В книгу Ходасевича под названием «Дом искусств» вошли воспоминания Владислава Фелициановича разных лет, исключая самые известные – «Некрополь», которые и так все читали, или, по крайней мере, слышали о них. В «Доме искусств» собраны воспоминания гораздо менее известные – отрывки из так и не написанной в полном объёме автобиографии, советские, кремлёвские, парижские воспоминания, и некоторые зарисовки о современниках – Викторе Гофмане, Фёдоре Сологубе, Николае Гумилёве, Мариэтте Шагинян, А. М. Горьком.
На воспоминаниях о младенчестве особо останавливаться не буду, они достаточно известны. Мне они были интересны в основном упоминанием мест, рядом с которыми живу – это бывшая фабрика Иокиша, ныне усадьба Михалково с замечательными прудами – в Петровском-Разумовском у Ходасевичей была дача и няня водила его гулять на плотину, где гуляли и мы с сыном.
Особенно интересными мне показались воспоминания советские и конкретно кремлёвские. В них Ходасевич, как никто другой, описал первые годы молодой советской власти – с их бестолковостью, разрухой, неразберихой, попыткой построить что-то новое на пепелище разрушенного старого. Самому Ходасевичу пришлось поработать секретарём в третейском суде при Комиссариате труда, который учредили для разбора претензий между рабочими и предпринимателями (дело было ещё до полной национализации). Рабочие зачастую, в отличие от предпринимателей, не были заинтересованы в продуктивной работе предприятий. Рабочие хотели уменьшать рабочий день и рабочую неделю и увеличивать заработную плату, и подавали иски в суды против хозяев предприятий. А суды, поскольку существовали в пролетарском государстве, по определению не могли становиться на сторону хозяев. Так начался развал промышленности.
А как приходилось ездить куда-нибудь! Чтобы получить билет на поезд, надо было иметь на руках документ – командировочное предписание, к примеру. Просто поехать куда-нибудь было нельзя – билеты продавались только командировочным. Значит, чтобы поехать на отдых, надо было согласиться прочитать лекцию кому-нибудь о чём-нибудь. Рабочим о поэзии, например. В такую ситуацию попал Ходасевич, когда отправился с семьёй на отдых под Псков. Очень колоритно описаны им люди, поднятые революцией, сорванные со своих мест, переехавшие из деревень в города, начавшие новую жизнь в новых условиях.
Пришлось Ходасевичу поработать и в Книжной палате. В очерке, посвящённом этой странице своей жизни, он пишет о том, как издавались в первые годы советской власти книги и откуда появлялись библиографические редкости.
Кремлёвские воспоминания «Белый коридор» посвящены по большей части Льву Каменеву и его жене, Ольге Давыдовне, у которых дома, в Кремлёвской квартире, пришлось Ходасевичу по работе бывать.
«Мы с Ольгой Давыдовной коротаем вечер. Она в черной юбке и в белой батистовой кофточке. Должно быть, за день она тоже немного устала, прическа ее рассыпалась. Она меланхолически мешает угли в камине и развивает свою мысль: поэты, художники, музыканты не родятся, а делаются; идея о прирожденном даре выдумана феодалами для того, чтобы сохранить в своих руках художественную гегемонию; каждого рабочего можно сделать поэтом или живописцем, каждую работницу - певицей или танцовщицей; дело все только в доброй воле, в хороших учителях, в усидчивости...»
Ольга Давыдовна Каменева (сестра Троцкого) занимала должность председателя театрального общества. На эту же должность (более оправданно) претендовала вторая жена Горького Мария Фёдоровна Андреева, и этот конфликт между дамами описан Ходасевичем в очерке «Горький», который показался мне наиболее интересным из биографических очерков.
Потому что Ходасевич пишет не только о Горьком, о его отношении к советской власти – действительным и официально-показном, но и о женщинах вокруг Горького – Е. Пешковой, с которой он был в разводе, М.Андреевой – его тогдашней жене, М.Будберг – его секретарше; о сыне Максиме – инфантильном 30-летнем человеке, который готов был вернуться в СССР только потому, что его позвал Дзержинский, пообещав ему должность в органах и машину в распоряжение – как хотелось «мальчику» покататься! А ещё о том, как советская власть пыталась заманить Горького назад в страну, обещая ему издавать его журнал, а Горький и верил этому, и не верил, и хотел вернуться, и понимал, что ничем хорошим это не кончится. Кстати, поверив в обещание, что в СССР будут покупать в большом количестве журнал Горького, разорился издатель Гржебин.
«С издателем Гржебиным поступили еще коварнее: ему надавали твердых заказов на определенные книги, в том числе на учебники, на классиков и т.д. Он вложил в это дело все свои средства, но книг у него не взяли, и он был разорен вдребезги».
Пишет Ходасевич и о смерти Горького – он считает, что смерть его имела естественные причины.
В очерке «Гумилёв и «Цех поэтов» косвенно затрагивается тема соперничества Гумилёва и Блока. Дело в том, что первоначально, ещё в 1911 году, оба входили в объединение «Цех поэтов», который вскоре развалился. Уже в начале 20-х годов в Петербурге Гумилёв попытался это объединение возродить. А в это же время там же, в Петербурге, существовало отделение московского общества, которое возглавлял в Москве Луначарский, а в Питере – Блок. Два поэтических общества, конечно, соперничали, интриговали друг против друга, вплоть до «переворотов», «свержения» и смены власти.
Цитаты:
О Брюсове:
«По Брюсову, жизнь состояла из "мигов", то есть из непрерывного калейдоскопа событий. Дело поэта — "брать" эти миги и "губить" их, то есть переживать с предельною остротой, чтобы затем, исчерпав их лирический заряд, переходить к следующим. Чем больше мигов пережито и чем острее — тем лучше.
Эти переживания (самое слово в ту именно пору сложилось и получило право гражданства) не подлежали никакой критике моральной, или философской, или религиозной. Все они считались равноценными. Все дело сводилось к тому, чтобы накопить их как можно больше — все равно каких. Нетрудно понять, что такое накопление, нисколько не обогащая духовно, выматывало нервы. Жизнь превращалась в непрестанное самоодурманивание, в непрекращающуюся лирическую авантюру. В сущности, это и было если не сердцевиною декадентства, то главною его составною частью.
Хуже всего было то, что постоянное возбуждение становилось привычкою и потребностью. От него развилось нечто вроде вечного эмоционального голода, который от переживаемых "мигов" не только не получал утоления, но разжигался пуще. Этого мало. По избранному пути рекомендовалось идти "до конца", не щадя себя. И шли, смутно сознавая, что идут к гибели. Сильные и менее правдивые выдерживали — к числу их принадлежал сам Брюсов. Слабые и самые "верные" погибали».
О Луначарском:
«В эпоху первой эмиграции существовала, как известно, большевистская колония на Капри. Жил там и Луначарский с семьей. Однажды у него умер ребенок. Похоронить его по христианскому обряду Луначарский, как атеист, не мог, а просто зарыть трупик в землю все же казалось ему нехорошо. Чудак додумался до того, что стал над мертвым младенцем читать стихи Бальмонта. Мария Федоровна Андреева подняла его на смех при всей честной компании. Произошла ссора, кончившаяся, по тогдашнему обычаю, третейским судом. Противников помирили, но сам Горький мне говорил, что Луначарский навсегда возненавидел Марию Федоровну и именно по этой причине обошел ее при назначении заведующей Тео».
О Горьком:
«Он был одним из самых упрямых людей, которых я знал, но и одним из наименее стойких. Великий поклонник мечты и возвышающего обмана, которых, по примитивности своего мышления, он никогда не умел отличить от самой обыкновенной, часто вульгарной лжи, он некогда усвоил себе свой собственный "идеальный", отчасти подлинный, отчасти воображаемый, образ певца революции и пролетариата. И хотя сама революция оказалась не такой, какою он ее создал своим воображением, - мысль о возможной утрате этого образа, о "порче биографии", была ему нестерпима. Деньги, автомобили, дома - все это было нужно его окружающим. Ему самому было нужно другое. Он в конце концов продался - но не за деньги, а за то, чтобы для себя и для других сохранить главную иллюзию своей жизни. Упрямясь и бунтуя, он знал, что не выдержит и бросится в СССР, потому что, какова бы ни была тамошняя революция - она одна могла ему обеспечить славу великого пролетарского писателя и вождя при жизни, а после смерти - нишу в Кремлевской стене для урны с его прахом. В обмен на все это революция потребовала от него, как требует от всех, не честной службы, а рабства и лести. Он стал рабом и льстецом. Его поставили в такое' положение, что из писателя и друга писателей он превратился в надсмотрщика за ними. Он и на это пошел. Можно бы долго перечислять, на что еще он пошел. Коротко сказать - он превратился в полную противоположность того возвышенного образа, ради сохранения которого помирился с советской властью. Сознавал ли он весь трагизм этого - не решаюсь сказать. Вероятно - и да, и нет, и вероятно - поскольку сознавал, старался скрыть это от себя и от других при помощи новых иллюзий, новых возвышающих обманов, которые он так любил и которые в конце концов его погубили».
Этот материал был ранее размещён мною здесь: https://my.mail.ru/community/manuscripts/60664B8568E5BB98.html