(«Без вины виноватые»)
Наверное, все, читавшие или видевшие пьесу, сразу вспомнят это определение одного из самых выразительных персонажей. Некоторые высказывания Шмаги стали чуть ли не пословицами, вроде «Мы артисты, наше место в буфете», «Теперь и луна поумней смотрит» или «Да уж я постоянно один сорт курю… Чужие»
Шмага, несомненно, похож на другого актёра из пьес Островского – Счастливцева-Робинзона (не случайно, наверное, в фильме «Провинциальный бенефис» «соединили» этих героев). Если Аркашке Несчастливцев напомнит, что он «играл очень скверно», то здесь Незнамов скажет совершенно определённо: «Вы не подумайте, что он играет злодеев; нет, это не его амплуа. Он играет всякие роли и даже благородных отцов; но он всё-таки злодей для всякой пьесы, в которой он играет».
Разыскивая материалы о происхождении фамилии Дудукина, я нашла несколько неожиданные сведения, которые привожу без комментариев, просто как одну из версий: «Шмага - прозвище, не выдуманное Островским, а взятое им из документа 1705 года, в котором рассказывалось о некоем Василии Теленкове по прозвищу Шмага пьяный. Этот человек стремился подвергнуться оскорблению, чтобы с обидчика взыскать вознаграждение. Островский воспользовался этим историческим именем, потому что знал обычай давать незначительным театральным работникам прозвища, которые часто совсем вытесняли подлинную фамилию». Любопытно, не правда ли? Хотя утверждать, что это именно так, я ни в коем случае не стану.
Итак, актёр Шмага.
Артист, по определению слуги Ивана, «не так чтобы очень, не из первых сортов». Иван так характеризует и Незнамова и Шмагу, но Григорий, видимо, ещё мало чего добился по молодости, Шмага же, раз он играет «благородных отцов», надо думать, значительно старше. «Злодей для всякой пьесы, в которой он играет», явно живёт на гроши. Об этом скажет и Незнамов: «Он не зябнет в лёгком пальто в трескучие морозы, он не жалуется на голод, когда ему есть нечего, он не сердится, когда его ругают и даже бьют»; причём и пальто это чужое – заметит же слуга: «Один-то даже в чужом пальте, не по росту ему, с большого человека надето».
Незнамов процитирует его «вид»: «Сын отставного канцеляриста; исключен из уездного училища за дурное поведение; продолжал службу в сиротском суде копиистом и уволен за нерадение; под судом был по прикосновенности по делу о пропаже камлотовой шинели и оставлен в подозрении».
Занимая в труппе явно не главное положение, Шмага прекрасно это осознаёт и не претендует на бо́льшее. Он, к примеру, будет предлагать Дудукину: «Я подозреваю, что у вас есть намерение угостить нас, первых сюжетов, завтраком; по этому случаю вы мне дадите денег; а уж я, так и быть, услужу вам, схожу куплю пирогов, колбаски, икорки и прочего». И при этом добавит: «Завтрак для первых сюжетов, так мы и пойдём туда, где первые сюжеты одеваются… Наверх, на чердак, в общую, где статистам бороды наклеивают».
Мы познакомимся с ним, когда он придёт с Незнаковым, возмущённым заступничеством Кручининой, к ней в гостиницу. И именно ему приятель «предоставит говорить» о своём деле. И вот что интересно: явно не умеющий себя держать («Шмага разваливается в кресле очень свободно»), развязно, на грани шутовства, разговаривающий, этот человек будет выговаривать: «Но позвольте, позвольте! Какое же вы имели право просить за Гришку? Он вас не приглашал в адвокаты». Кручинина заметит: «Но если я имею возможность без особенного труда избавить кого бы то ни было от неприятности, так я должна это сделать непременно. Я считаю это не правом, а обязанностью, даже долгом». Ещё не понявший её как следует Незнамов горько воскликнет: «Счастливить людей, благодетельствовать?» - а Шмага вдруг произнесёт совершенно неожиданную фразу: «И притом без большого труда. Нет, уж вы счастливьте кого угодно, только (грозя пальцем) не артистов. (Разваливается еще более.) Артист… горд!» Среди паясничанья неожиданно зазвучат слова о гордости… Странный человек!
В то же время он не постесняется воспользоваться случаем, если почувствует возможность выгоды. Поняв, что, несмотря на всю его развязность и грубость, его не собираются выгонять, он очень быстро, что называется, «положит ноги на стол» - сначала намекнёт: «Мадам, мы пришли в гостиницу, чтоб объясниться с вами по делу, вам известному, но вы были заняты. Ну, знаете ли, увлечение молодости, буфет, биллиард… соблазн… и при всем том недостаток средств. Вам, конечно, известно, что такое бедный артист. Одним словом, мы задолжали в буфете». Незнамов возмущён таким заявлением, но Кручинина сразу успокаивает: «Не беспокойтесь, я велю сейчас заплатить… Пожалуйста, не претендуйте, доставьте мне это удовольствие». А «человек деликатный», как он сам себя назвал, не может утихомириться: «Да-с… мерси! Впрочем, иначе и быть не может; вам и следует заплатить. Мы не виноваты, что вы не могли нас принять… Но я вам должен сказать, мадам, что и дальнейшее наше существование не обеспечено. Вы — знаменитость, вы получаете за спектакль чуть не половину сбора; а еще неизвестно, от кого зависит успех пьесы и кто делает сборы, вы или мы. Так не мешало бы вам поделиться с товарищами». И не выпроводи его Незнамов, неизвестно, до чего ещё он мог бы договориться…
На вечере у Дудукина он пафосно провозгласит: «Бывают в жизни артиста минуты, когда он стремительно спешит к своей цели, как из лука стрела. Остановить его — напрасный труд!» - «Когда же эти минуты бывают?» - «Когда загремят ножами и вилками и скажут: закуска готова». Эта сценка вызовет комментарий хозяина: «Когда Шмага заговорит о закуске, так до пафоса доходит; он возбуждает аппетит; мы за этим его и приглашаем». И, кстати, достаточно горькое замечание: «Что ж делать! Жизнь-то у нас, в провинции, скучна очень, так будешь рад и Шмаге. Я ведь не проповедник; у меня правило: живи сам и жить давай другим».
Кажется, ничего хорошего о Шмаге сказать нельзя. Вместе с тем, Незнамов, указав на недостатки своего приятеля («он не задумается за грош продать лучшего своего друга и благодетеля, но ведь, сколько мне известно, очень многие артисты не лишены этой слабости»), отметит и его «неоценённые достоинства»: остроумие, искренность, неприхотливость.
Отнюдь не являясь «образцом нравственности», Шмага, тем не менее, не делает откровенных подлостей. Незнамов скажет Коринкиной: «Я только сторонюсь от вас и буду сторониться, потому что вы сейчас же поставите меня в дураки и насмеётесь надо мной» (что она, собственно, и собирается сделать), - но он прекрасно знает, что Шмага так не поступит никогда.
Очень любопытно рассуждение Шмаги: «Ну, душа-то для актёра, пожалуй, и лишнее». Тут же он отметит: «Душа-то у Незнамова есть, это правда; да вот беда-то, смыслу-то у него мало; не знает он, куда её деть, куда её расходовать». И тут же откажет в душе Миловзорову: «Да вот ты каждый день любовников играешь, каждый день в любви объясняешься; а много ль у тебя её, души-то?.. Для публики достаточно, а для домашнего употребления, брат, мало». И Коринкину спросит: «А вот я хочу узнать, есть ли у вас душа, Нина Павловна?» Правда, тут же переведёт разговор на приглашение к столу, но ведь верно заметит: души у этих лицедеев нет…
Сам он придерживается очень нехитрой жизненной позиции, проживая то немногое, что имеет: «Вчера у меня, сверх всякого ожидания, деньги завелись, так, бешеные набежали, с ветру. Моё убеждение такое, что надо их непременно пропить поскорее», - и всё потому, что так жить легче. По-своему переживая за Незнамова, он скажет: «Как человек нить потерял, так пропал. Ему и по заведённому порядку следует в трактир идти, а он за философию. А от философии нападает на человека тоска, а хуже тоски ничего быть не может». Он будет пытаться как-то успокоить приятеля, отвлечь его от происходящего. Когда тот потребует: «Говори, говори! Что там шепчутся, что говорят обо мне?» - сделает попытку отшутиться: «Что говорят-то? Да говорят глупости… Да я, признаться, и не слушал. Зачем слушать-то? Ведь, кроме глупости, я от них ничего не позаимствую; а этого у нас и дома много».
Он прекрасно понимает переживания Григория из-за того, что «груда золота», найденная им, «оказалась мусором»: «Да, если человек жаден, и золото очень мило ему показалось, так после такого превращения уж он непременно зацепит петельку на гвоздик, да и начнёт вправлять туда свою шею». Но выход изо всего он видит только один: «Философия пошла. Нет, Гриша, нет, ты меня своей философией не май, не томи! А то я затоскую так же, как ты. Направимся-ка лучше в "Собрание весёлых друзей"».
И на вечере у Дудукина, как мне кажется, он своими несколько преувеличенными жалобами будет пытаться как-то расшевелить приунывшего приятеля: «Мы, изволите видеть, к богатому барину в гости приехали! А зачем, спрашивается! Природой любоваться? Сиди да гляди на луну, как волк в зимнюю морозную ночь. Так ведь и волк поглядит, поглядит, да и взвоет таково жалобно. Давай, Гриша, завоем в два голоса! Ты вой, а я подвывать стану с разными переливами; авось хозяин-то догадается».
Что же можно сказать о Шмаге? Да, наверное, просто пожалеть его – далеко не худшего среди своих собратьев…
Если понравилась статья, голосуйте и подписывайтесь на мой канал!Навигатор по всему каналу здесь
"Путеводитель" по пьесам Островского - здесь
