Жаркое белое солнце льётся потоками света на детскую площадку. От яркости цвета каруселей, качелей и горок врезаются фломастерами в картинку мира, а ещё эта картинка покрыта белыми полотнами лучей. Там, куда падает свет, не всегда видно, там может быть ослепительное белое пятно. Как ножом отрезанный луч, будто отрез слепящей прозрачной ткани. Возле карусели с яркими лошадками как раз протянулся такой, поэтому Нике приходится щурится.
Карусель с яркими лошадками крутится быстро-быстро, девочки лет пяти хохочут. От скорости, от радости, от лета и прогулки, от всего-всего. И от нарядных платьев с пышными юбочками в лиловых хризантемах, и от бантов на хвостиках.
Карусель вращается всё медленней. Одна девчушка, на рыжей лошадке, держится за ручку и тянется к другой, стараясь ещё и удержать верёвочку красного шарика, чтобы не улетел.
Вторая оглядывается, прижимается к голове своей лошадки в серых яблоках и тоже смеётся, у неё тоже красный шарик рвётся вверх, но девочка просунула руку в петельку его хвоста, и ей не нужно его держать.
Вера и Ника. Как маму. Веро-ника.
Хвостики с бантиками в тон цветам на платье — лиловым, нежные волосы мягко летят по ветру. Ника вдруг вспомнила запах. Вспомнила ощущение мягкого шёлка под рукой. Потянулась — бантики замерцали, пошли «белым шумом».
Ника руку отдёрнула, спрятала под мышку.
Девочки спрыгнули с остановившейся карусели, подбежали ближе. Смеются, толкаются. Ника не смогла не улыбнуться. Женский голос за кадром:
- Поздоровайтесь с папой!
Девочки помахали ладошками:
- Привет, папа!! - а Вера ещё и воздушный поцелуй отправила, немного неумело поцеловав ладошку.
Девочки смеялись, а Ника ждала, ждала. Но больше никаких приветов.
Ника закуталась в плед покрепче, обняла себя руками. «Привет, папа!»
А мама? А как же мама?
В комнате темно и тихо. Прохладно. Только там, в пятне проектора, солнечно и жарко, там смеются дети и звучит летним детством площадка.
С шорохом отъехала дверная створка, бросив полоску света из коридора. Ника сощурилась от яркости, пришедшейся по глазам.
Муж прошёл через комнату и отдёрнул шторы в стороны. Полдень в проекторе померк перед живым летом.
Ника крепче закуталась, зажалась в плед. Захотелось вообще натянуть его на голову, чтобы не видеть.
Муж потянулся к проектору и выключил его. Дети погасли. Обернулся, руки в карманах, взгляд исподлобья.
- Ника, сколько можно? Ведь одно и то же...
Ника смотрит мимо, туда, где только что погас полдень не этого дня:
- Серёж, когда ты их привезёшь?
Муж закатывает глаза:
- Мы это уже обсуждали...
- Когда?!
- В конце лета.
Ника посмотрела ему в лицо, Серёжа глаза отвёл и зачастил:
- Ты же сама говорила, что устала, что хочешь отдохнуть...
- Две недели, Серёжа, две недели! - Ника чувствует, как злые беспомощные слёзы подступают и щиплют веки.
- Может быть, тебе станет лучше, и...
- Серёжа, мне не станет лучше! Мне лучше не станет! Меня не станет, а лучше мне не станет.
Серёжа кусает губы, руки в бока. Проводит по волосам и отворачивается в окно. Не оборачиваясь, торопливо мямлит:
- Я за ним не поеду. Пусть отдыхают у мамы. И ты отдохнёшь. Тема закрыта.
Ника ложится, смотрит в потолок. Потолок белый и пустой. «Привет, папа»
Сергей выходит, возле двери, уже держась за ручку, бросает:
- Тебя просила позвонить Липовская. Сегодня. Ты позвонишь?
Ника молча смотрит в потолок. Поворачиваться не хочется.
- Ника!
Звонить тоже не хочется.
Белый потолок пуст. «Привет, папа!»
* * *
- Вероника Николаевна! Рада вас видеть!
Врач говорит это, уже глядя на Нику, но руки всё ещё перекладывают чужие бумажки на столе. Белые руки-пауки формуют листы в стопку, оплетают формой живое безобразие бумажной лавины.
- Итак... - пауки сплелись в объятии и замерли выжидательно на белой поверхности стола.
И почему в этих клиниках всегда всё белое? Белые халаты, белые стены, белые столы и белые хирурги. Ника сейчас ненавидит белый. Отсутствие цвета — белый. Отсутствие жизни — белый.
- Вы меня слушаете? Вероника Николаевна?
Врач чуть наклонилась вперёд, вглядываясь в поле — в облако? — проектора.
Ника подняла на неё глаза. Профессор Липовская. Сухая, уверенная во всём, как спица. Без сомнений.
- Простите. Я задумалась.
Инна Владимировна поджала накрашенные малиновой помадой губы. Поправила стилус на столе:
- Мы предлагаем вам участие в программе «Жизнь». Это проще, дешевле и почти безболезненно.
- Дешевле чего?
- Дешевле попыток вырезать метастазы и провести необходимое количество курсов химиотерапии.
Ника молчит. Ника растерялась.
- Вы же врач. Вылечите меня!
- Я и предлагаю вам лечение.
- Вы предлагаете мне перенос копии моего сознания и личности в кибернетическое тело.
- В почти вечное тело. Без боли, без болезней и с пожизненной гарантией.
Инна Владимировна улыбнулась. Губы разъехались, алыми углами сморщив в сухие складки кожу. Белые зубы торчат неживыми пластмассками во рту старухи.
- Но я — уMру.
- Вы будете жить в новом теле. Без рецидивов, без...
- Я настаиваю на протоколах лечения, утверждённых...
Инна Владимировна перестала улыбаться и перебила:
- У девочек должна быть мать.
- Но...
- Вы согласны?
- Нет!
Старуха смотрит без улыбки. На её морщинистой, как смятая бумага для выпечки, коже яркий макияж кажется клоунским. А глаза не выражают ничего. Как кафельная плитка — лаковый холодный отлив и пустота, холодная пустота за этой гладкостью.
- Я подожду вашего ответа до завтра, Вероника Николаевна.
Проекция, полная белого, погасла. Остался жёлтый свет в окно и тёплый плед.