Комбат Кехоев высок и смугл. Тонкий, с кавказской горбинкой нос и иссиня-черная подкова казачьих усов делают его еще мальчишеское лицо картинно-мужественным. Хрупкость молодого тела обманчива, как первый лед, на самом деле он силен и ловок, как испанский тореадор. Солдаты его батальона не раз убеждались в этом, дойдя с врагом до рукопашной. Осторожность, равная звериной чуткости, ставит его на равных с опытными командирами. При всех его удивительных способностях, одна беда, одна бередящая рана у комбата – возраст. Ни роскошные усы, ни деланный бас не могут скрыть его яркой молодости, как не может булыжная мостовая заглушить роста весенней, рвущейся к солнцу травы.
Новоназначенный командир дивизии, объезжая с проверкой свое боевое хозяйство, заглянул и в прославленный батальон Кехоева. Встретившись в траншее с майором, в удивлении генеральскую папаху на затылок сбил:
– Да сколько ж вам лет, батенька? – спросил, перекидывая взгляд с панциря орденов на груди лихого комбата на его юное лицо.
– Двадцать один, – залившись краской смущения, ответил майор.
– Бa-a, – восторгнулся комдив, – с такой прытью вы, батенька, как пить дать к сорока годам в маршалы сиганете.
– Да уж война к концу, – ревниво вставил адъютант генерала, но, поняв, что сморозил глупость, виновато потупил глаза.
Генерал окинул адъютанта ледяным взглядом:
– Умной голове офицера и его храброму сердцу мирная жизнь никогда не была помехой для карьеры. Так, комиссар? — повернул он голову к седому тучному полковнику.
Тог соглашательски кивнул головой и, заикаясь от недавней контузии, скорее пропел, чем проговорил:
– Б-будь в-в н-начале в-войны у меня такие д-джигиты. я бы с п-полком задницей в В-волгу не п-плюхнулся, – и, откашлявшись в кулак, почти нормальным голосом ровно заключил: – Да, впрочем, и тогда храбрых толковых офицеров хватало, а в-вот т-техника была жидковата, не то что теперь.
И, выдержан паузу, неожиданно озорно подмигнул комбату.
– А ты, Георгий Илларионович, не красней, к-как д-девица на выданье, н-награды свои ты заслужил, ими гордиться положено, а не конфузиться от их обилия, а что молодой, так это какая беда – года придут, молодость уйдет, – философски закончил он.
Генерал, прощаясь, сунул штыком хваткую руку.
– Надеюсь, не захватил тебя комиссар? – пытливо всматриваясь в жгучие глаза комбата, с крестьянской хитринкой в глазах поинтересовался он.
Не опуская глаз, майор отчеканил древнюю мудрость:
— Благо плывущий, помни о буре...
– Хорошо сказал, – выпуская руку комбата, задумчиво похвалил генерал. Уже садясь в «виллис», негромко, как заучивая, повторил: – «Благо плывущий, помни о буре». Умно. Ты грузин, Георгий Илларионович?
– Осетин, товарищ генерал.
– Геройская нация, геройская, – и, покосясь, добавил: – Да и остальные не лыком шиты...
Это было три месяца назад. За это время комдив прицепил на грудь комбата Кехоева, отличившегося в боях под Будапештом, Звезду Героя, влепил выговор за мордобитие начальника полковой интендантской службы, и подошла к концу война.
Батальон новоиспеченного подполковника Кехоева млел от бездействия в большом чешском селе, тихие тесные улочки которого вгоняли в гробовую тоску комбата. Бесили своей замкнутостью, отрешенностью от внешнего мира.
Подполковник в галифе, в новой солдатской рубашке навыпуск и босиком ходил по кабинету председателя бывшей сельской управы и нервно курил трофейные сигареты. У дверей в роскошном кресле сидел пожилой солдат и, щурясь от дыма такой же сигареты, как приклеенной к правому углу рта, пришивал погоны подполковника к парадному кителю комбата.
– Да не сумлевайся ты, Илларионыч, приедут, куды им деться, – вдевая нитку в иголку, успокаивающе, с одышкой заядлого курильщика пропыхтел он, не вынимая сигареты.
– Твоими устами, дядь Миша, мед пить, а как на засаду нарвались? – со злым треском распахивая створки большого окна, процедил сквозь зубы комбат.
На невероятно изумрудной траве двора управы солдаты его батальона, оголенные по пояс, против артиллеристов, также без рубах, но для отличия в пилотках, настоящим мячиком играли в футбол. Георгий, заразившись игрой, залез на подоконник и, рискуя вывалиться из окна, стал советовать своим игрокам. Старший лейтенант артиллеристов, стоящий в полной форме и больших мотоциклетных крагах на воротах, распсиховался и вежливым матом попросил комбата заниматься своим делом. Георгий рассмеялся нервозности артиллериста и, спрыгнув на пол, шутливо пригрозил своему вратарю:
– Файрузов, за каждый пропущенный мяч – сутки наряда!
– На кухню, – охотно согласился тот.
– Торги неуместны, – закрывая створки окна, крикнул комбат.
– Готово, – довольным голосом доложил ординарец, накидывая китель на спинку венского стула.
Комбат ладонью потер нос и стал одеваться. Натягивая новенькие сапоги, обиженно просипел:
– Езды три часа от силы, а едут, как на перекладных из Гонконга.
– Не кипятись, Илларионыч, чай, с ними лейтенант Егоркин, он хошь и зеленый, а башковитый, до беды не допустит, хотя дорога она и есть дорога, всякое может стрястись. – Но, увидев побелевшее лицо комбата, зачастил испуганно: – Ну, там мотор сломается, али еще че, машина она и есть машина. Ты бы лучше плеснул малость, а то наши за два дня Победы всю бочку вытрескали, теперьча одни шляются к чехам в гости, другие вон,– кивнул он за окно, – с пушкарями на канистру спирта играют. Дожились.
– Черт! – выругался комбат. – А где замполит, где начальник штаба?
– А они болеють от этого самого, – охотно заложил он неполюбившихся ему офицеров.
– Етит твою! – в сердцах ругнулся комбат, отворачивая крышку фляжки. – Не батальон, кабак какой-то – офицеры пьяные, солдаты за канистру спирта культурно-массовыми мероприятиями занялись...
– Сейчас сам Бог велит выпить, да и тебе, Илларионыч, не помешает, – глядя в окно, загадочным голосом вставил ординарец.
– Вроде трезвый, а уже Бога видишь. Утешает, что не черта, – хмыкнул комбат.
– А ты глянь, Илларионыч, в окно, сам увидишь не Бога, так ангела, – посоветовал ординарец, принимая кружку.
Офицер, в мгновение ошалев, метнулся к двери, потом с тем же восторженно-обалденным видом кинулся обратно, сунул фляжку опешившему солдату и, сдернув с блестящего шишака парадную фуражку, пинком распахнул дверь.
– Вина, Степаныч, хоть из-под земли! – уже из другой комнаты крикнул он.
– Вина, Степаныч! – передразнил солдат. – Скупердяй чертов, всего две бульки плеснул. Плесну-ка еще, за счастливое возвращение Дашеньки, – и щедро забулькало из комбатовой фляжки.
На невысокое каменное крыльцо комбат вылетел нулей, но, увидев у замызганной грязью полуторки столпившихся солдат, через силу перешел на шаг. Словно стараясь выдать его чувство окружающим, в груди набатом билось сердце. Его учащенный стук, казалось ему, раздается за версту.
Комбата заметили и расступились. Он шел по живому коридору под прицелом десятков пар глаз. Потом, немногими часами позже, вспоминая встречу с Дашей, мысленно ужаснулся нелепости своего поведения. А нужно ли было быть смешным, когда ни для кого не были секретом их далеко не служебные чувства друг к другу?
Сгорая от нетерпения, комбат тем не менее набрался сил выслушать путаный рассказ лейтенанта Егоркина о разбитой дороге, о стычке с чешскими нацистами; он также, сам не зная для чего, похлопал юркого сержанта Файрузова по плечу и стал дотошно расспрашивать об итогах футбола и о канистре выигранного спирта, хотя нуждался в этих сведениях, как лысый в расческе. Изведя себя ненужными разговорами, он наконец-то подошел к Даше.
С окаменелым лицом, строго в уставной форме, невысокая русоволосая девушка доложила комбату заметно надломленным голосом:
– Санинструктор сержант Лебедева по выздоровлении комиссией госпиталя направлена для дальнейшего прохождения службы во вверенную вам часть, – и синие глаза предательски наполнились слезами.
– Дашенька… – жарко выдохнул комбат.
И в этом одном нежно произнесенном слове было столько нескрытой любви, что Даша, забыв о недавнем показном безразличии любимого, с посветлевшим лицом бросилась ему на шею.
– Дашенька, моя милая Дашенька, – страстно шептал Георгий, осыпая поцелуями зарумянившееся девичье лицо.
Рябоватый старшина намекающе кашлянул. И у солдат, глазевших на эту далеко не предписанную всезнающим воинским уставом встречу двух военнослужащих, разом нашлись неотложные дела. Водитель грузовика, хлопнув себя но лбу, вдруг вспомнил, что стучит кардан, и, уподобившись обезьяне, на четвереньках нырнул под машину.
– Троядна дивчина, – уходя, с отеческим восторгом промолвил седоусый хохол.
В синеве майского неба светлячками горели звезды, и трещали в ночи неугомонные цикады. Керосиновая лампа под шелковым абажуром создавала в комнате зеленый полумрак.
Георгий придвинул к распахнутому окну кресло и, усадив в него Дашу, сам присел на мягкий валик-подлокотник рядом, обняв ласково девушку за плечи.
У ворот дома напротив старый чех курил трубку и внимательно слушал звуки русской гармошки, доносившиеся с площади.
– Душенька Дашенька, как мне было без тебя плохо, – целуя девушку в пахнувшие духами волосы, шепотом жаловался молодой человек.
– Теперь будет все хорошо, кончилась война, и мы вместе.
В дверь крадучись заглянул ординарец и, отыскав глазами подполковника, трогательно ухмыльнулся, так же тихо притворил за собой дверь и, верный привычке, забрюзжал:
– Со штаба требуют. Ишь, загорелось, да пошли они в задницу, имеет комбат право на воддых или не имеет? Скажу связисту, шо посты проверяет, – разрешил он махом мучившую его проблему.
– Я должна сказать тебе, Георгий, что у нас...
– Подожди, сначала скажу я,– мягко перебил тот. – Комдив по секрету шушукнул, что на днях меня направят в Москву, на учебу в академию Генерального штаба. Видишь, как все хорошо складывается. Получу комнату, заберу тебя к себе, и будем жить-поживать да детей наживать, – засмеявшись, закончил он шутливо свою новость.
– У нас будет ребенок, – тревожно всматриваясь в глаза любимого, тихо произнесла девушка, – я на четвертом месяце. Узнала в госпитале и отказалась от аборта: будь что будет, – опуская голову, перешла она на виноватый шепот.
Георгий порывисто вскочил, со смешанным чувством удивления и недоверия посмотрел на девушку:
– Ты шутишь?
– Нет, – встречаясь с его недоверчивым взглядом, ответила она.
Подполковник опустился на колени, обняв ноги Даши, уткнулся лицом в ее живот.
– Какая ты у меня умница, лебедушка моя синеокая. – Затем поднялся и быстро подошел к столу. – Надо выпить за моего будущего сына.
– А может, это будет дочь? – улыбнулась Даша.
– Пускай дочь, но только такая красивая и умная, как ты, – согласился будущий отец, стукаясь с любимой кружками.
Выпив, бережно выхватил девушку из кресла и, кружась по комнате, со смехом кричал:
– Я буду отцом! Я отец, ха-ха, – отец!..
Ординарец, как очумелое привидение, заглянул в комнату и невесть кому доложил:
– Товарищ подполковник проверяють чехов, а я тверезей тверезого, товарищ фрейтор связистов... – и, икнув, призрак испарился.
– Отпусти, – игриво стуча кулачками по погонам Георгия, радостно умоляла Даша.
– Ха-ха, я отец, – комбат вдруг остановился и с побледневшим лицом опустил с рук Дашу.
– Что с тобой? – увидев его лицо, испуганно отпрянула она.
Георгий, обхватив голову руками, опустился в кресло, тяжело простонав.
– Я забыл, забыл от счастья, я не имел права, – ударяя себя ладонями по лицу, стонал он.
– Да что случилось? – встревоженно тормошила его Даша.
– Я расскажу тебе все, – встал с кресла Георгий, – хотя должен был сделать это много раньше. Я, Герой Советского Союза, подполковник Красной Амии Кехоев, есть сын лейб-гвардии полковника царской армии князя Кехоева, мать – урожденная Скоропадская, близкая родственница последнего гетмана Украины Павла Скоропадского.
Подполковник невидящим взглядом посмотрел на испуганную девушку и до крови прикусил губу.
– Отца расстреляли в двадцать восьмом, мать умерла годом позже. Меня забрали в женский монастырь две сердобольные монашки и всячески опекали там. Однажды весной, мне тогда было года четыре, они вывели меня за ворота монастыря и передали седому хромому старику, – глаза комбата потеплели. – Это был мой дед, вернувшийся из ссылки. Представь меня полностью седым и с бородой, это будет полная копия деда. В тот же день мы уехали на Кубань, в забытый людьми и Богом городок. Дед, ничуть не сетуя на жизнь, стал торговать в лавке керосином, основное время отдавая моему воспитанию. Бывший лихой кавалергард и спартанец по натуре оказался терпеливым домашним учителем, и нет ничего удивительного, что в школу меня приняли сразу в третий класс. Мой день начинался строго с семи утра, с приветствия старика: «Бонжур», на что я, еще толком не проснувшись, неизменно отвечал: «Бонжур, месье...» Вчера во сне я видел своего умного деда, он, как в детстве, поприветствовал меня всегдашним «бонжур», а я ответить ему не успел. К чему бы это?
Он вопрошающе посмотрел на робко слушавшую Дашу. Та неуверенно пожала плечами:
– Наверно, пойдешь перед академией в отпуск, и вы встретитесь.
– Где? Он умер в сорок втором.
– Прости, – испуганно прошелестело с припухлых губ девушки.
Георгий, вновь уходя в воспоминания, не расслышал сказанного Дашей.
– Я окончил десятилетку в возрасте пятнадцати лет, и тут началась война. Дед, прошедший лагеря Сибири, вынес оттуда много нечистых знаний, ночи напролет он корпел над моими документами и, когда достиг желаемого, сказал мне, поставив перед собой: «Ремень носят, чтоб не уронить штаны, шпагу – чтоб не уронить честь. Сегодня честь твоих военных предков падает, и ты единственный из нас двоих, оставшихся из рода воинствующей династии Кехоевых, кто дол жен взять шпагу. В обоих твоих родах было предостаточно мрази, но ни в одном не было трусов». Я был не по годам рослым мальчиком, что сослужило на призывном пункте добрую службу. Документы, подправленные дедом, были безупречны, аттестат отличный, и меня без долгой волокиты направили на ускоренные курсы пехотных командиров. Это и есть моя святая тайна, дальше ты знаешь, – устало качнул головой Георгий. – Да, будет делов у контрразведки, когда начнут проверять документы для академии...
– Молчи, ты только не признавайся, – кинувшись с гибкостью ласки Георгию на шею, умоляюще вскрикнула Даша. – Ради нашего будущего ребенка молчи, a если что откопают, отказывайся, говори: мол, был в монастыре с матерью, мать умерла, а какой-то жалостливый старик подобрал, а кто он, мол, не знаю. Да и зачем тебе академия, уедем ко мне в Оренбург, будем жить тихо, и никто не узнает, что ты из князьев. По мне, будь ты хоть сыном царя, я все равно не разлюблю тебя, – заливаясь слезами, по-бабьи причитала Даша. – А случись с тобой какая беда – сына выращу достойным тебя.
– Все будет хорошо, мы зря тревожимся, – вытирая ладонью слезы под глазами девушки, успокаивающе говорил Георгий.
На улице затарахтел мотоцикл, и свет его фары яркой полосой проскользил по стене.
– Со штаба наверняка, – сказал Георгий, усаживая все еще всхлипывающую девушку на стул.
В дверь постучали.
– Войдите, – прикуривая сигарету, разрешил подполковник, тревожно покосившись на безучастную Дашу.
Вошел запыленный майор со штаба полка, козырнув старшему по званию, усталым движением стащил с головы танкистский шлем.
– Найти вас не можем, связист талдычит одно: «Проверяет посты», – и, только сейчас рассмотрев в полумраке комнаты сержанта медицинской службы, понимающе хмыкнул. – Ну, вообще приказ на словах. В общих чертах вам известно, что после капитуляции некоторые небольшие немецкие группировки, не приняв ее, продолжают упорно сопротивляться нашим частям. Так вот, вам с батальоном сегодня в шесть ноль-ноль надлежит занять позицию… – с ловкостью фокусника вытащив карту из планшетки, он ткнул пальцем в обведенное кружком место, – здесь, за рекой, надо сказать довольно глубокой. В старом замке засел с полком матерый солдафон барон Крюгер.
Майор с прежней ловкостью спрятал карту обратно:
– Завтра в указанное время он должен капитулировать, в случае отказа при поддержке авиации начнем штурм, пленных не брать. Да, еще, – нахлобучивая на лобастую голову шлем, спохватился он, — связь держать со штабом дивизии постоянно. Вопросы есть, товарищ подполковник?
– Один. Какой псих выбирал позицию для моего батальона? Стоит на башне замка поставить миномет или засесть снайперу – через полчаса от батальона останется пшик.
– Ну, батенька, – подражая комдиву, пропел майор, – мое дело прокукарекать, а там хоть не рассветай, – и он театрально развел руками. – Кстати, о рассвете. По всему, вам пора выступать, туда ходу два часа с гаком, да на окапывание батальона прикиньте. Пора, пора, – наставительно сказал он, плечом толкая массивную дверь.
– Да, пора, – согласился комбат после ухода майора.
Он подошел к Даше, на парадный китель накидывая портупею:
– А ты будь у рации, замок – это не уличные бон в Сталинграде, мы его быстро упакуем. Подумаешь, барон, мы тоже с усами, – подмигнул он.
Даша болезненно улыбнулась.
– Там полк, и сам же сказал про башни, у меня тревожное предчувствие...
– Ерунда, как говорят наши казачки на Кубани: «Когда я есть – смерти нет, смерть придет – меня не будет».
И он, улыбнувшись агатовыми глазами, вышел.
Ранний рассвет был расплывчато нежен. По реке плыли, как обрывки рваных парусов, белые туманы.
Комбат поднялся с двумя связистами на взгорок, оставляя след на росной траве, приник к биноклю:
– Сообщи: выкинули на главной башне белый флаг, сейчас пой...
Последнее, что он увидел, – это падающее на него огромное небо.
– Бонжур, месье, – с кровавой пеной вырвалось из посинелых губ.
А в кубанских садах буйно кипела сирень. Был четвертый день Победы.
Автор: Валерий Коваленко
Издание "Истоки" приглашает Вас на наш сайт, где есть много интересных и разнообразных публикаций!