Творчество нобелевского лауреата по литературе, одного из крупнейших писателей русской эмиграции, не принявшего социалистическую революцию, - Ивана Алексеевича Бунина - нельзя назвать пробольшевистским. От того нам этот взгляд на Россию межреволюционного периода и кажется важным и уж точно не ангажированным марксизмом. В настоящей работе мы посмотрим, как отразилась в крупной прозе Бунина назревшая взрывная ситуации после подавления Первой русской революции. Иван Алексеевич, как и любой действительно крупный писатель, несмотря на свой жизненный путь и характерное мелкопоместное мышление, был способен ухватывать наиболее значительные тенденции и черты своей эпохи и живо отражать их в творчестве, а также переносить точку зрения с конкретного исторического материала на более общие вопросы.
Конец XIX – начало XX веков считается многими исследователями и культуры, и истории так называемой «Эпохой рубежа», то есть временем существенных, порой революционных изменений в общественной жизни и общественном сознании. Первая русская революция явно продемонстрировала обществу перемены в самосознании представителей широких слоёв народа. Революция вспыхнула вследствие назревших в обществе проблемных вопросов (в том числе и крестьянского), но подавленная - она лишь усугубила положение дел, вскрыв очевидность противоречий. В новых экономических условиях невозможно уже было опираться на старую феодальную систему управления и шире – сословные пережитки в общественном устройстве.
Художественная культура перекликается с общественной жизнью в каждую из эпох - зачастую они оказывают друг на друга взаимное воздействие. Крупный воронежский исследователь творчества Ивана Бунина – Ольга Анатольевна Бердникова писала: «перемены сущности жизни в начале XX века не могли не затронуть и реализм, доминировавший в литературе XIX века. Научно-технические достижения привели к усложнению реальности, что повлекло за собой изменение картины мира. Общественные потрясения, катастрофизм как определяющая категория XX века, утрата абсолютов должны были существенно повлиять на литературное направление, отражающее реальность. Реализм должен был измениться и под влиянием литературных факторов, и прежде всего под влиянием модернизма. Принцип детерминированности человека средой, которому реализм обязан созданию типических характеров, перестаёт быть основным. Ощущение трагизма существования усиливается, растёт внимание к подсознательным сторонам человеческой личности, но вместе с тем возрастает активная роль героя, жажда самопознания и стремление выйти из-под власти жестоких обстоятельств и общественных установлений» [Бердникова 2005: 13]. Хоть здесь выражена идеалистическая позиция, но основное верно – искусство, как маркёр перемен, отразило перемены сущности жизни, вот только они происходили не в неких абстрактных «ощущениях», а в конкретных общественных и экономических преобразованиях, в переходе капитализма к своему апогею – империализму.
В свою очередь исследователь Ольга Владимировна Сливицкая писала об интересующей нас литературной эпохе, что «реализм 1910-х гг. обладал художественным своеобразием и широким тематическим диапазоном. Ведущим в эти годы становится реалистическое познание действительности во всем многообразии ее общественных, духовных, материальных связей. Одной из самых острых тем становится тема России, ее исторического своеобразия, ее будущего». [Сливицкая 1983: 610] Да, тема Родины звучала и ранее, но, как мы увидим далее, теперь она выдвигается с новой остротой.
В промежутке времени между двумя революциями Иван Алексеевич Бунин впервые раскрыл свой талант в качестве автора крупной прозы, создав несколько произведений, относящихся традиционно к реалистическому направлению. «Бунин по своим общественным взглядам и литературно-эстетическим вкусам был человеком традиции», - замечает советский биограф писателя Александр Кузьмич Бабореко. События русской истории, хорошее знание жизни и быта русского крестьянства позволяли И.Бунину трезво оценивать народ и противоречивые проявления народного характера» [Бердникова 2005: 32]. На наш взгляд, Бунин сумел запечатлеть в своих повестях уникальный момент кризиса русской поместной жизни перед бурей 1917 года. В текстах межреволюционного периода мы смогли обнаружить задокументированные предпосылки крушению традиционного мира Бунина и того класса, взгляды которого он представлял.
Творчество И.А. Бунина 1910-х годов вобрало в себя ощущение тревоги в межреволюционный период, в этих повестях отражены последствия реформ Петра Аркадиевича Столыпина. По мнению советского исследователя Анатолия Андреевича Волкова, «после дикого разгула реакции и столыпинской аграрной реформы, проведенной в интересах кулачества, появилось правдивое и большой художественной силы произведение («Деревня»), показавшее подлинную цену идеализации столыпинской деревни» [Волков 1969: 81]. То есть Бунин, которого никак нельзя заподозрить в любви к пролетарской революции, отразил в своей прозе катастрофические результаты деятельности этого палача, которого некоторые сомнительные общественные деятели пытаются поднимать на знамёна.
«Аграрная реформа крестьянского надельного землевладения в России (под руководством П.А. Столыпина) включала в себя: разрешение выхода из крестьянской общины на хутора и отруба (закон от 9.11.1906), укрепление Крестьянского банка, принудительное землеустройство (законы от 14.6.1910 и 29.5.1911) и усиление переселенческой политики (перемещение сельского населения центральных районов России на постоянное жительство в малонаселенные окраинные местности — Сибирь, Дальний Восток как средство внутренней колонизации), которые были направлены на ликвидацию крестьянского малоземелья, интенсификацию хозяйственной деятельности крестьянства на основе частной собственности на землю, увеличение товарности крестьянского хозяйствах». [Симонова 1978: 151].
Как считают исследователи творчества писателя, «надежда П.А.Столыпина на «крепкого хозяина», то есть – на кулака, отражена у Бунина в судьбе Тихона Красова, который с головой ушёл в хозяйство, но не нашёл счастья. Здесь мы видим, как отчуждение работает не только с эксплуатируемым, мы видим, как оно калечит, расчеловечивает самих эксплуататоров. Ведь крепкое хозяйство не только не способствует уничтожению нищеты в окружающей Тихона жизни, но даже не является гарантом благополучия, чистоты и уюта в собственном доме и семье, отнимая все его силы, не оставляя Тихону ни любви, ни радости, ни даже возможности «урвать свободный вечерок, захватить с собой ковер, самовар посидеть на траве, в прохладе, в зелени...» [Бердникова 2005: 30]. Чувство так называемого «хозяина» и впрямь главное в Тихоне. «Хозяйским глазом он смотрит на свое и на чужое. «Всякий бездельник, будь то охотник из города в болотных сапогах («хотя болот в уезде и не бывало») или «слоны слоняющийся» Сахаров, вызывает в Красове острое чувство неприязни: «В работники бы этого лодыря!» Наблюдая разруху и бедность в деревнях, напряженно размышляет Тихон: «Дотла разорились мужики, трынки не осталось в оскудевших усадьбишках, раскиданных по уезду… хозяина бы сюда, хозяина!» И кому-то может показаться, что этот хозяин, как некий мессия, пришёл [Михайлов 2002: 226]. Русский и советский литературовед, меньшевик Василий Львович Львов-Рогачевский писал по этому поводу: «Это не хозяин, а хищник, не такого «хозяина» ждет деревня». Ведь, как считает критик, Тихон «обирает, спаивает, скупает. Он «зарезал мужиков», он «доконал» барина, он эксплуатирует даже родного брата» [Львов-Рогачевский 2001: 327]. Василию Львовичу оппонирует Ольга Анатольевна Бердникова: «самый нищий и бездельный мужик во всей деревне, Серый, сидящий в новом доме без крыши и ждущий неизвестно откуда помощи и поддержки, - ещё один точно увиденный писателем тип русского мужика, на хозяйский потенциал которого так надеялся один из самых замечательных русских реформаторов» [Бердникова 2005: 30]. Современная исследовательница очевидно замалчивает тот факт, что беднеющая масса крестьян не имела достаточных наделов земли, чтобы прокормить себя, и вынуждена была идти в батраки на грабительских условиях кулачества.
Считается, что Иван Алексеевич Бунин неплохо знал крестьянство, ведь долгие годы провёл бок о бок с деревенскими жителями; «…говоря в эти годы о России как о преимущественно «деревенской» стране, Бунин не заблуждался (по переписи населения 1913 года в сельской местности проживало 82 процента всего населения). И от того, какую роль сыграет именно крестьянское большинство в историческом развитии страны, за кем пойдет, во многом зависел будущий путь России. Повесть «Деревня» и отразила вздыбленную, «перевернутую» Русь эпохи первой революции» [Михайлов 2002: 230], писал литературный критик и антисоветчик Юрий Владимирович Мальцев. По его мнению, «в русском мужицком бунте, который Бунин наблюдал в деревне во время революции 1905 года, Ивана Алексеевича поражала не столько жестокость, сколько нелепость и бессмысленность. Не задаваясь целью изображать его специально, он все же дал мимоходом некоторые колоритные штрихи. Зеркала из барского дома в пруд покидали. «Нырнешь, станешь, а оно под ногой так и скользнет... фортопьяну в рожь заволокли... Возьмешь дубинку, да по ней, по косточкам-то... с угла на угол...». Барского быка живого освежевали. «Так он, голый, и примчался на барский двор, — разлетелся, грохнулся и околел тут же... кровью весь исшел». В Дурновке у Тихона Красова бунтующие мужики «отрясли в саду всю завязь, зажгли шалаш». Но народный всплеск сошёл на нет, и что же дальше? «Шорник, громче всех оравший во время бунта и грозивший убить Тихона, когда бунт кончился как ни в чем не бывало опять стал появляться в лавке Тихона и почтительно снимать шапку на пороге. Нелепы смерти бунтовщиков, как нелеп был их бунт и нелепа вся жизнь, - один задохнулся пьяный в сушилке, другой подавился куском сырой ветчины» [Мальцев 1994: 181]. И тут трудно не согласиться даже с такими явно ангажированными исследователями: без крепкой теоретической подготовки, без понимания массами причин и следствий их деятельности, без организации и дисциплины всё это - лишь бессмысленный бунт. Ещё дореволюционная критика подчеркивала особенности изображения крестьянских бунтов: «Боровский не видел в «Деревне» очагов освободительного движения, а Батюшков похвалил Бунина за показ «недоразвитости» участников крестьянских бунтов, ибо, по мнению критика, это были только случайные, неорганизованные вспышки недовольства» [Волков 1969: 101].
Другим заметным произведением этого периода является «Суходол». Некоторые исследователи творчества писателя считают, что «Бунин определил задачу «Суходола» как выявление общих закономерностей «дворянской мужицкой жизни». Это не значит, что нарушена в Суходоле иерархия сословных отношений, но Бунин пишет о душе «русского человека в глубоком смысле», а при таком подходе сословные различия несущественны» [Мальцев 1994: 167]. Но социальный раскол, как показала история, оказался достаточно существенным. А при общем ослаблении традиционной идеологии в начале века, так называемые «духовные связи» стали распадаться, обнажив социальную и экономическую неустроенность жизни русского народа.
Что же можно сказать о противоположной стороне условных баррикад - о помещиках в прозе Бунина 1910-х годов? Как пишет Мальцев, «интересно… замечание И. Бунина: «Мне кажется, что быт и душа русских дворян те же, что и у мужика; все различие обусловливается лишь материальным превосходством дворянского сословия. Нигде в иной стране жизнь дворян и мужиков так тесно, близко не связана, как у нас. Душа у тех и других, я считаю, одинаково русская» [Мальцев 1994: 175]. То есть здесь наблюдается типичная попытка снятия классовых противоречий через выход на идеалистические категории: один неплохо питается за счёт недоедания других, но «быт-то» у них общий, значит и «душа» общая, значит и противоречий как бы нет.
По мнению воронежской исследовательницы Тамары Александровны Никоновой: «В очень точном авторском определении снята привычная и для его времени оппозиция барин—мужик. Жизнь господ отражается в жизни их холопов, складываясь в быт, обнаруживая общие закономерности. Это осознанная авторская установка» [Никонова 1995: 63]. Бунин таким образам пытался навязать систему ценностей – миропонимания - господствующего класса классам эксплуатируемым в полном соответствии с концепцией «культурной гегемонии» Антонио Грамши.
Т. А. Никонова выделяет мысль о «той древней семейственности, что воедино сливала и деревню, и дворню, и дом в Суходоле». Эта глубинная, праязыческая семейственность и есть живая основа суходольской жизни. Она пробивается сквозь социальные, психологические напластования и делает Наталью «барышней», Герваську - сыном Петра Кирилловича, а суходольских мужиков — частью жизни молодых Хрущевых, выросших уже вне Суходола. И не о «патриархальном демократизме» свидетельствует это удивительное единство, но о более глубоком качестве бунинского мира: «Правили этой семьей еще наши пращуры. А ведь и в потомстве это долго чувствуется» [Никонова 1995: 65]. Суходольская судьба не различает героев, но слипает их в единое целое. «Человеческая жизнь в «Суходоле» есть поэтому борьба с забвением и невозможностью ему противостоять. Умирают суходольцы, и остаются их могилы в родной земле, остается Суходол, живая самовоспроизводящаяся память которая не зависит от человека» [Никонова 1995: 72]. «В отсутствии письменных памятников истории своего рода сами Хрущевы равны мужикам, которым тоже нечего рассказать. «Да и что рассказывать-то было! У них даже преданий не существовало. Их могилы безыменны. А жизни так похожи друг на друга, так скудны! бесследны!» [Никонова 1995: 70]. « », — свидетельствует повествователь суходольской летописи.
При этом, что действительно ценно, Иван Алексеевич изображает народную жизнь без прикрас (в противоположность идеализации дореволюционной России в эмигрантской прозе). Ольга Бердникова писала: «…мрачность бунинских картин народной жизни, его «антинародничество» - не от его нелюбви к России и ее народу («Россия! Кто смеет учить меня любви к ней!» - воскликнул он в одной из своих статей), а от ясного понимания того, что уже в начале XX века в русском народе остается все меньше от Сергия Радонежского «все больше его начинают «обрабатывать» современные ему «Емельки Пугачевы» [Бердникова 2005: 33]. Радонежский, Пугачёв – современные исследователи не зря активно протаскивают в дискурс феодальные символы: так же работала фашистская пропаганда, на капиталистическом базисе строившая некое новое понимание «старого доброго Средневековья». Далее мы увидим больше общих черт того мировоззрения, которое транслировал Бунин, с тем, что воплотят сначала деятели белого движения, а потом и фашисты.
Но в своё время даже Максим Горький, друживший до Октябрьской революции с Буниным, писал о большом значении повести «Деревня»: «Я знаю, что когда пройдет ошеломленность и растерянность, когда мы излечимся от хамской распущенности... тогда серьезные люди скажут: «Помимо первостепенной художественной ценности своей, «Деревня» Бунина была толчком, который заставил разбитое и расшатанное русское общество серьезно задуматься уже не о мужике, не о народе, а над строгим вопросом —«быть или не быть России?
— Мы еще не думали о России как о целом, это произведение указало нам необходимость мыслить именно обо всей стране, мыслить исторически». [Волков 1969: 73].
Иван Алексеевич Бунин заставляет своих героев (братьев Красовых) спорить о том, «что такое русский человек, и задаваться вопросами: «несчастный народ» или «дикий народ», виноваты условия жизни или сам народ»[Бердникова 2005: 18]. Деревня тонет в грязи, невежестве и дикости... «Кто виноват» в гибели прежней России?» По мнению Ольги Бердниковой, «Бунин, выходя уже на уровень общенациональный, отвечает ещё в повести «Деревня»: «Сам народ». Вернее, те общие черты, в равной мере присущие и «простонародью» и просвещенным слоям общества, которые способствовали тому, что происходило в России в переломные, кризисные эпохи ее истории: «та вечная русская потребность праздника», та «исконная мечта о молочных реках, о воле без удержу, о празднике», которые стали одной «из главнейших причин русской революционности». «Как чувственны мы, как жаждем упоения жизнью, - не просто наслаждения, а именно упоения, как тянет нас к непрестанному хмелю, к запою, как скучны нам будни и планомерный труд!» [Бердникова 2005: 27] – писала современная исследовательница в том числе и о поколениях недоедавших, голодавших крестьян.
До неё ещё советский исследователь Николай Михайлович Кучеровский отмечал, что «Бунин приводит в своих произведениях доказательства исторической вины народа». По его мнению, Бунин «расхожую в тексте пословицу (По холопу и барин, по Сеньке и шапка) использует как приговор народу России, связывая его прошлое с настоящим» [Кучеровский 1980: 78]. Если определить кратко отношение писателя к деревенской России, крестьянской и дворянской, то это будет сложное чувство «любви-ненависти».
Об этом писал и литературовед Олег Николаевич Михайлов: «Поэтизируя старую Русь, Бунин одновременно заявляет о своей ненависти к темному и дикому и о любви к родному, издревле идущему, прорывающемуся через все социальные невзгоды. Не мысль ли автора высказывает Кузьма Красов, потрясенный видом черниговских мужиков, искусанных бешеным волком и безропотно переносящих издевательства над ними «начальства»: «О временах Владимира, о давней жизни, боровой, древне-мужицкой, напомнили эти люди, испытавшие рукопашную схватку с бешеным зверем <...>. Он задохнулся от злобы и на жандарма, и на этих покорных скотов в свитках. Тупые, дикие, будь они прокляты... Но — Русь, древняя Русь! И слезы пьяной радости и силы, искажающей всякую картину до противоестественных размеров, застилали глаза Кузьмы». Противоречивые чувства героя (и автора) соединены в тугой и нерасплетаемый узел. За современными Бунину горькими картинами жизни крестьянской России он видит ее глубинную, многовековую историю, за темными и искалеченными судьбами — огромные, неразбуженные и здоровые силы, таящиеся в русском человеке» [Михайлов 2002: 231]. Здесь мы видим ещё один пример конструирования «славного древнего прошлого», к которому так любили обращаться в том числе фашистские идеологи. В этом отношении Иван Алексеевич, как и многие другие деятели эмиграции, предвосхитили своих менее образованных, культурных и утончённых наследников из Третьего рейха.
Но в 1965 году, после хрущёвской контрреволюции, статья Александра Трифоновича Твардовского «О Бунине» реабилитирует писателя в Советском Союзе, в ней главный редактор журнала «Новый мир» пишет: «...Бунин не есть сегодня некая академическая величина, которой отдается от случая к случаю дань почитания. Он именно в наши дни приобретает все более широкий круг читателей, его наиболее ценные и безусловные художнические принципы — реальная, действенная часть живого и многосложного современного литературного процесса» [Твардовский 1973: 72].
Эмигрантская критика, очевидно, не имела колебаний интереса к творчеству Бунина, свойственных советской. К 1959 году заканчивает своё обстоятельное исследование наследия Бунина фашистский пропагандист Иван Александрович Ильин. Его книга «О тьме и просветлении. Книга художественной критики. Бунин — Ремизов - Шмелев» по понятным причинам оказалась невостребованной в СССР, но вполне востребованной – в современной бело-сине-красной России. В своей книге Ильин ожидаемо подходит к творчеству Бунина с религиозных позиций. Ильин пишет о так называемом «художественном акте» Бунина. По его мнению, творчество Бунина «определяет собою состав его художества: и словесную ткань его произведений (эстетическую материю), и образную ткань (эстетический образ), и природу его эстетических предметов» [Ильин 1996: 242].
В начале 90-х годов XX века в литературоведении происходит переосмысление творчества Бунина в русле модных десятилетием ранее на Западе релятивизма и постмодернизма. Юрий Мальцев предлагает «феноменологический подход» при исследовании произведений Ивана Алексеевича, суть которого, по мнению Мальцева, выражена самим Буниным в следующем высказывании: «Мир - зеркало, отражающее то, что смотрит в него. Все зависит от настроения. Много у меня было скверных минут, когда все и вся казалось глупо, пошло и мертво, и это было, вероятно, правда. Но бывало и другое, когда все и вся было хорошо, радостно и осмысленно. И это была правда» [Мальцев 1994: 112].
К исследованию особенностей организации пространства в творчестве И.А. Бунина обращаются и М.С. Штерн в работы «Проза И.А. Бунина 1930-х - 1940-х гг.: Жанровая система и родовая спец ифика» [Штерн 1997] и Н.В. Пращерук в работы «Феноменология И.А. Бунина: Авторское сознание и его пространственная структура» [Пращерук 1999]. На отличном от интересующего нас материале учёные делают ряд интересных наблюдений. Штерн выделяет «сквозные ассоциативные сюжеты, оформляющие лирические коллизии» в рассказах Бунина, доказывает, что пространство у Ивана Алексеевича является «одной из форм выражения авторского сознания» [Штерн 1997: 213-214]. В свою очередь Пращерук указывает на ведущую роль пространственных образов в творчестве И.А. Бунина, что позволяет использовать язык пространства в качестве «методологического» «ключа» и «инструмента» для понимания бунинских текстов [Штерн 1997: 26].
Как и указывалось прежде, для Бунина память – это особое пространство, в котором нет расчлененности времени на прошлое, настоящее и будущее, в нём автор «ищет» своих новых героев. По мнению современного литературоведа Марины Юрьевны Смелковской, Бунин считал, что «в прапамяти каждого человека закодированы опыт и знание предшествующих поколений и жизней, а сам человек включен в историю, в историческую цепь событий» [Смелковская 2004: 15]. Эта, напоминающая восточные религиозные течения, концепция Бунина как раз и нашла своё отражение в повести «Суходол».
Российский литературовед Наталия Викторовна Пращерук продолжила традицию исследования памяти в творчестве Бунина. Она отмечала, что у творчества Бунина много общего с творчеством Дж. Джойса, М. Пруста или У. Фолкнера. Эти авторы «отменили» время и мыслили только «пространством» [Пращерук 1999: 24].
Российский филолог Илья Борисович Ничипоров в своих работах указывал, что «в бунинском наследии, преемственно связанном с традициями классики, в то же время активно аккумулировались и новейшие эстетические открытия, совершенной модернистской культурой Серебряного века» [Ничипоров 2002: 6]. Он отметил типологическую «близость Бунина к исканиям символистов», которая проявилась во взгляде на искусство, и его соотношение с жизнью. Ничипоров писал: «С одной стороны – это спор с модернистами, неприятие абсолютизации роли искусства и его возвышения над жизнью… Вместе с тем – это интуиция о творчестве как о спасительном прибежище в борьбе со временем, страхом смерти, трагическими коллизиями эпохи» [Ничипоров 2002: 45].
«Но материальные знаки памяти, создания рук человеческих отступают перед вечным законом жизни, ее неунечтожимостью. Знаком ушедших времен остается и «покосившийся золоченый крест в синем летнем небе», зреющая рожь, поля, природа, кусты, «старая белая кляча с облезлой зеленоватой холкой, розовыми разбитыми копытами»» [Кочеткова 2005: 13]. Такие черты традиционалистского мышления, как вечное повторение, отсутствие времени, персоналий – важные основы текстов Бунина.
Воронежский буниновед Татьяна Ивановна Скрипникова обращается в своих работах к художественному воплощению религиозной проблематики в прозе Бунина. Исследователь считает «выявление религиозного статуса художника» главной задачей своей деятельности [Скрипникова 2008: 12]. Татьяна Ивановна выделяет в бунинском творчестве «крестьянскую прозу», под которой понимается «корпус произведений, организованных единством духовно-религиозной проблематики и хронологически очерченных 1890-ми началом 1920-х годов, о русской деревне и русском народе, представленном как крестьянством, так и дворянством», в котором «Бунин исследует исторически сложившиеся формы национальной народной жизни, различные типы национального и народного характера» [Скрипникова 2008: 16]. Исследователь выделяет в художественной прозе Бунина «бытие «подлинное» и «неподлинное», разделяемое по принципу духовной укоренённости и ее утраты», эту укоренённость народ, по мнению исследовательницы, обнаруживает «в сакральных основах бытия, организованного вектором православного календаря» [Скрипникова 2008: 19]. По мнению Татьяны Ивановны, Бунин в своих текстах зафиксировал вытеснение собственно православной веры «народным Православием», представляющим собой синкретичное соединение христианства и язычества», в нём сохранялось соблюдение обрядов без сохранения религиозного чувства [Скрипникова 2008: 27]. Важной для нас находкой является вывод о двух ипостасях России в произведениях Бунина, написанных в эмиграции: «Россия - миф, сказочная страна, первозданная, «Первобытная» (как символ чистоты и святости) - «высшая точка художественно-духовного восхождения» писателя и Россия подлинная, так трагически несовпадающая с первой, полная её противоположность» [Скрипникова 2008: 31]. Но на наш взгляд, черты мифологизации России наблюдаются и в более ранней, «крестьянской прозе» Ивана Алексеевича Бунина.
Занятно, что до Октябрьской революции реакционера Бунина правая критика упрекала в «очернительстве» крестьянства. По мнению же некоторых современных исследователей, в повести «Деревня» Бунин даёт российской действительности «глубинное онтологическое обоснование». Он не только создаёт «полноценные индивидуальные характеры, он одновременно с тем нацелен на метафизически устойчивую фиксацию «национального типа» (на совершенно иных философско-метафизических основаниях этим, кстати, занимался и Н.А. Бердяев в своей «Русской идее»). Русский национальный тип у Бунина предстает не только в «бердяевском» дуализме светлых и теневых сторон, но и, самое главное, является, несмотря на все характерные вариации, порождением корневых, внутренне неизменных, стихийно-иррациональных начал» [Сарычев 2005: 68].
В произведениях писателя значительную роль в формировании художественной концепции играют пространственно-временные отношения, причём время в рассмотренных произведениях почти замирает, а остаётся только вечное неизменное пространство. Исследователи считают, что Бунин «… сосредоточен на явлениях материального мира, и хронотоп, как способ материализации времени в пространстве, становится центром изобразительной конкретизации в произведении. С другой стороны, метафизическое мышление писателя требует передачи символической многозначности мира. Следовательно, хронотоп лежит в основе образов произведения, сам является «образом», своеобразие которого состоит в том, что воспринимается он не непосредственно, а ассоциативно» [Михеичева 2014: 126].
При всей мифологичности образов географическое пространство повести основывается на прототипном содержании родных мест писателя. Так советский литературовед Александр Кузьмич Бабореко полагал, что «Елец с его слободами, улицами, соборами, базарами отражен Буниным в повести...»; «Черная Слобода, Бабий базар, Пушкарная слобода, Торговая улица, упоминаемые в повести - реальные наименования в городе Ельце Орловской губернии» [Бабореко 1983: 11]. Жена Бунина - Вера Николаевна Муромцева - писала, что прототипом Дурновки стала усадьба брата Ивана Алексеевича - Евгения: «Усадьба, с одноэтажным домом в фруктовом саду, находилась вблизи сельца Огнёвки. Бунин взял её в свою поэму «Деревня», под названием Дурновка». Интонационно-ритмическая перекличка (Огнёвка - Дурновка) здесь очевидна, как очевидна и их смысловая полярность [Муромцева-Бунина 1989: 121].
Людмила Владимировна Крутикова отмечает, что в небольшом по объему произведении место и время непосредственного действия - Дурновка в бурные годы революции - постепенно расширяется: «Возникают другие деревни, станции, полустанки, уездные города и столицы. Современность высвечивается и сопоставляется с прошлым - близким (конец и середина XIX века) и самым далеким - началом крепостного права, Киевской Русью времен Владимира и Ярослава и даже временами первобытно-языческими» [Крутикова 1985: 4]. Так как для Бунина, в его мифологической России, время – условность, несущественная для вечного повторения традиционного (в представлении автора) образа жизни.
Но всё же Иван Алексеевич Бунин в своих произведениях 1910-х годов не только удивительным образом подмечал характерные черты человека русской культуры в кризисную эпоху, но и предупреждал о неизбежности будущих революций, а также указывал на наиболее болезненные моменты общественной жизни, неприемлемые для трудящегося народа. Хоть и предлагал весьма сомнительные идеологемы для преодоления объективного кризиса. Таким образом, возможно, русский бунт, описанный Буниным, становился не разрушением традиции, а порывом к таким её здоровым элементам, как коллективизм, взаимопомощь, нестяжательство, когда буржуазная современность становилась для народа фальшивой, как и для представителей старых господствующих классов.
Краткий список литературы:
1. Бердникова О.А. Серебряный век (история русской литературы XX века). Воронеж: изд-во ВГУ, 2005.- 22с.
2. Волков А.А. Проза Ивана Бунина. – М.: Московский рабочий, 1969. – 448с.
3. Кучеровский Н.М. И.А. Бунин и его проза/ Н.М. Кучеровский. – Тула: Приок.кн.изд-во, 1980. – 320с.
4. Львов-Рогачевский В.Л. Дурновка// И. Бунин: Pro et contra: Личность и творчество Ивана Бунина в оценке русских и зарубежных мыслителей и исследователей: антология. – СПб., 2001. – С.325-329.
5. Мальцев Ю.В. Иван Бунин/ Ю.В. Мальцев. – М.: Посев, 1994. – 432с.
6. Михайлов О.Н. Жизнь Бунина. Лишь слову жизнь дана… - «Бессмертные имена». – М.: ЗАО Изд-во Центрополиграф, 2002. – 491с.
7. Никонова Т.А. «Душа русского человека в глубоком смысле»: Повесть «Суходол»/ Т.А. Никонова// «Царственная свобода»: О творчестве И.А. Бунина: Межвуз.сб.науч.тр. к 125-летию со дня рождения писателя. – Воронеж: Квадрат, 1995. – С.60-69.
8. Симонова М.С.. Столыпинская аграрная реформа/ Симонова М.С.// БСЭ. – 3-е изд. - М.,1978. – Т. 28. – С. 151.
9. Сливицкая О.В. Реалистическая проза 1910-х годов// История русской литературы: в 4 т./ О.В. Сливицкая – Т.4 - Л: Наука. Ленингр.отд-ние, 1983. – С.603-634.
