В жизни Николая Ге конец 1880–1890-е годы составляют новый этап творчества. «Опростившийся» вослед Л.Н. Толстому, искренне увлеченный учением о непротивлении злу насилием, Ге делает попытку создать иллюстрации к рассказу «Чем люди живы» – и терпит неудачу: его холодные академические рисунки ничего общего не имеют с манерой Ге и скорее могли бы быть приписаны кому-то из третьестепенных художников академического толка.
Ге-толстовец не подчинил себе Ге-творца. Как художник, он скорее, как уже сказано, близок к Достоевскому, прокладывающему дорогу экспрессионизму в его русском варианте: когда «око духовное» формирует образ, недоступный оку физическому, тот, который средневековые иконописцы называли «Явлением», а современные ученые определяют как образ-представление.
На семнадцатой передвижной выставке, открытой в Петербурге 28 февраля 1889 года, зрителям представлена новая картина Ге «Выход Христа с учениками с тайной вечери в Гефсиманский сад» (1889, ГРМ, эскиз 1888 – в ГТГ).
Впервые в русской живописи появляется евангельская картина, у которой, собственно, нет сюжета – не Распятие, не Тайная Вечеря, не притча, не знаменательный и поучительный эпизод из жизни Спасителя. Просто – выход Христа с учениками из дома, где он простился с ними – на пороге крестного пути.
«Новое отношение к Христу», о котором говорит Ге в одном из писем, – это попытка передать Его внутреннее состояние средствами дотоле не использованными. Не мимика, не поза, не жест, не воплощенное Слово – лишь свет и пластика, цвет и ритм – то, что художник определяет понятием «живая форма».
Иисус предстает на картине Ге в момент выхода из узкого замкнутого пространства в благоухающую, наполненную фосфорическим зеленовато-голубым свечением ночь, наедине с небом, к которому он поднял глаза. По сравнению с эскизом, где пространство вокруг Христа высвечено словно теплым софитом, в картине тьма сгущена, гамма более холодная и темная, силуэты учеников и дальние купы деревьев почти сливаются с фоном.
«Выход Христа с учениками с тайной вечери в Гефсиманский сад» – это торжественный покой мира ночи: серебристого лунного света, льющегося с синего прохладного неба и высвечивающего шершавые камни старой постройки, изъеденные временем ступени отлогой лестницы, по которой спускаются опередившие Учителя апостолы. Особый смысл получает мотив лестницы, ведущей вниз: торжественное сошествие Спасителя навстречу крестной муке – это Его духовный подъем на вершину Голгофы. И остановка на мгновение, когда Он поднимает взгляд к небу – предчувствие страшного одиночества на этой вершине: «Боже мой! Боже мой! Для чего Ты меня оставил?» (Лк, 16, ст.128).
В картине усилен трагизм этих первых шагов на Голгофу – через одиночество, ожидающее Спасителя, в час моления о чаше в Гефсиманском саду покинутого учениками.
Мгновенное замедление на пути – обращение к Небесам – не снимает ощущения неотвратимости мук на кресте: мерный ритм спускающихся по лестнице фигур – словно отсчет мгновений неумолимо приближающегося Распятия. Фигуры безмолвны, темны, краски угасли – лишь кое-где виден тусклый отблеск темно-желтого и темно-красного. Все в картине исполнено особой значимости, и процессия напоминает ритуальное шествие – да по сути и является им.
Картина была встречена собратьями-профессионалами в целом одобрительно. Стасов, вообще «не видевший» живописи и произносивший свой категорический суд на основе сюжета и «тенденции», а потому Ге не жаловавший, только после смерти художника изменяет отношение к нему и, может быть, под влиянием Л.Н. Толстого, не может не признать: «Здесь было нечто истинно поэтическое, прочувствованное и в самом деле пережитое внутри самого себя художником» [2].
Но главное – отклик Толстого: «У вас представлено, для меня и одного из 1000000, то, что в душе Христа происходит внутренняя работа», что он «жил, как мы живем, думал, чувствовал, страдал, и ночью, и утром, и днем» [3].
Но куда важнее было то, что Толстой писал далее: «Картина делает то, что нужно – раскрывает целый мир той жизни Христа вне знакомых моментов и показывает его нам таким, каким каждый может себе его представить по своей духовной силе. <…> Настоящая картина. Она дает то, что должно давать искусство. И как радостно, что она пробрала всех, самых чуждых ее смыслу людей»[4].
Но выработанная художником форма, экспрессивная и выразительная, еще более далекая от академической пластики, нежели реалистическая, многим казалась неряшливой, а картина - недоработанной.
Н.А. Яковлева. Проф., д-р иск.
_________________________________________________
[1] В статье использованы тексты из книги: Нонна Яковлева. Русская историческая живопись. М.: Белый город, 2005.
[2] Л.Н. Толстой. Письмо от 24 апреля 1889 г. Цит. по: В.В.Стасов. Николай Николаевич Ге. Его жизнь, произведения и переписка.М., 1904, С.316
[3] Там же. С.318
[4] Там же.