Из прошения Леонида Ивановича Соломаткина (1837–1883) зачислить его в ученики Академии художеств:
«С младенчества был круглым сиротою и перенёс всё то, что достаётся на долю бедняка-сироты, развиваясь годами во мне пробудилась страсть к искусству, не знаю, навеяна ли она красотами южной природы или другой какой причиною, но и в лавке с аршином в руках в Одессе, и на возу чумака, с ящиком разносчика на доках Николаева я всё думал или о красивых местностях, или передо мною рисовались сцены народной жизни моей родины. Не в силах далее выдержать, я решил обратиться за советом к художнику Меликову, служащему в Морском училище в Николаеве, и г. Меликов, рассмотрев мои рисунки, решительно советовал мне заняться искусством и отправиться в Академию художеств.
Совет художника глубоко запал в мою душу и решил меня по неимению средств идти пешком в Москву – хотя и без средств, но с полною верою в будущее. В Москве я отправился в Училище живописи, о котором тоже слышал от художника Меликова, в каковое училище и был принят бесплатно – с полным сочувствием к своему положению как в профессорах, так и в учениках, которые мне предложили кто квартиру, кто пособие […].
[…] для поддержания себя и своих занятий я должен был быть даже церковным сторожем и звонарём...»
Итак, в 1855 году Соломаткин пешком добирается до Москвы и поступает в Училище живописи и ваяния. А добрейший директор училища, скульптор Николай Рамазанов, сочувствуя удивительно искреннему парню и видя его природный талант, даёт ему приют на казённой квартире.
Сокурсник Антон Ледаков вспоминал:
«В первых числах сентября, поступив в московское Училище живописи и ваяния, я, в числе прочей учащейся молодёжи, уселся за парту рисовать поставленную профессором гипсовую голову Эскулапа. Рядом со мной разместился, также из вновь принятых поступивших, лет 16-17, мужественный, плечистый, рослый, здоровый, с вьющимися белокурыми волосами молодой человек. Мой сосед принялся как бы машинально чинить карандаши и пристально всматриваться в задумчиво склонённое лицо гипсовой головы Эскулапа.
– Это что за персона будет? – не поворачивая головы и не отрывая глаз от Эскулапа, с сильным малороссийским акцентом, шутя спросил меня сосед. При этих словах я был поражён ещё больше, чем атлетическим сложением моего соседа, его могучим, чудесного тембра баритоном. Мне не верилось, что такие мощные, звонкие и вместе с тем певучие звуки, потрясающие на далёкое пространство воздух, при самом обыкновенном разговоре льются из груди 16-17-летнего юноши… Я объяснил, что такое Эскулап.
– Нехай его будет Эскулап, – ответил мой сосед и принялся медленно водить карандашом по листу ватманской бумаги и набрасывать контур гипсовой головы. Не отрывая карандаша и водя им по бумаге, мой оригинальный сосед спросил мою фамилию; я сказал, и спросил в свою очередь его фамилию.
– Соломаткин, – был ответ.
[…] Когда во время антракта я и прочие товарищи взглянули на рисунок Л.И. Соломаткина, то, к общему удивлению, заметили, что голова Эскулапа нарисована с большим пониманием дела, но с громадным носом, в виде дули, очевидно, с умыслом приставленным учёному античной Греции. На экзамене этот нос обратил потом общее внимание профессоров, над которым они немало хохотали, но это обстоятельство не помешало начинающему ученику получить хороший балл».
И педагоги, и товарищи по учёбе сразу полюбили Соломаткина. Обратил на него внимание и Василий Перов. Есть мнение, что именно с Леонида прославленный художник писал голову письмоводителя с подвязанной щекой, работая над полотном «Приезд станового на следствие».
Соломаткин с особым вниманием относился к старшему товарищу и не без иронии отмечал:
«Искусство я начал понимать только с тех пор, как увидал работы Перова, который меня так увлёк, что теперь страсть и любовь к нему я чувствую чуть ли не больше, нежели к великолепному малороссийскому салу и украинской горилке».
К концу 1850-х старательный ученик Соломаткин начинает подумывать о Петербургской Академии. Да и Перов утверждал, что «и средства и система преподавания в Академии несравненно богаче и лучше во всех отношениях». Более того, сама судьба распорядилась ускорить переезд. В начале 1861 года Соломаткин вынужден подать прошение в Академию художеств на имя конференцсекретаря П.Ф. Исеева:
«Занимаясь в классах, я совершенно не думал о прошлой жизни, как неожиданно был извещён из города, где я числюсь мещанином, в том, что я, как одиночка, состою на очереди в предстоящий выбор (в рекруты – Ред.).
Получив письмо, я обратился за советом к преподавателям училища, и они объявили мне, что я должен для избавления себя получить звание художника или поступить в число учеников Академии.
Захваченный врасплох, не имея по недостатку средств никаких работ с натуры, я, естественно, лишён надежды получить звание художника и поступить в число учеников Академии по новому уставу не могу, потому что лишён был условиями своей жизни всякого научного развития, каковое обстоятельство и заставляет меня повергнуть участь свою на воззрение Ваше, просить Вас великодушно разрешить мне поступить в число учеников Академии, или, если то возможно, разрешить мне писать на звание художника, в месте, каком Вам угодно, тем самым я могу быть уволен от предстоящей очереди».
Прошение Соломаткина удовлетворено. Он зачислен в Академию вольноприходящим учеником. Молодого художника записывает на своё имя и обязуется оплачивать его обучение (двадцать пять рублей в год) действительный член московского Художественного общества А.А. Рябинин.
Мастерство Соломаткина растёт. За картины «Именины дьячка» и «Славильщики-городовые» он награждён двумя серебряными медалями. Растёт и популярность.
Художник П.П. Джогин в апреле 1864-го сообщает И.И. Шишкину, что Соломаткин «написал превосходный эскиз; шествие в церковь губернаторши – просто, брат, талант». И добавляет: «Начальству не нравится его направление».
С юности ложившийся на душу гротеск находил Соломаткин и на полотнах голландцев, изучал их и копировал в петербургских музеях.
А как без песен при застолье?
Последние годы жизни Соломаткина описаны Н. Н. Брешко-Брешковским в журнале «Живописное обозрение»:
«Он любил погибших людей, тяготел к ним, угощая их в минуты благости, дарил им деньги, портретные рисунки, которые тут же набрасывал с них в свой альбомчик.
Как всё существо Леонида Ивановича было отравлено алкоголем, так отравляла его и страсть скитания по столичным трущобам. Многие поклонники его таланта усиленно, наперебой звали его к себе, предлагали комнату, полное содержание, чтобы только он спокойно жил и работал. Но всякий раз он упорно отказывался: “Не могу, скучно станет, сбегу на другой же день. Нравится мне у кабака стоять. Тянет к голи кабацкой”.
И его тянуло неудержимо. Его одевали, снабжали бельём, деньгами. Целыми неделями он скитался, пропадал неизвестно где, возвращаясь от одних приятелей, тёмных трущобных аборигенов, к другим, живущим в достатке, без гроша денег, босой, одетый чуть не в лохмотья.
Бахвальства, задора в самом пьяном виде он никогда не проявлял. Необычайно скромный, кроткий, он пользовался всеобщими симпатиями и в загадочных “там”, и “здесь”, где горит электричество и живут с комфортом обеспеченные граждане».
Леонид Иванович Соломаткин скончался 4 июня 1883 года и упокоился на Смоленском кладбище.
«Честный, высокодаровитый, он, к глубокому сожалению, был человеком вполне невоздержанным и, обладая отрицательными качествами русской широкой натуры, прожёг свою жизнь и скончался на койке больницы, без гроша в кармане, без утешения людей близких, скончался, едва пережив сорокалетний возраст…» – сообщал «Санкт-Петербургский листок»
А собратья по кисти сетовали: «гениальные мысли и эскизы – типы нашего живописного Гоголя – Соломаткина погибли для потомства». Лишь четверть из почти двух сотен его работ дошли до нас.
Любопытный эпизод из его жизни описывает И.И. Ясинский:
«Городовой арестовал его где-то в канаве и привёл для отрезвления в участок. Трепов же (петербургский градоначальник — Ред.), как любитель всего изящного, издал приказ о докладывании ему особо об артистическом элементе. Единственно на предмет отеческого обращения с забывшими человеческий образ художниками. На выставке им была куплена картина Соломаткина, изображающая городовых, которые принимают от купца подарок, как полагается на светлый праздник. Конечно, Соломаткина, натерев ему уши покрепче, чтобы выбить хмель из него, представили Трепову в первую голову.
“Можете написать с меня портрет?” – спросил градоначальник. – “Что ж, я постараюсь”. А был Трепов во всех регалиях, собираясь к царю с рапортом. “Только поскорее”. – Трепов сел, а Соломаткин стал оглядывать его, склоняя голову направо и налево, по обычаю портретистов. Да как расхохочется! А уж и краски принесли, и кисти, и мольберт, и полотно из магазина Дациаро. “Вы чего же заливаетесь?” – спросил Трепов, – и рассказывает, что даже ему самому захотелось смеяться, так заразительна была юмористическая рожа Соломаткина. – “Помилуйте, – отвечает, – не могу равнодушно видеть генералов. Как наденут эполеты и пришпилют к груди все эти финтифлюшки, так под ложечкой и начинается… Щекотит до истомы! Вот и Ваше превосходительство мне индейским петухом представились”. Но тут Трепов не стал разговаривать и прогнал Соломаткина. “Я был оскорблён, и однако я его не выпорол!” – с грустью закончил генерал».