикой не занимался, поскольку филолог по образованию. Поэтому это был для меня новый опыт, много приходилось осваивать. Над газетой трудились также ребята с факультета журналистики, так что, в общем-то, мы учились на ходу. Отчасти из-за этого, конечно, было и много недостатков.
Почему сегодня как будто ничего подобного уже не представляется возможным издавать?
Другое время… Не знаю, мне сложно ответить на этот вопрос. Наверное, и я сейчас так уже не смог бы, все-таки мы были студентами, молодыми. Но я с Вами согласен, что эта живость, свобода – она была для нас очень ценна, и именно в обращении к нашей аудитории (а аудитория студенческая) такая подача, мне кажется, была важна. Слава Богу, это все-таки выпускалось при храме святой мученицы Татианы.
Церковное издание.
Отец Максим Козлов позволял всему этому цвести, порой, конечно, делал замечания и как-то останавливал. Я ему благодарен, что он достаточно широко смотрел, хотя и рисковал, мог по шапке получить как настоятель. Но в то же время людям нравилась такая молодежная подача.
При этом там не было каких-то кощунственных вещей, антицерковных.
Такое было время, тем более, повторюсь, это были первые такие издания. «Фома» в 96-м году появился уже как более исповедальное направление. Собственно, почему мы и разделились с Легойдой – у него другая была концепция. Мы же хотели делать более «горячую»... Потом у нас подобрался коллектив хороший. Когда хотели открыть сеть кришнаитских столовых в МГУ на разных факультетах, мы сделали целую серию публикаций, хотя нам даже угрожали и чего только не делали. Но благодаря этому остановился этот процесс. Ректор сказал: «Все, ничего не будет». А там уже все было решено, заряжено – кришнаитские столовые под видом индийских заведений. Был такой реальный результат работы. Так что это был глоток свежего воздуха в то время. Сам с удовольствием люблю пересматривать архивные выпуски газеты.
Вы стоите не только у истоков «Татьяниного дня», но и сайта «Православие.ру», который является крупнейшей площадкой и по сей день, а также журнала «Семинариум» Курской духовной школы. Поделитесь опытом, в чем, так сказать, главные качества православного СМИ? В чем секрет того, чтобы они жили, а не умирали через год своего существования?
Это разные, конечно, СМИ.
Но все они живы.
Да, по милости Божией. «Православие.ру» – это вообще интересный был проект. Его отец Тихон (Шевкунов), нынешний владыка, предложил. Тогда интернет только-только появился. Помню этот день: я просто сидел за компьютером, увидел, что есть интернет и погрузился. Столько информации, столько всего – отравление было. Много информации было. Да, это был такой журнал, который тоже прямо в спешном порядке создавали, и была хорошая команда, которая его готовила. Как-то совпало очень много вещей. Он открылся 1 января 2000 года, «Православие-2000» тогда назывался этот ресурс. И сразу было много каких-то публикаций очень острых. Одной из новостей была публикация про передачу власти Владимиру Владимировичу Путину. Борис Николаевич устал, уходит.
«Я ухожу».
Сразу на нас обратили очень серьезное внимание – хотя, казалось бы, монастырский ресурс. Но в связи с этим стали полемизировать вплоть до того, что я написал какую-то заметку под псевдонимом по поводу «Независимой газеты» и прочее. Тогда лично главный редактор «Независимой газеты», которая тогда была вообще суперавторитетным изданием для интеллигенции, стал полемизировать с нами, в заметке отвечал на какие-то тезисы. Благодаря этому было какое-то повышенное внимание к нашему ресурсу. Плюс, конечно, были и разные большие вложения, в том числе и финансовые. Чтобы создать хороший ресурс, нужно вкладываться. Но тут, конечно, моя заслуга маленькая – просто старались находить интересных авторов, а у меня были на тот момент уже кое-какие хорошие знакомства. Например, Наталия Алексеевна Нарочницкая – мы публиковали ее геополитические и философские статьи. Она, конечно, мощно писала и постепенно вышла на общенародную орбиту – стала депутатом Госдумы, серьезным экспертом. Но начиналось все с публикаций на «Православии.ру».
Позвольте личный вопрос. Как так происходит, что молодой человек, выпускник филологического факультета МГУ, становится монахом?
Не знаю. Это загадка. Когда я пришел в Церковь, стал ходить в храм, все эти переживания побуждали стремление к монашеству, к какому-то идеалу. Это почти у всех новоначальных так. Меня стала привлекать такая жизнь. Другое дело, я одно время посещал Донской монастырь и не понимал, какое в центре Москвы может быть монашество – это смешно, несерьезно.
Потом приняли монашество в самом центре Москвы.
Да, в Сретенском монастыре, где я был прихожанином. То есть было одно видение, что монастырь и монашество – это должно быть где-то в пустыне, далеко, там, где никто тебя не знает. Потом так жизнь сложилась, что судьба повернулась наоборот. Но, наверное, здесь было призвание.
Монахами не становятся, монахами рождаются.
Да, видимо, как-то так. Может быть, чтобы я не наломал дров (смеется). Но я всегда чувствовал, что монашество – это мое. Я, правда, хотел в Псково-Печерский монастырь поступать, но жизнь распорядилась по-другому. И я считаю, что все абсолютно правильно. Часто говорят, что монашество должно быть личным волеизъявлением человека, не должно быть даже намека на рекомендацию. Хотя бывают такие случаи, когда духовники говорят: «Я благословляю тебя на монашество». Это неправильно. По крайней мере отец Иоанн (Крестьянкин) всегда оставлял это на волю человека. И я как-то задавал вопрос отцу Иоанну на эту тему, на что он мне сам написал: «Тебе одного не хватает, но это ты сам найдешь». Думаю – чего мне не хватает? А я тогда студентом еще был. Что я сам найду? Но потом все стало понятно…
А кто вообще в духовном смысле на Вас оказал особое, ключевое влияние в жизни?
Изначально духовник, отец Тихон (Шевкунов), нынешний владыка. Его влияние определяющее. Вы знаете, у нас иногда оперируют понятиями «духовник», «духовный отец», как будто он один должен быть. Бывает и так, но не всегда. Я бы сказал, что в моей жизни были и есть некие авторитеты, и их несколько сейчас у меня. Но это не равно духовному отцу, не равно духовнику.
Это интересно.
Учитель, наставник, человек, мнение которого для тебя важно и ценно, совет которого ты считаешь драгоценным и важнейшим для себя. У меня таких есть несколько человек – отец Гавриил (Бунге), схиархимандрит, он в скиту живет. Жил до этого 20 лет в в общежительном монастыре, потом стал жить в горах. Более 30 лет живет уже в Швейцарии, в горном скиту. Я там изредка бываю. Там, кстати, половину своей диссертации написал. Это такое место, где больше ничем невозможно заниматься, действительно настоящая пустыня. Хотя песка в горах нет. И еще несколько таких людей. Например, нынешний владыка Ялтинский Нестор. Когда я определялся с будущим служением, он был приходским священником. Необыкновенно одаренный человек, скульптор по первому образованию. Наконец, отец Владимир Вигилянский. С владыкой Тихоном связь у меня сейчас немножко прервалась, но, конечно, его влияние было, наверное, самым значительным для меня.
У Вас такие повороты судьбы лихие и интересные – МГУ, потом Сретенский монастырь, потом академия, потом Курск, сейчас снова академия. А в будущем-то что будет, знаете?
Мне даже нравится, знаете, со стороны наблюдать, как события развиваются. Как будто фильм какой-то. Это, наверное, полезный опыт. Мне самому интересно, что дальше Господь устроит и как это все будет. Если брать Курск – это было абсолютным сюрпризом, неожиданностью. Я ведь никогда в Курске не был, никого там не знал. Даже не знал толком, где это находится. Простите, у меня с географией плохо. Поэтому это предложение было как гром среди ясного неба. Я на тот момент был директором издательства Сретенского монастыря, мы только выпустили «Несвятые святые» и еще серию книг. Я преподавал в Сретенской семинарии зарубежную литературу – в общем, чувствовал себя довольно уверенно, на своем месте. И тут вдруг какой-то Курск, семинария… Это действительно зигзаг какой-то. Как я шутил потом, дауншифтинг. Но, видимо, Промысел Божий. Честно скажу, я отказывался, но потом произошла череда событий. Собственно, как это было. Я был накануне в Италии, где занимался диссертацией по Данте. Съездил к своему другу, нашему православному архимандриту, на Сицилию. Он мне там показывал прекрасные мозаики, Монреале и прочее. Потом возвращаюсь, а на следующий день звонят – «вас вызывают в Управление делами». А что? Зачем? Никто не знает, меня даже никто не предупредил.
Но повторюсь, видимо, это Промысел Божий… За этим интересно наблюдать. Здесь, конечно, важно не ошибиться, но я по внутренним ощущениям и по каким-то внешним признакам вижу, что это действительно было Божие призвание, очень интересный опыт, любопытный. И была прямо очевидно видна помощь Божия. Я должен был наломать дров, сделать кучу ошибок, но Господь как-то вразумлял, вел. Поэтому я сейчас тоже с интересом наблюдаю, что будет дальше.
Мне коллеги говорили, что Вы самый неформальный ортодокс Московской духовной академии. Вы себя сами как определяете?
Я ценю свободу. Сейчас, например, у меня большая загруженность, со следующего года добавляется предмет «зарубежная литература». Нужно готовиться и много писать – и это замечательно. Но в то же время есть какое-то пространство для творчества, для такой свободы. Это, конечно, здорово, это мне нравится. Я преподаватель академии, мне кажется, это самоопределение очень серьезное и достойное. Так на себя со стороны смотрю: ничего себе, в самом сердце православного мира – в Троице-Сергиевой Лавре. Можно ли было себе такое представить? Здесь, в центральной, главной нашей духовной школе, где мы готовим будущих священников. Для меня эта миссия, конечно, совершенно потрясающая.
Кстати говоря, когда мы были в Печорах недавно, ближайший ученик о. Иоанна (Крестьянкина) рассказывал, что батюшка всегда очень тщательно подходил к выбору подарков, кому что дарить. Не так, чтобы книга попалась – книгу подарим, шоколадка – шоколадку. Он всегда продумывал подарки. Мне он как-то подарил складень такой простенький, картонный. Там была Святая Троица, преподобный Сергий и преподобный Никон Радонежские. Это было еще до Сретенского монастыря, я еще был мирянином. Я тогда подумал, что в нем нет ничего особенного – складень и складень. И только спустя время, когда я оказался в Лавре, в академии, я вспомнил и подумал: «Ничего себе». Как святые, он уже провидел, где я окажусь, в каком месте. И для меня, конечно, это было большим утешением и поддержкой, что в нашей жизни все неслучайно, все в свое время происходит, и, конечно, Господь в этом всем участвует, чтобы мы всяких глупостей не наделали.
Блиц
В завершение хотел бы предложить наш уже традиционный блицопрос.
Страшно (смеется).
Каким бы Вы хотели видеть портал «Богослов.ru»?
Живым, дискуссионным, современным.
О какой книге Вы жалеете, что она не была написана?
У меня замыслов много. Может быть, все-таки напишу, но пока не написана книга о Великом каноне. Конечно, есть какие-то размышления, у меня родилась такая идея – посвятить каждому тропарю какое-то отдельное размышление, отдельный сюжет. Такую книгу мне хотелось бы создать. Поэтому я сожалею о том, что она не написана, но не теряю надежды, что это воплотится.
МГУ или МДА?
И то, и то. Они вышли из одного корня – Славяно-греко-латинской академии. Поэтому для меня это два крыла, две неразрывных части. Собственно, они так и задумывались. Причем Садовничий часто говорит, почему в МГУ не было богословского факультета, ведь в европейских вузах всегда теологический факультет присутствовал. Он говорит – потому что есть Московская духовная академия, зачем ее дублировать? Ну и, собственно, Свято-Тихоновский с этой идеей создавали, чтобы богословское образование было отделено.
Хорошо, усилим провокацию – Данте или Гоголь?
И Данте, и Гоголь, конечно.
Церковнославянский или итальянский?
Это, конечно, несопоставимые величины. Итальянский – живой, яркий, эмоциональный язык. А церковнославянский – все-таки литературный язык.
Если Вас сошлют в дальний-дальний монастырь, какие три книги Вы с собой возьмете?
Библия – это само собой, «Исповедь» Блаженного Августина и, раз уже по теме, «Божественная комедия».
Какой бы Вы хотели видеть Московскую духовную академию через 50 лет?
Это у нас какой год? 72-й? Ну, видимо, это уже на другой планете будет, на Марсе. Будем просвещать марсиан (смеется).
Большое спасибо за беседу.
Спаси Господи!
Беседовал священник Анатолий Колот