«В середине января я находился в командировке. Когда вернулся, меня ждали фельетон Э. Графова «Где секс? Не вижу секса!», опубликованный на страницах газеты «Советская культура» (от 16 января 1988 года), и пачка читательских писем.
Честно говоря, отвечать на фельетон не хотелось. Трудно вести дискуссию, коли в статье моей «Поговорим об эротике» («СЭ» № 23. 1987) автор прочитал, что хотел прочитать, а не что написано.
И если я все же возвращаюсь к заявленной теме, то лишь потому, что внимательно изучил почту.
Давно пишу я статьи на кинематографические темы, но никогда не получал ничего подобного.
Капитан I ранга в отставке В.Г. Саморуков из Ленинграда, отнесшийся к публикации резко отрицательно, предложил провести на ее тему социологический опрос.
Вероятно, подобный опрос, если в нем возникнет необходимость, — дело будущего, пока же привожу имеющиеся у меня данные. Редакцией «Советского экрана» передано мне 70 читательских писем. «За» — 50. «против» — 20.
Неожиданностей нет. Кто «за» — подвигают на продолжение, кто «против» — грозят неприятностями. И то, и другое в порядке вещей.
Удивляет же степень откровенности, восторженной или неприязненной, несоразмерной, на мой взгляд, с весьма скромной задачей публикации. Как будто чуть раздвинулись створки ворот — и в журнал стали одна за другой поступать исповеди на вырванных из тетрадей листках, написанные с трудом разбираемым почерком, отповеди, напечатанные на пишущих машинках, советы со ссылкой на собственный опыт, протесты с опорой на общепринятые нормы поведения.
Откровенность такова, что порой теряешься. Ведь не в медицинский, а в кинематографический журнал пишет, например, Игорь К. из Приморского края: «Спасибо вам большое! Наконец-то я могу совершенно спокойно констатировать, что никакого комплекса у меня нет, что я совершенно нормальный человек... О себе: 26 лет, женат (жена полностью разделяет взгляды в этом вопросе), у нас растет сын, очень хочется, чтобы он не был так закомплексован в этом вопросе, как когда-то был закомплексован я».
И тут же с прямо противоположным мнением выступает Л. . Чередникова из Одессы: «Советский молодой человек, нравственно-морально устойчивый, воспитанный на традициях морали нашего социалистического общества, не побежит в видео наслаждаться порнографией, эротикой, ужасами, сексуальным извращением, так как это чуждо его природе. Эротика — это не искусство».
Хотел бы согласиться, но взгляд мой падает на следующие строки из письма А. Калинина из Москвы: «...Как врач, я регулярно сталкиваюсь с тем, что именно девальвация устаревших моральных догм приводит к гиперсексуальности школьников, распространению сексопатий, разрушению семей и т. п.».
Как быть здесь? И кто же прав — сорокашестилетний крановщик из молдавского села Е. Рошка, обратившийся ко мне со словами: «Спасибо за Вашу статью! Думал, не доживу до тех лет, когда наконец об эротике заговорят с уважением», или А. Овчаренко из Алтайского края, обрушившая на меня гнев и неприязнь: «А вы об эротике! Противно читать! О распущенности давайте посюсюкаем! Как же не стыдно? Я вас после этого презираю!»
При всем уважении к Э. Графову я вынужден признать, что несравненно больше его фельетона меня взволновала читательская почта с ее чересполосицей мнений и обилием непарламентских выражений в сторону и «за» и «против».
Проблема, предложенная мною для обсуждения, я в этом уверен, не поддается разрешению с помощью насмешничающего ключа. Она достаточно драматична, в ней пульсирует живая человеческая кровь, она непривычна для разговора, но от этого не менее значима.
Как бы ни старались доказать ее никчемность, бессмысленность, вредность, она, даже загнанная в угол, неминуемо даст о себе знать.
Не я выдумал, что сексуальная неудовлетворенность является в нашей стране одной из причин большого числа разводов, не я первый начал говорить о необходимости стройной системы полового воспитания, не я поразил всех цифрами ранних беременностей и абортов, не я обратил внимание на странный феномен, при котором многие девушки из маленьких поселков, воспитанные в патриархальной, даже домостроевской морали, попав в большие города, почти мгновенно теряют свои принципы и приобщаются к такой грязи жизни, что просто оторопь берет.
И смеяться над этим безнравственно, и не замечать это безнравственно, и отторгать от этого кинематограф если не безнравственно, то по крайней мере странно.
Теперь я перехожу к главному. Да простит меня Э. Графов, да простят меня некоторые читатели журнала «Советский экран», но «голая задница в расцвете сил» и «художественно исполненные половые акты» (воспользуюсь терминами своего оппонента) не являются родовыми признаками кинематографического эротизма. Сами по себе, вне художественного контекста они либо безличны и декоративны, либо знаково обозначают нечто совсем иное: порнографию, в союзники которой я просил бы меня не записывать.
Советские писатели И. Ильф и Е. Петров, посетив в свое время в США бурлеск со стриптизом, мудро заметили в книге «Одноэтажная Америка»: «В этом зрелище так же мало эротики, как в серийном производстве пылесосов или арифмометров». И это чистая правда. Нет более внеэротического зрелища, чем секс-шоу, лайф-шоу, порнографические фильмы. Нет и более скучного зрелища. Я не хотел обсуждать этого в первой статье, у меня нет интереса обсуждать и сейчас.
О. Марфенко из города Волжского Волгоградской области в своем темпераментном письме бросила мне серьезный упрек: «Кто-то болеет за производство, другой борется с разными негативными явлениями, а вот В. Дмитриев теперь будет биться за то, чтоб на нашем экране было как можно больше голых баб и постельных сцен».
Честно скажу, «биться» за это я не собираюсь, хотелось бы мне другого, того же, между прочим, что и самой О. Марфенко, порадовавшей меня бесспорной мыслью: «Если обнаженная натура на экране оправдана всем ходом картины, то и никто слова не скажет. К примеру, был такой фильм «Первый учитель» по Ч. Айтматову, где оскверненная героиня омывается, как бы очищаясь, в светлых струях. Это была действительно поэтическая и значимая сцена».
Мне думается, полезно разобраться в терминах. Я мог бы попытаться дать свое определение эротики, но хочу в данном случае воспользоваться вполне солидным источником — последним «Советским энциклопедическим словарем», где напечатано следующее: «Эротика» (от греческого «Эрос» — любовь, страсть), в широком смысле — совокупность всего, что связано с половой любовью, в более узком — психологические аспекты сексуальности, ее развития и проявления в общении, моде, искусстве и т.д.». Видите, как просто.
Нас иногда губит элементарная неграмотность. Когда-то кто-то вроде бы сказал, что эротика — это плохо, что она иное наименование порнографии, что с ней надо беспощадно бороться, — мы и рады стараться.
А чего стараться-то? Кино, как любое искусство, не просто может, но и обязано исследовать «психологические аспекты сексуальности».
Другое дело, как оно это делает: талантливо или бездарно, со вкусом или без, пошло или возвышенно. И «высокая эротика» — это все-таки не «художественно исполненные половые акты», а ситуация перехода секса из биологического в духовное, то состояние чувственного восторга, которое знакомо любой любящей паре и которое есть постоянный предмет изображения в искусстве.
Между прочим, одна из самых великих эротических сцен, которую, на мой взгляд, предложил зрителям мировой кинематограф, вообще не включает в себя полового акта (герои находятся в разных комнатах на далеком расстоянии друг от друга), но такое в ней разлито ощущение желания, нежности, разрывающей душу взаимной необходимости. такое предощущение счастья и гармонии, что эпизод этот на тысячу голов оказывается выше сотен других с несравненно большей степенью откровенности. «Аталанта». 1934 год. Работа Жана Виго, крупнейшего француз¬ского режиссера.
Один из серьезных доводов против экранного эротизма в ряде писем звучит так: «Все-таки любовь — это чувство интимное, разве можно его...» — ну, и так далее.
Что на это скажешь? Конечно, интимное, когда касается вас и вашей жены, вашей дочери и ее друга. И никому не позволительно анатомировать его и приставать с выяснением подробностей.
Но ведь на то и искусство, чтобы превращать интимное в общезначимое. Смерть несравненно более интимна, чем любовь. Для любви необходимы двое, умирает же каждый, как известно, в одиночку. А не стесняется искусство вглядываться в процесс умирания, как Толстой в «Смерти Ивана Ильича», Довженко в «Земле», Бергман в «Шепотах и криках».
И сколько раз говорилось, что нет для искусства запретных тем, неприкасаемого материала, способов изображения. Что все зависит от нравственности художника. И что не может великое произведение включать в себя порнографический параметр. Эротический — может, а порнографический — никогда. Раз порнография — значит, вне морали, вне искусства. Прописные это истины, а вновь приходится к ним возвращаться.
Расскажу сейчас одну историю, которая до сих пор не то чтобы мучает, но огорчает меня. Несколько лет назад сидел я в зале Госкино СССР, где рассматривался на предмет приобретения в советский прокат замечательный фильм итальянца Бернардо Бертолуччи «Двадцатый век». И имя автора много говорило, и сделана картина была пусть неровно, но с отдельными прорывами в гениальность, и, главное, что на Западе редкость, впрямую проповедовала лента коммунистические идеи.
И было в фильме несколько эротических эпизодов, срежиссированных и сыгранных без единой вкусовой погрешности, в стиле и жанре картины и для нее необходимых. Даже самый строгий моралист вряд ли мог здесь что-либо возразить.
Закончился просмотр, встала немолодая женщина, член закупочной комиссии, и сказала: «Хватит Бертолуччи!». С ней поспорили, правда, вяло, отнесли решение на потом. Картину в результате, сославшись на третьестепенный повод, не взяли, и только на последнем Международном московском кинофестивале 1987 года смогли ее посмотреть наши зрители, давшие ленте высокую оценку.
Что в этой истории самое грустное? Не купили фильм Бертолуччи? Конечно, но не только. Мало ли хороших картин у нас не купили! Грустно, что коммунистическую ленту принесли в жертву ханжеской морали, идеологию, которой мы справедливо гордимся, унизили во имя фарисейства.
Опыт многих лет доказал, что привычные нам разговоры шепотом ни к чему хорошему не приводят. Мы говорили, что у нас нет социальной базы для развития наркомании — и получили ее во всей красе, мы утверждали, что проституция побеждена многие десятилетия назад — и не знаем сейчас, как с ней бороться, мы настаиваем на сексологии в тихом уголке — и рискуем тем, что уроки любви, полученные от приятелей в грязных подворотнях или на тайных просмотрах порнографических видеокассет, молодые люди усвоят в качестве не просто интересных, но единственно возможных» (Владимир Дмитриев. От шепота до крика // Советский экран. 1988. 9: 20-21).