Как только карета остановилась, тут же стихли крики ликующей толпы, прекратились салютные раскаты и смолк чеканный шаг почётного караула. В этот же миг по укреплённому в центре площади флагштоку в небо пополз черно-жёлтый штандарт с распластавшимся по нему двуглавым хищником, а воздух потряс первый аккорд музыки Александрова.
Мысль о том, что царя нужно бы встретить торжественной песней пришла в голову Виктору Семёновичу Дубову. «А как же без оды? – горячился он на совещании по подготовке к встрече царя. – Что он – приедет и уедет, как простой смертный? Не-ет, без оды никак нельзя!». Мысль понравилась всем, и тут же был объявлен конкурс на лучшую песню и стихи для торжественной встречной песни. Маковей сам возглавил отборочную комиссию, но очень скоро об этом пожалел. Желающих стать авторами возможного будущего шедевра оказалось так много, что впору было присваивать городу звание «поющего». Чуть ли ни каждый четвёртый горожанин считал себя если не настоящим композитором или поэтом, то уж специалистом в этой области – точно. Когда через несколько дней Владимиру Михайловичу надоело выслушивать множество опусов в самых разных стилях, от оперы до частушки, он махнул рукой и приказал штатным культработникам – а таких было четверо – «перелопатить» гимн Советского Союза, заменив в нём слова соответственно моменту. «Нечего велосипед изобретать! – сказал он. – Где вы слышали более удачный гимн?». Но, в конце концов, автором большей части текста оказался он сам. Совет решил, что хоть поэтическая составляющая и оставляет желать лучшего, зато в ней есть всего понемногу: и торжественность, и прошлое, и настоящее, и будущее.
И сейчас, усиленный льющейся из радиорупоров записью, хор самозабвенно выводил:
Господь наш единый создáл все народы
И Русь нам на радость средь них поселил.
Терпела доселе она все невзгоды,
И Бог в неё силы и мудрость вселил.
Несмотря на то, что живое пение накладывалось на запись, все слова слышались чётко и ясно, особенно в припеве:
Славься делами ты, царь православный,
Отец всем народам, покорным тебе!
Да будет твой путь беспечальным и славным,
А ты будь заступником в нашей судьбе!
Маковей и Меньшиков стояли подле ступенек кареты, и Маковей видел, как менялось лицо царя: сначала ушла бледность со щёк, затем пропала каменность в выражении. Второй куплет он уже слушал стоя, ухватившись за перила, отделявшие пассажира от возницы:
Сквозь годы сияло нам солнце свободы;
Радóнежский старец нам путь озарил:
На правое дело он поднял народы,
На труд и на подвиги нас вдохновил.
Припев Пётр попытался повторять вслед за хором, но, пару раз не попав в текст, досадливо крякнул и стал слушать дальше.
Хористы видели эту реакцию, так как царь находился с ними на одной высоте, и грянули последний куплет с удвоенной энергией, слегка опередив оркестр и запись:
Потомки князей от варяг и от греков
Россию всковали и в землю ушли,
И новое семя на многие лета
Российской заступником будет земли!
Славься делами ты, царь православный,
Отец всем народам, покорным тебе!
Да будет твой путь беспечальным и славным,
А ты будь защитником нашей судьбе!
С последним словом гимна над площадью вновь зародилось и понеслось вверх, расширяясь во все стороны тяжёлое, густое «Ура!», теперь уже не под магнитофонную диктовку, а искреннее и от души. Кто-то орал «Даёшь!», кто-то – «Да здравствует Пётр Великий!», слышалось «Слава России!» и «Бей шведа!».
То, что сделал Пётр в следующую минуту, сценарием не предусматривалось. Он выпрыгнул из экипажа, подбежал к капельмейстеру, который, стоя на асфальте перед ступенями, дирижировал оркестром и хором, схватил его за уши, сбив фуражку, и крепко, по-брежневски, поцеловал в губы.
Крики «Ура!» грянули с новой силой.
Пётр отпустил капельмейстера, поднялся по ступенькам вверх и обернулся к народу.
Меньшиков, Маковей и присоединившийся к ним Франц Лефорт подошли и встали спиной к нему на две ступеньки ниже. Владимир Михайлович нашёл глазами Шестова, сделал ему знак, Шестов отдал команду, и оцепление, состоящее из наиболее крепких мужчин, двинулось через площадь к административному зданию, не разжимая рук. Через две минуты площадь полностью заполнилась толпой, упёршейся в оцепление, которое остановилось в двух метрах от ступеней. Над городом повисла тишина. Всем хотелось услышать голос царя. Шестов махнул рукой ещё раз, и по этой команде все мужчины разом сняли шапки, фуражки и кепки.
Справившись с чувствами, Пётр вглядывался в лица окруживших его людей, каждый раз встречаясь с внимательным, любопытным, заинтересованным взглядом. Многие улыбались, иные даже – весьма широко. Доброжелательность, исходящая от толпы, была почти осязаемой.
Сообразив, что этот непонятный народ ждёт от него какого-нибудь слова, он кашлянул и громко сказал:
– Я весьма рад, что мои внове обретённые подданные веселы, сыты и довольны!
Что творилось следующие две минуты на площади – передать невозможно. В воздух полетели не только головные уборы, но и куртки, дублёнки и даже сапоги. Крики «Ура!», «Браво!», «Слава!» смолкли только тогда, когда оркестр вновь неожиданно грянул припев гимна. Теперь он сыграл его один раз, но без слов, громко и с разрядкой, более протяжно. Пока играла музыка, Меньшиков и Шестов увлекли царя внутрь здания, где их встречали оба профессора и остальные члены Совета, а также боярин Свиньин с дочерью и обоими поручиками.
-------------------------------------------------
Пётр Алексеевич
Запланированные царём три дня для знакомства со своими подданными и их «чудесами» плавно перетекли в полноценную декаду, в ходе которой он залез даже туда, куда и Маковею не приходило в голову заглядывать. Его с большим трудом удалось отговорить от посещения инфекционного отделения больницы, где лежали три человека с ОРЗ и подозрением на грипп.
В первые два дня ознакомление проходило по разработанному профессором Масловым и психологом Мыховой плану – от простого к сложному. Царь не переставал удивляться всему, что видел, слышал и ощущал; что-то в нём вызывало жгучий интерес, что-то – улыбку. Однако напряжённость в его поведении в новом окружении чувствовалась постоянно. Ни на минуту не забывая о том, кто он есть, Пётр за разъяснениями обращался не к сопровождающим его профессорам и инженерам непосредственно, а к Меньшикову, который, уже на правах старожила, ориентировался по ситуации и подставлял ему того или иного специалиста.
Всё изменилось на утро третьего дня пребывания. Пётр, привлечённый шумом пилорамы, решил взглянуть на то, как она работает. Когда ему показали электромоторы, приводы, систему подачи, калибровки, он решил сам попробовать обработать одно из брёвен. Заработавшись, он не заметил, что встал на незакрепленный кругляк и, потянув на себя деталь, не удержал равновесия и упал на тележку, автоматически двигающуюся к циркулярной пиле. Локоть опорной руки попал между стоящими на ребре досками; чтобы высвободиться самостоятельно, нужно было хотя бы упереться ногами, а упереться было не во что – ноги болтались в полуметре от земли. Петра неудержимо тащило к сверкающему диску, и через 10-15 секунд этот диск должен был коснуться сведенных вместе в неимоверном напряжении царских лопаток. Рубильник находился с другой стороны, за пакетом продольных пил. Боярин Свиньин, находившийся рядом, схватился за волосы и заорал благим матом: «Батюшка, ташши руку-то, ташши!». Шестов, стоявший в пяти метрах от места событий, мгновенно оценил ситуацию и, в секунду преодолев это расстояние, успев крикнуть на ходу: «Рубильник!», прыгнул царю на спину и, уцепившись пальцами в ребра двух «сороковок», потянул их в разные стороны. Пётр вынул локоть и вскочил на ноги. Шестов, державший доски до того момента, когда локоть царя наверняка освободится, свои пальцы выдернуть не успел, и доски, спружинив, сомкнулись и зажали их между собой. Пётр кинулся на выручку своему спасителю, но было уже поздно: в лицо ему полетели обрывки камуфляжной куртки, ватина, клочки кожи и кровь. Наконец Гриша Колодкин, первым добежавший до рубильника, остановил конвейер. Шестов, бледный, как лист бумаги, самостоятельно встал, с усилием высвободил насквозь пропитанный кровью рукав из зубьев пилы и направился к выходу. Не дойдя двух шагов до ворот пилорамы, он потерял сознание и рухнул лицом вниз между рельсов, по которым ходила та самая тележка. Когда Шестова положили в носилки, чтобы донести до пролетки, всюду ездившей за царём, Пётр оттолкнул щуплого Гришу Колодкина и сам взялся за ручку.
После этого случая Пётр Алексеевич как бы раскрепостился, его настороженность исчезла, общаться он стал проще и даже подшучивал над своими спутниками, когда те не могли сразу объяснить ему то или иное явление. Вечером он пришёл в больницу, поинтересовался здоровьем Олега Михайловича и, узнав, что тот чувствует себя неплохо, а раненая рука будет работать, когда срастётся кость, обрадовался и пошёл к больному в палату. Войдя, он кивнул Шестову, рукой остановил его попытку подняться, постоял над ним немного и со словами «Спаси Бог тебя, Олег Михайлов! Вот, возьми на память» вынул из кармана и положил ему на грудь свой портрет, величиной с ладонь, выполненный на плоском овальном куске мрамора и обрамлённый золотым ободком.
Ко всему увиденному Пётр отнёсся проще, вернее – практичнее, нежели Меньшиков и Свиньин. Там, где он не мог понять принципа действия какого-либо устройства, он просто отмечал про себя, где и какую оно может принести пользу, какой от него прок. Так было и с теми же рациями, область применения которых он определил точно ту же, что и Меньшиков. Всем достижениям человеческой мысли он отдавал должное – в меру восторгался, но мог и покритиковать то, в чём сам неплохо разбирался. Например, он отметил, что у сапёрных катеров очень незначительный киль.
– По морю с таким не больно-то походишь! Разве только по тихой воде и недалеко от берега.
Когда Колодкин возразил, что катера для моря и не предназначены, Пётр с удивлением на него посмотрел:
– Ха! А с чем же ты собираешься турецкие галионы бомбить?
Из этой фразы стало понятно, что царь всё находящееся в этом городе, как и сам город, на полном основании считает своим и собирается использовать то, что считает нужным, по своему усмотрению.
Как и ожидалось, в полное восхищение царя привело автоматическое оружие. Но первый вопрос, который он задал, когда ему показали, как действует автомат Калашникова, был очень приземлённый и выдавал в нем рачительного хозяина.
– А где же снаряду столько взять?
Но самое большое впечатление на Петра произвела 125-тимиллиметровая танковая пушка, снятая с танка и смонтированная на четырехколёсном лафете.
– Это что, единорог? – спросил он, когда приехали на импровизированный полигон, устроенный для показа.
Пушку установили в начале пятикилометровой вырубки, вспаханной и засеянной озимой пшеницей. На другом её конце наскоро поставили и покрасили, для наглядности, жёлтой краской деревянный сруб.
Царю дали разглядеть в бинокль этот сруб и сказали, что сейчас его разобьют выстрелом из пушки.
– Ну да! – недоверчиво покачал головой Пётр. – До избы, я чаю, вёрст пять будет! Это сколько ж пороху надо, чтоб ядро туда долетело? Эдак от вашего единорога и не останется ничего! А, бомбардир?
Василий Шанский, к которому обратился царь, бывший капитан-артиллерист, пятидесятилетний сухощавый мужчина, подстраиваясь под предложенный тон, но вытянувшись, как положено, по стойке «смирно», усмехнувшись, ответил:
– Пороху не больше, чем всегда, ваше величество! И с пушкой ничего не случится. А вообще-то из неё и за семнадцать вёрст в двадцативедёрную бочку с лягушками попасть можно!
– Во, здоров врать-то! – засмеялся Пётр. – А ну, покажь!
– Есть! – Шанский козырнул и, повернувшись по уставу, пошагал к пушке. – Заряжай! – на ходу крикнул он.
Два солдата в несколько приёмов выполнили команду и, выкрикнув «Готово!», встали позади и чуть сбоку орудия. Шанский перешагнул через станину и раму лафета и уселся на подвесное сиденье наводчика. Слегка подправив заранее установленный прицел, он скомандовал сам себе:
– Огонь!
В ту же секунду воздух вокруг зрителей мгновенно уплотнился до стеклянной твёрдости и тут же разлетелся на множество невидимых осколков. Длиннющий ствол, изрыгнув из себя огненный шар, бросился назад и упёрся в ограничители. Вся система, лишённая сорокатонной опоры, под действием невидимой силы двинулась вниз и назад, но, упёршись широко расставленными станинами в твердую землю, лишь вдавила в неё резину задних колёс до самых дисков; передние колеса оторвались от поверхности и на несколько мгновений повисли в воздухе, успев пару раз провернуться. Когда отдача потеряла всю силу, ствол и вся система, повинуясь законам физики, вернулись в первоначальное положение. Именно в этот момент Пётр машинально повернул голову в сторону выстрела, и ему показалась, что пушка бросилась вслед за своим снарядом.
– Откат нормальный! – крикнул один заряжающий и бросился к казённику.
Второй, державший бинокль у глаз, тут же доложил:
– Есть попадание!
Пётр повернулся в сторону мишени и, когда поймал её в окуляр, увидел, как на том месте, где только что стоял сруб, медленным черным облаком оседает дым, и в центр этого облака, крутясь, как кучка поломанных карандашей, сыпятся бревна. Через пару секунд до него долетел глухой звук разрыва.
Целых полчаса Пётр и Меньшиков, также впервые присутствовавший на артиллерийском шоу, лазили по пушке, стучали перстнями по её серому тёплому стволу, под руководством Шанского изучали поворотные и подъёмные механизмы, прицел, откатники, снаряды. Лефорт, опасаясь испачкать свои кружева, интересовался орудием издалека, нарезая вокруг него круг за кругом.
Наконец Пётр подошёл к Маковею, объяснявшему царскому инженеру принцип действия автоматического оружия.
– А скажи-ка мне, Владимир Михайлов, – сказал он и отдал вафельное полотенце, которым вытирал руки, подошедшему Данилычу, – сколько таких орудий ты сможешь сделать к лету?
Владимир Михайлович переглянулся с Гришей Колодкиным. Тот развёл руками и показал четыре пальца.
– У нас их всего четыре, ваше величество. – Маковей пожал плечами. – Два ещё нужно снять с машин, на которых они стоят, а потом переоборудовать и поставить на колёса. К лету мы это сделаем. Но у нас есть и другие орудия, поменьше. Если пожелаете, мы их сейчас покажем.
Пётр пожелал. Ему показали 120-ти и 82-миллиметровый минометы, 73-миллиметровую пушку «Гром» с БМП-1 и 30-миллиметровую автоматическую – с БМП-2. Однако. когда уже уезжали с «полигона», он ещё на несколько минут задержался именно возле танковой пушки.
– Эх, «Акацию» бы сюда, или хотя бы М-30 – я бы ему показал, что такое артиллерия!! – вздохнул Шанский, когда царь покинул, наконец, его позицию.
-----------------------------------------------
Подписывайтесь, друзья, – и тогда узнаете, с чего всё началось! Подписался сам - подпиши товарища: ему без разницы, а мне приятно! Не подпишетесь – всё равно, откликайтесь!
-------------------------------------------