Москва
Оставшаяся дорога до Москвы заняла полдня, и во втором часу пополудни за речкой Пахрой блеснули золотом московские купола.
Перед первой заставой остановились на привал и стали дожидаться поручика Смолина и Ледяева, отряженных на поклон к каширскому воеводе. Их маленький отряд подоспел к вечеру, и уже все вместе, предъявив на заставе свирепого вида стрельцам, одетым в красные замусоленные кафтаны, подорожную, все въехали в первопрестольную.
Москва начала восемнадцатого века произвела на путников удручающее впечатление. И Маковей, неплохо изучивший столицу за три года учёбы в академии, и коренной москвич Маслов, и все остальные, хоть наездами, но бывавшие в Москве неоднократно, никак не могли сориентироваться и определить своё местоположение. Узкие немощённые улочки извивались во всех направлениях, ограниченные деревянными заборами из кривых горбылей, за которыми сутулились глухими стенами к дороге бревенчатые избы, чёрные то ли от времени, то ли от гари. Некоторые избушки были крыты древесной корой, дранкой, некоторые – посеревшей от гнили соломой, немногие – сосновым тёсом или неструганными досками. И только по воротам можно было различить, в каком доме – относительный достаток, а где – голь перекатная. Те, кто считал себя побогаче соседей, ворота имел дубовые, высокие и широкие, из струганных досок. Во дворы победнее вели ворота плохонькие, щелястые и покосившиеся так, что непонятно было, открываются ли они вообще. Хотя и в том, и в другом случае остальная изгородь вполне могла состоять из прогнивших и обломанных берёзовых или сосновых горбылей. Множество грязных канав без мостков, ручейки, речушки, которых никто из романовцев отродясь в Москве не видывал; улицы, то закрученные спиралью, то вдруг поворачивающие без всякой логики под острым углом почти в обратную сторону; то длинные, с полверсты, кварталы, то кварталы, состоящие из одного-двух домов – всё это сбивало с толку, не позволяя хотя бы запомнить дорогу. Людей почти не было видно; те, что иногда встречались на пути, завидев солдат, тут же скрывались за ближайшим забором, и только ребячьи глаза и сопливые носы выглядывали отовсюду, готовые мгновенно исчезнуть при первых же признаках опасности.
Как во всём этом ориентировался поручик Смолин, тверской дворянин, по его же словам, очень редко бывавший «на Москве», для всех оставалось загадкой. Тем не менее, к ночи, когда уже почти не видно стало конских хвостов, процессия подъехала к обширному хозяйству родного дяди поручика по матери – боярина и заводчика Свиньина.
У новых, высоченных дубовых ворот стоял солдат с зажжённым факелом, бывший крестьянин подмосковной деревни Свиньиных, посланный Смолиным вперёд ещё неделю назад, дабы предупредить дядю о том, что на его дворе остановится царская делегация, во главе с очень важными персонами, близкими к государю. Заметив выворачивающий из-за угла обоз, солдат что-то крикнул в калитку и побежал к первой карете, на ходу поджигая от горящего ещё один факел. Смолин поравнялся с солдатом и о чём-то спросил его. Тот радостно закивал, передал факелы двум ближайшим бомбардирам и бросился в открывающиеся ворота.
Губернаторская карета въехала под резной конёк боярских ворот, и копыта лошадей застучали по дубовому настилу огромного двора, обставленного по всему периметру различными постройками. Хозяйский терем возвышался в глубине и был настолько высок, что производил впечатление многоэтажного дома. При ближайшем рассмотрении оказалось, что первый этаж был, скорее, полуподвалом, а второй имел два уровня и очень высокие потолки. От второго этажа почти на середину двора дубовыми ступеньками спускалось массивное крыльцо, сплошь разукрашенное тончайшей деревянной резьбой и крытое, как и сам терем, железными листами. С появлением гостей в многочисленных окошках замелькали и забегали огоньки; из дверей первого этажа-полуподвала стали выскакивать и разбегаться по двору, светя себе лучинами, мужики, бабы и девки. Не прошло и двух минут, как со всех концов стало раздаваться хрюканье, блеяние, кудахтанье и мычание.
Освещённый с двух сторон свечами в двойных подсвечниках, на крыльцо вышел и встал на верхней ступеньке боярин Михайло Агафонович Свиньин.
«Ага, – подумал Маковей, – не царей встречают, можно и на верхней ступеньке гостей подождать. Ну что ж, и на том спасибо!». Он одёрнул на себе сюртук из полушерстяной ткани цвета морской волны, поправил парик, взял в руку шляпу и посмотрел на профессора Маслова, точно так же одетого, но немного по-другому расцвеченного:
– Контакт?
– Есть контакт!
И они вышли из кареты, остановившейся ровно над первой ступенькой крыльца.
Поднявшись на двенадцать ступенек (считал про себя), Маковей оказался лицом к лицу с хозяином. Тот, слегка замешкавшись, сделал два шага назад и едва заметно поклонился.
Поручик Смолин, шагнув из-за спины дяди, оказался между ним и губернатором; поведя шляпой в сторону Маковея, он сказал:
– Вот, Михайло Агафоныч, тот самый царский посланец в дальние края, о каком я тебе говорил. Зовут его Маковей Владимир Михайлов, полковник на царской службе. А это, господин полковник, боярин Михайло Агафоныч из древнего рода бояр Свиньиных, дядя мне по матушке. А это, дядюшка, наипервейший помощник господина полковника во всех делах, муж учёнейший и мудрейший из всех, кого мне только знать и видеть доводилось! Имя ему Маслов Александр Андреев. А это – отец Александр, ихний соратник и духовник, тоже муж просвещённейший. Остальные помощники господина полковника в другой карете сидят. Поручик Орлов тебе знаком уже.
Маковей и Маслов отвесили лёгкие поклоны и помахали перед собой шляпами, как учили их поручики: вежливо, но с достоинством.
Отец Александр, стоявший чуть позади всех, перекрестил хозяина, крыльцо и двор и огласил негромко, но увесисто:
– Да ниспошлет Господь мир и благодати, здравия и процветания дому сему, и хозяину его, и чадам его, и домочадцам его, и живности его и растениям его! Аминь!
Михайло Агафонович подумал секунду, но всё же подхватил зависшую в воздухе на мгновение руку батюшки и поцеловал её. Все чинно перекрестились.
– Ну, что ж, гости дорогие, милости просим в светлицу, там и разговоры разговаривать станем! – хозяин повернулся к гостям спиной и важно прошествовал внутрь дома, указывая дорогу. Слуги семенили чуть впереди, неся над головами подсвечники со свечами, чуть ли не в руку толщиной.
Светлица оказалась просторной, щедро освещённой залой, с большим деревянным столом посередине, вдоль которого стояли широкие лавки, покрытые тёмно-зелёной материей, подозрительно напоминающей натуральный турецкий бархат. Потолки действительно оказались настолько высокими, что их почти не было видно в дрожащем свете двух десятков свечей. На столе уже стояли холодные закуски, хлеб, холодное жареное мясо и три примерно полуторалитровых штофа толстого стекла с содержимым разных цветов: светло-зелёного, рубинового и янтарно-жёлтого.
Заметив, что за столом места хватит ещё человек на десять, Маковей обратился к хозяину:
– Любезный Михаил Агафонович! Позвольте, я вам представлю остальных своих помощников? Уверен, вам будет интересно их послушать!
Свиньин улыбнулся и сказал, показывая за дверь:
– Так они уже идут сюда, Владимир Михайлович! Племяш их приведёт сюда сей же час! Просим, просим, вот туточки удобно будет! – Он показал на край лавки справа от своего места в торце стола, под образами. Подумав немного, он обратился к отцу Александру. – А вы, батюшка, вот сюда! – И показал на место слева от себя. Таким образом, профессор Маслов был волен сам выбирать – слева или справа от хозяина ему садиться.
Вскоре подошли Ледяев, Колодкин и Костров. Нелюдимый Лейкам, сославшись на свою явно еврейскую внешность и неумение креститься, в дом не пошёл.
После краткой молитвы все уселись на свои места и принялись разглядывать столовые приборы, слушая вежливые формальные вопросы хозяина о здоровье, о том, как добрались, много ли разбойников встречалось по дороге. Взаимное узнавание и чинность в разговоре продолжались около получаса. Разговор, в основном, поддерживали оба поручика, и он большей частью касался их и Михайлы Агафоновича общих знакомых. Это дало возможность гостям хоть немного втянуться в хитрую вязь старомосковского говора, уловить невидимые ключи к пониманию вроде бы русских, но таких незнакомых слов и фраз. Затем поручики, насытившись и выпив по две серебряные стопки малиновой наливки, ушли к солдатам организовывать ночлег, и разговор повернул в другое русло.
Боярин Свиньин был мужчиной едва ли старше сорока лет, но старался казаться более солидным, благо, рост и комплекция ему это позволяли. Курчавая каштановая бородка и аккуратно подстриженные усы не скрывали его относительной молодости, а широкие плечи и едва умещающаяся под светло-коричневым, хорошего сукна кафтаном грудь выдавали в нем недюжинную силу. Маковей и Маслов, которые вели разговор, осторожно подбирали слова и выражения, чтобы объяснить хозяину, кто они такие и откуда взялись, но тот после нескольких стопок наливки и медовой водки принялся расхваливать свои заслуги перед царём и государством.
Оказалось, что батюшка его, думный боярин Агафон Свиньин, одним из первых, если не самый первый понял ещё десять лет назад, что государь наш Пётр Алексеевич (многие ему лета!) не от скуки воинскими игрищами балуется, а об укреплении России-матушки думает, чтобы торговать она могла не только там, где можется, но и там, где хочется. А для этого что нужно? Правильно – крепкая армия! А для крепкой армии что нужно? Правильно – железо, много железа! Да притом – доброго железа! А разве ж в тех печах, что на углях древесных руду пекут, хорошее железо сваришь? Дудки! В европах давно уже железо варят на камне горючем, он и нужный жар даёт, и постоянно его поддерживает, и из руды не пятую часть, а четверть, а то и треть того железа вываривает! Вот батюшка-то, поездив с царскими посланиями по этим европам, вернувшись-то, и подвизался камень тот искать да печи рудные вокруг Москвы ставить, из болотной-то ржи много железа не вываришь.
Царствие небесное родителю, уж четыре года, как преставился, четырёх сынов оставил да двух дочерей. Старшему-то, тож Агафону, родовое место в думе уготовано, там он дела государевы правит, средние по городишкам кормятся. Сестра Марья, сразу за Агафоном рождённая, в Тверь за сына боярина Смолина, Данилу, отдана. Последыш, Варвара, та – за немецким полковником на царской службе, не то – граф, не то – маркиз какой-то.
– А мы, – Свиньин выпрямился, упёршись обеими руками в столешницу, и гордо оглядел слушателей, – а мы – железо льём и на том стоим! Царскую грамоту имеем за то, что ружья из нашего железа не разрывает десятым выстрелом, и дула свинцом не разбивает, хоть медными пулями стреляй! На всех парадизах Пётр Алексеевич со мной, а не с Агафоном первым здоровкается, всякий раз про здоровье спросит, про Олюшку мою, сиротинушку ненаглядную! – В этом месте слеза затуманила ярко-голубые очи боярина. – Наследника вот бог не дал! Дуняшка, голубица моя ясноглазая, в позапрошлом годе так и не смогла разродиться! Вот и воркуем теперь с доченькой на пару. Шестнадцатый годок пошёл, жениха уж сыскивать надобно. Олюшка! Где ты, радость моя? Выдь-ка, покажись людям!
В это время слуги вносили очередное блюдо на резных деревянных подносах – жареных гусей с яблоками и сливами.
Гости давно уже приметили, что командует дворней симпатичная медноволосая девчушка с длинной, ниже пояса, косой, одетая в простой цветастый сарафан и тёплую шерстяную накидку. Каждый раз, когда вносили новые кушанья, она открывала для слуг дверь и придерживала её, пока менялись блюда и приборы, но в светлицу не входила, а лишь с любопытством разглядывала гостей из-за порога.
На этот раз она дождалась, пока выйдет парнишка с горой грязных блюд, горшков и подносов, закрыла за ним дверь и встала с противоположного от отца краю стола:
– Тут я, батюшка! Али надобно ещё чегой-то? – Спросила и опустила глаза, скрестив внизу руки и положив ладонь на ладонь.
– Вот! – гордо простёр обе руки ладонями кверху Свиньин. – Дщерь моя. Али не красавица? Да такую и без приданого с руками оторвут, а уж я для неё не поскуплюсь!
Девушка, вправду, была хороша. Самое большое впечатление она произвела на Федю Кострова, который и до этого уже давно с интересом поглядывал в её сторону. А теперь он вскочил со своего места и кинулся было предложить даме стул, но стула не было, и бедный Федя застыл на месте, позабыв закрыть рот. И только услышав властное профессорское «Фё-одор!», плюхнулся обратно на лавку.
Отец Александр пробасил из своего угла:
– Кабы я не знал, что Васнецов ещё не родился, я бы точно сказал, с кого он писал свои портреты!
Сходство Ольги с Алёнушкой Васнецова, действительно, было поразительным. Возможно лишь, что черты лица у Ольги были тоньше и строже, да морщинка на переносице говорила о том, что в светлице стоит живой человек.
Неожиданно для всех Ольга топнула ножкой и строго посмотрела на отца:
– Батюшка! Опять медовки лишнего выкушали? Сызнова пропивать меня собрались?! Вы что мне давеча обещали? – Топнув ножкой ещё раз, девушка повернулась и вышла вон, бросив незаметный взгляд в сторону восхищённого Фёдора. Тот взгляд перехватил и до конца трапезы сидел за столом, лишь блаженно улыбаясь, не притрагиваясь к яствам и не слушая, о чём говорят вокруг.
– Вот ведь беда какая! – жаловался, уже действительно изрядно подвыпивший, хозяин ухмыляющимся гостям. – С самим Петром Алексеичем, бывало, спорю до потемнения в очах, а с ней – не могу, хоть убей! А ведь и вправду, гости мои дорогие, медовки она боле не подаст, а штофы-то уже пусты! Придётся самому в погреб спускаться!
Маковей успокаивающе положил свою руку на плечо пытающегося встать боярина:
– Не стоит, любезный Михайло Агафонович! Не согласитесь ли вы отведать нашей наливочки, из-за моря привезённой? – Владимир Михайлович кивнул сидевшему с краю Феде. Тот непонимающе посмотрел на Маковея, но его сосед Гриша Колодкин быстренько прошептал на ухо, что от него требуется, и Фёдор с готовностью бросился к выходу. Через две минуты он появился в дверях с двумя бутылками французского коньяка.
Французский коньяк боярину весьма понравился, но очень резко ускорил развязку, и деловую часть разговора пришлось перенести на утро. Путешественникам это было на руку, так как все изрядно подустали за дорогу и теперь, сытые и пьяные, очень хотели спать.
--------------------------------------
Соотечественники! Если у вас хватило терпения дойти до этих строк, значит, вас чем-то заинтересовал мой опус. Это бодрит. Подписывайтесь – и тогда узнаете, с чего всё началось! Подписался сам - подпиши товарища: ему без разницы, а мне приятно! Не подпишетесь – всё равно, откликайтесь!
-------------------------------------------