Цыплята все были круглые, крохотные, пушистые, но на этом их сходство кончалось. Пух впитал в себя и оттенки желтого — от сливочного до лимонного, — и оттенки оранжевого — от бледно-персикового до мандаринового, — и самые разные тона красного. Попался даже блеклый цыпленок, похожий на заплесневевшую луну; от него Мартин поспешно отдернул руку.
...Городок давно полинял, бесформенный, как размокшая картонная коробка. За все свои восемь лет Мартин ни разу не видел ясного неба. Ливни — сколько угодно, грозы — пожалуйста, от скромных до устрашающих, а уж унылую морось...
Старики солнце еще застали, хотя помнили его неуверенно, как очень давний сон. Дни становились пасмурней и туманней, дожди шли чаще. Зима почти перестала отличаться от лета, серая и сырая погода царила весь год — разве что летом было намного теплее, да грозы гремели.
Однажды всех нас тут смоет, говорил отец Мартина.
Когда-то городок стоял на мысе, но мыс этот давно стал островом. Туман не давал уплыть далеко, шхуны в порту ветшали, только рыбачьи лодки тащились вдоль берега.
Горожане любили говорить о погоде, ругали газету за неточный прогноз или хвалили за точный; погодой здоровались и прощались, заполняли пустые места в разговоре. Каждый вид ненастья обрастал смыслами и названиями, входил в поговорки и пожелания.
Из-за дождей в городе почти не осталось птиц. Детские книжки еще пестрели картинками, на которых барабанили по деревьям дятлы, порхали малиновки и овсянки, разрезали небо стрижи. Но в реальности по улицам бродили одни лишь толстые отсыревшие голуби, да порой с моря доносились чаячьи крики. Сами чайки отчего-то избегали залетать вглубь городка, только иногда воровали добычу у рыбаков.
Мартин любил картинки, особенно те, где нарисованы были птицы. Он верил: такие до сих пор живут на востоке, за проливом. Он знал их названия, различия в оперении и даже представлял голоса. Но во сне пичуг увидеть не получалось, все смывали бесконечные серые потоки.
А потом ему на глаза попалась одна картинка. Освещая лес, летело сказочное диво с огненными перьями, и все сияло вокруг.
С тех пор ему снились не дожди, а жар-птица. Она садилась на плечо, укрывала Мартина, будто пледом, сверкающим теплым хвостом и нежно пощипывала за ухо, ерошила клювом волосы. Утром волосы стояли дыбом, это замечали родители и соседи. Но птица все равно не возникала наяву.
— А это что такое? — спросил он как-то, указывая на очередную картинку — из старого, рассыпающегося журнала. На ней, черно-красной, рослый человек в каске направлял шланг с водой на крылья, а может, на перья.
Это же огонь, сказал отец. Ну, знаешь, красный петух, так его называют. Пожарный тушит огонь. Когда-то были пожары, и, в общем...
Мартина осенило. Дальше он слушать не стал.
Птица. Большая. Красная.
Ни одного петуха он не видел, но все ели курятину — птицефабрика работала исправно. Жар-птиц не бывает, пусть, но его вполне устроит замена!
На птицефабрике продавали только яйца. Никаких инкубаторов мы делать не будем, сказал отец. Это бессмысленно, никто из фабричных яиц не вылупится, только зря потратим время и силы.
Тогда на карманные деньги Мартин сам купил яйцо, но жизни в нем оказалось, как в пластиковом мячике.
А потом он нашел длинное рыжее перо. А еще позже, расспросив, наверное, полгорода — птичницу, Матушку Эмму. Ее подвальчик был тесным, но теплым и светлым, и там вовсю пищали цыплята.
...Белый передник, пальцы — темные косточки. Матушка Эмма потирала их, говорила, от сырости ноют; она походила на ведьму, но улыбалась по-доброму.
Вырасти мне цыпленка, попросил Мартин. Я заплачу. Скоплю денег и заплачу!
От денег она отказалась, но и растить на отдачу не захотела: подарю, забирай, но сам занимайся. Не получится — не взыщи. А что делать, я объясню.
Выбирать велела трехдневного, сказала — самое время. Начало мая сейчас, до осени вырастет и окрепнет. Если, конечно, и тебе, и ему повезет.
Мартин выбрал нарядного, цвет его пуха менялся, если с разных сторон посмотреть, от морковного до золотого. Матушка Эмма обещала — вырастет петух, хотя Мартин, завороженный птенцом, был готов и на курочку.
Закрытую коробку дала, заверила, что птенец не простудится: только нельзя открывать по дороге.
Как назло, пока он выбирал птенца, невнятная морось сменилась настоящим дождем — вопреки прогнозам и приметам. Матушка Эмма пожалела растерянного Мартина, выдала ему зонт из своих запасов.
Мартин шел, маленький, ростом чуть не с сам этот зонт, и едва удерживал болоньевую махину над головой. Сам ладно бы, намокнет, так не впервой, но рыжему пушистому шарику нельзя было попадать под дождь. Зонт качался, Мартин брел прямо по лужам, придерживая у груди коробку, и бормотал: скоро они наконец доберутся домой, а там — тепло и сухо.
Родителей уговорил: у меня день рождения через месяц, ну так пусть, ну пожалуйста! Места хватало — первый этаж трехэтажного дома принадлежал их семье, жилые комнаты и магазинчик. Цыпленка разместили со всеми удобствами: свет, тепло, подстилка из опилок, которые Мартин менял сам. Кормил сперва яйцом, потом вареным пшеном, дробленым зерном, после стал добавлять творог и зелень: все, как учила Матушка Эмма.
Больше всего он боялся, что цыпленок умрет. Но тот рос и с каждым днем выглядел бодрее и здоровее. Через полтора месяца стало видно — это и вправду будет петух.
Все лето Мартин был счастлив.
Когда понял, что питомец на тот свет не собирается, дал ему имя. Так и назвал — Цыпленком, но теперь с большой буквы. Даже документ ему нарисовал, и печать — красными отцовскими чернилами. Пернатый товарищ свободно бродил по комнатам и, кажется, все понимал.
А оперение у Цыпленка и впрямь удалось — от медного до багряного, и алый там был, и янтарный. Лучше, чем огонь, и лучше, чем он когда-то представлял, мечтая о жар-птице.
С петухом Мартин не расставался, куда один — туда и другой: и в доме, и во дворе. Мартин делился с товарищем мыслями и новостями, и петух слушал внимательно, порою кивал. Любил сидеть на окне, и когда гладили тоже любил.
Как-то в сухую погоду Мартин вынес его на задний двор, поднял к небу.
— Ты это чего? — засмеялся сосед со второго этажа.
— Моего Цыпленка выгуливаю. Чтобы он полетал.
— Петухи не летают, балда, — сосед засмеялся еще обидней. — Слышал же поговорку? Курица не птица.
Сам ты не птица, подумал Мартин. Ну и пусть не летает. Пока. Он маленький еще, научится.
Все испортилось в конце августа.
Первому "кукареку", еще сиплому, неуверенному, обрадовались даже родители. Но постепенно голос Цыпленка становился громче, сильнее, раздавался все чаще.
Весь дом просыпался через час после полуночи и дальше спал урывками, днем было полегче, но ненамного.
Петух орал. То ли звал затерявшееся где-то солнце, то ли просто скучал, не в силах довольствоваться одним лишь обществом людей.
"Чего орешь, солнца ж не видно", — раздраженно говорил ему отец Мартина, а мать вздыхала — соседи вновь жаловались... Вчера в магазине посетительница, испугавшись петушиного крика, уронила сумку, а там была дорогая чашечка, только что купленная...
Сердитые разговоры про куриный суп наполняли воздух, как туман и морось.
Примерно через неделю отец позвал Мартина к себе и, отводя глаза, начал длинно говорить о том, как хорошо петухам на природе и что в рыбацком поселке есть человек, готовый приютить птицу.
— Ты сам подумай — выходить на лов рыбы по сигналу "кукареку!" И потом возвращаться на зов! — отец неровно смеялся.
— А я смогу его навещать?
— Обязательно сможешь!
Что-то в этих словах и смехе было... неправильное. Ненастоящее.
Даже если всё это правда, как я могу отдать друга? — думал Мартин. Даже если всё правда. А вдруг однажды он пропадет... Я приду навестить, и его там не будет... что мне скажут тогда?
Из дома Мартин теперь почти не выходил. Приснилось однажды — возвращается, а комната пуста. Да еще сосед как-то особенно кровожадно смотрел на Цыпленка. А тот, как назло, кукарекал еще голосистей.
— Ну, значит, решено, завтра отнесем твоего пернатого, — сказал отец через пару дней.
Нет уж...
Но что делать, Мартин не мог придумать. Тогда он вспомнил про Матушку Эмму.
Идти решил поздним вечером, неважно, что гроза разразилась. Родители были уверены, что он спит.
Сиди, пожалуйста, тихо, сказал Мартин Цыпленку, которого принес в свою комнату. Если ты запоешь, сюда ведь придут, а меня нет. И мне попадет, и тебе... еще хуже.
Молнии казались Мартину когтистыми руками, которые пытались его схватить. От их ударов то справа, то слева от мостовой отлетала каменная крошка, попадала ему по лицу. А может, это были просто крупные капли...
В подвальчике птичницы горел свет.
Ощутив надежду, — как глотнул теплого сладкого чая, — он постучался, и дверь отворилась. Сбивчиво, быстро, словно кто-то гнался за ним, Мартин рассказал, зачем пришел.
Ничем не могу помочь, сказала Матушка Эмма, по-птичьи дергая головой. Я только развожу цыплят. Хочешь, тебе еще одного подарю.
Мартин сумел вернуться домой незамеченным. Он промок и замерз, поэтому сразу разделся и закутался в плед, но не стал и пытаться сушить одежду, бросил на пол. Какая разница, что ему скажут утром и что скажет он сам. Соврет что-нибудь, не умеет, но надо же начинать когда-то. Сидел в обнимку с Цыпленком. Тот был пушистым и мягким, и казался очень большим, в его перья можно было зарыться, спрятаться там. Только вот Цыпленок сам нуждался в защите, а Мартин... из него никто суп сварить не грозился.
У нас на острове нет пожаров, говорил Мартин. И костров нет. И вот с жар-птицей тоже не очень... никому, кроме меня, она не нужна. А сосед ошибается, ты — особенный.
Давай ты улетишь отсюда. Туда, на восток. Все-таки не целое море одолеть, а пролив, хотя он, конечно, широкий. Я вырасту, куплю лодку и приплыву к тебе. Тумана я не боюсь, ты будешь мне... как это... маяком.
Цыпленок не отвечал. Он, наверное, думал, что Мартин издевается — ведь петухи не летают.
Наутро Мартин сунул Цыпленка в большую сумку и пошел к берегу, подальше от людных мест. Большая, с виду тяжелая птица весила немного.
— Ты уж сиди тихо, а-то весь город сбежится...
По счастью, пока обошлось без дождя, хотя небо выглядело на редкость тоскливо, низко висели тучи всех оттенков грязи.
— Ну, лети, что ли...
Мартин открыл сумку. Цыпленок непонимающе поглядел на него, наклонил голову набок.
— Эх... Я же тебе объяснял.
Потоптавшись возле сидящего на земле петуха, Мартин взял его на руки, погладил невесомые перья. Подбросил Цыпленка:
— Ну!
Петух захлопал крыльями и закукарекал. Воздух начал белеть, шипеть, заполняться паром; Мартин вскинул голову, и тепло коснулось его лица. Птица летела все выше, и становилось светлее, а потом он увидел солнце.
Автор: Светлана Дильдина
Больше рассказов в группе БОЛЬШОЙ ПРОИГРЫВАТЕЛЬ