Пиво, рыбалка, друг детства и разговоры о жене, которая променяла вашу любовь на деньги. Воспоминания одно за другим мелькают в голове: из них вышла бы занимательная история, если кому-нибудь были бы нужны его книги. Или, быть может, стопка коньяка поможет исправить ситуацию?
Читайте рассказ Евгения Долматовича «Рассказ о дружбе, любви и литературе» — о том, на что способен разум отчаявшегося человека.
— Значит, говоришь, ушла она?
— Угу, — кивнул я, наблюдая, как в кружке пенится пиво. — К банкиру. Сказала, он хотя бы может вкрутить лампочку. Банкир. Лампочку.
— А ты чего же? Не можешь? — Толик с явным наслаждением затянулся сигаретой, выпустил в мою сторону колечко дыма.
— Могу. Но поди пойми этих баб!
Ночь уже полностью утвердилась в своих правах, и всё, что нам с Толиком оставалось, — это лишь спасаться от навязчивой вырвиглазной темени в маслянисто-жёлтом свете фонаря, висевшего под самой крышей беседки.
— Сдаётся мне, вовсе и не из-за лампочки она ушла, — задумчиво протянул Толик. Глотнув пива, размашисто вытер пену с усов. — Какая, говоришь, у него тачка?
— Так «лексус». Или что-то подобное…
Толик слегка наклонил голову и уставился куда-то за меня. На что именно он уставился, можно было не спрашивать, так как ход его мыслей был предельно ясен. А уставился он, кстати, на старенькую, со ржавчиной по бокам, «девятку», кокетливо жмущуюся в компании его «крайслера».
— Нет, дело тут определённо не в лампочке, — заключил Толик.
— Да ладно!
К этому времени шашлык из баранины был съеден, пойманная рыба охлаждала свой буйный норов в морозилке, натопленная баня дышала парами берёзы и наших с Толиком тел, а сами мы, охмелевшие и по-свински расплывшиеся, как раз пытались перейти к заключительной стадии рыбалки — философским беседам под открытым небом с кружкой холодного в руке и папироской в зубах.
Но, как бы мы ни старались, беседа не клеилась, то и дело спотыкаясь о неприятную действительность. Мою неприятную действительность. И действительность эта заключалась в том, что неделю назад женщина, которую я любил всем сердцем, бесцеремонно меня бросила. Даже не «бесцеремонно» — не-а, такое слово здесь не годится. Подло. Гадко. Вот это гораздо ближе к тому отвратительному поступку, который она совершила, прежде чем уйти, по-театральному громко хлопнув дверью. Весьма незатейливый способ, чтоб сменить мою старенькую «девятку» на новенький «лексус», а хрущёвку на окраине, где мы прожили пять замечательных лет, на просторную трёшку в новостройке — естественно, в самом центре города.
— В общем, забей, — отмахнулся Толик. Или же просто отмахнул назойливого комара. — Сука она, и этим всё сказано.
Нутро опалило огнём, и я уже собрался было прыгнуть на Толика и от всей души врезать по его толстой, усатой и вечно довольной морде… как внезапно всё прошло. Осталось лишь неприятное понимание, что, в принципе, он прав. Всё верно: моя жена… моя бывшая жена — та ещё сука. Су-чи-на! А все эти напыщенные разговоры о любви и преданности, эти набившие оскомину сентенции о рае в шалаше, это лицемерно-героическое желание пройти бок о бок сквозь огонь, воду, медные трубы и очереди в ЖКХ, как и показушное стремление всегда быть рядом — всё это одна сплошная ложь. Ложь, ложь, ложь! Враньё, каким она… Нет, каким мы щедро откармливали друг друга, жирея на этом вранье и отчаянно желая верить, что всё-таки говорим правду. Что ж, в конечном счёте она оказалась куда сообразительней и раньше меня смекнула всю глупость и наивность подобных самообманов.
Так что свалила — и правильно сделала. С какой стати гнить с таким ленивым и безвольным мусорным мешком, как я?..
Вспыхнувшая с новой силой обида в мгновение ока подавила остальные мысли, а потому, сделав два больших глотка прямо из бутылки, я выдохнул лишь лирически-горькое:
— Сука.
— А я тебя предупреждал, — пробормотал Толик.
Я посмотрел на него, он — на меня. И в звенящей пустоте между нами затрепыхалось, забило крыльями воспоминание о том далёком дне, когда мы очень крупно поцапались. Тогда бывшая жена ещё не была бывшей, даже женой не была. Невеста, которую я решил познакомить с лучшим другом детства и которую он как-то сразу невзлюбил. Хватив лишнего, отвёл меня в сторону и без обиняков выдал, что не стоит ей доверять. «Какая-то она с гнильцой», — подытожил Толик. А я набросился на него с кулаками…
Прогнав воспоминание, я снова отхлебнул из бутылки.
Толик никак не прокомментировал тот факт, что я дважды нарушил негласное правило не пить из горла, бережно соблюдаемое на протяжении всех тех лет, когда мы «рыбачили». Рыбачили, кстати, честно, почти без кавычек. Всегда вдвоём. Всегда без женщин.
Да и на кой, спрашивается, они здесь нужны?
— Водки бы сейчас, — вслух размечтался я, поглядывая на мотыльков, оккупировавших мерцавшую лампочку.
— Не-не, — запротестовал Толик, — этого добра как раз и не надо. У нас есть пивко, есть сигаретки и хороший такой летний вечер. А ещё звёзды есть! Он ткнул пальцем вверх. — Так давай наслаждаться всем этим великолепием, не примешивая тяжёлый градус.
Я нехотя кивнул, вспомнив, что до ближайшего села, где можно обзавестись заветным «тяжёлым градусом», примерно с полчаса езды через лес и непроглядную тьму. Но я также помнил и о недопитой бутылке коньяка, с незапамятных времён запрятанной в спальне на втором этаже. Той самой бутылке, что была распита в день, когда я впервые привёз свою молодую жену в этот доставшийся мне от отца — заядлого рыболова и охотника — домишко. Тем знаменательным вечером мы с ней были настолько возбуждены, что даже не уговорили бутылку до конца. И как только алкоголь вдарил по мозгам, мы перестали сдерживаться и занялись самым диким, какой только случался в моей унылой на любовные приключения жизни, сексом. А наутро я убрал недопитый коньяк в шкаф (или куда-то там ещё) и больше о нём не вспоминал.
Вплоть до нынешнего момента…
Господи, а ведь с тех пор прошло ни много ни мало целых пять лет! И за это время мы с женой умудрились полностью охладеть друг к другу, сменив нежные комплименты на язвительные упрёки, а сладость любовных иллюзий — на горький привкус лжи…
Я поморщился. Издыхающий писатель во мне старался подвинуть тоскующего мужа-рогоносца. В итоге искренность тонула в пафосе, получалась литературщина — вымученные, претенциозные рассуждения, напрочь лишённые жизни.
А жизнь ведь беззастенчиво и беспощадно банальна! И среди прочего она сводится к тому, что порой единственное, связывающее тебя с кем-либо, — это общее имущество, накопленные годами обиды или дурацкая печать в паспорте…
Ну и, возможно, глупая ностальгия по давно минувшим дням.
— Ты где? — донёсся до меня голос Толика.
— Чё?
— Спрашиваю, где ты? — улыбнулся он. — Куда пропал-то? Сидел, болтал, и вдруг на тебе — отключился. Зову, зову — ноль эмоций!
— А-а… — Я в три глотка допил пиво, громко рыгнул. — Не обращай внимания. Я называю это состояние… э-э… «Машиной времени»… Как у Брэдбери. Ну, когда в память, как в омут, проваливаешься — прям всамделишное путешествие в прошлое…
— М-де, ясненько…
По его физиономии было видно, что ничего-то ему, балбесу, не ясненько, и моё поведение он наверняка списывает на поведение человека, не так давно застукавшего жену с любовником. После чего эта самая жена заявила, что её муж-де полное ничтожество, безвольная тряпка, лишённое какой-либо гордости дерьмо и… ещё много замечательных эпитетов, на которые способны исключительно женщины. А затем она навсегда покинула его жизнь, оставив лишь выжигающее чувство опустошённости да — что было невероятной подлостью с её стороны! — грязное постельное бельё, хранившее запахи её тела, тела её нового мужчины и их предательского соития.
— Я этот приём в некоторых своих романах использовал, — сказал я, нарушив порядком затянувшееся молчание.
— Какой приём?
— Ну, «Машину времени».
— Ага…
— Сидишь такой себе, а потом бац — и занырнул. В прошлое. Вспоминаешь, как оно всё было, и эти воспоминания наслаиваешь на то, что есть теперь. Как фотография с двойной экспозицией. Этакие фантомы.
— Кто? — не понял Толик.
— Призраки, — попытался объяснить я. — Не те, что в кино, а другие. Когда смотришь и видишь памятью…
Я глянул на Толика, тот с упоением ковырялся в носу.
— Не любитель читать, ты ж знаешь, — наконец пожал он плечами. — Поэтому ничего дельного я тебе про этот твой приём не скажу.
По крайней мере, он был честен. Толик не прочёл ни одной моей книги, хотя все они, снабжённые автографом и пожеланиями всего наилучшего, стояли у него дома на полке, а его супруга нередко нахваливала то, что я сочинил. Для Толика чтение было непонятным и скучным занятием; он вообще не желал делать что-либо против своей воли, а потому говорил всё напрямую.
Моя жена… бывшая… в этом плане разительно от него отличалась. В течение пяти лет нашей совместной жизни она снизошла лишь до одного моего рассказа — того, что я посвятил непосредственно ей и который едва ли не насильно заставил прочесть. Ага, то, чего я не позволял себе в постели — грубость, настойчивость, анекдотичное «право самца», — я попытался компенсировать литературой. Но образ «плохого парня», этакого прожжённого писателя-мачо, не опускающегося до выклянчивания (секса?) отзывов, но натурально насилующего своим творчеством, распался, не успев сложиться. Даже здесь я облажался, ведь мнение о рассказе было высказано в предельно лаконичной форме: жена просто сказала, что ей очень понравилось. Сидя на диване сказала. Глядя в телевизор. А в остальном моё творчество занимало её лишь в плане финансов, и с этим, увы, были явные проблемы, так как книги мои покупались крайне вяло. При всём том она так ни разу и не призналась в своём наплевательском отношении, всячески отрицая подобные обвинения с моей стороны, а в случае, если деваться было некуда, ссылалась на нехватку времени и откупалась обещаниями ознакомиться с текстами чуть позже. Гораздо позже. Лучше всего — никогда.
Она так и не поняла, что её мнение было куда важней для меня, чем восторженные (ну или не очень) отзывы читателей, ворчание критиков и подобострастие фанатов. Если таковые, конечно, имелись…
Она этого не поняла, а я не сумел ей это втолковать. Ну, либо же — во что мне не хотелось верить — она всё прекрасно знала и понимала, и ей попросту было плевать. Вот тебе и рифма…
— А сейчас что-нибудь пишешь? — Толик вновь подхватил меня за шкирку — естественно, метафорически — и вытянул из трясины мрачных раздумий.
— Уже год ничего не пишу, — признался я, поглядывая на исчирканные в тетради листы. — С того самого момента, как почувствовал, что мой брак накрывается медным тазом.
— Ты слишком много об этом думаешь, — прицыкнул Толик. — Так и сбрендить недолго.
— Где наша не пропадала, — отозвался я.
Помолчали.
— А что редакторы говорят? — спросил Толик. — Или издатели?.. Короче, те, кто с тобой возятся — они что?
— Да ничего. Не такой уж я известный, чтоб со мной возиться. А те, кто возятся, из-за развода пока не трогают. Но скоро, думаю, начнут крыть отборным матом. — Я отмахнулся: то ли от этих мыслей, то ли от очередного доставучего комара. — В принципе, бог-то с ними. Как сочинитель всяких историй я давно уже выдохся.
— Херню несёшь, — нахмурился Толик. — Моя вон запоем прочла все твои книжки. И с нетерпением ждёт новые. По правде, я уже заебался слушать, какой ты «глубокий» и «проникновенный» писатель. Впору задуматься…
Он косо посмотрел на меня, я — на него. А затем мы оба разразились безудержным лающим хохотом. Смеялись до слёз, разбрызгивая пиво и пугая сверчков, которые, оглушённые бурей наших эмоций, даже на время прекратили свою унылую трель.
— Ну ты выдал! — хохотал я. — Глубокий, бля! Проникновенный, сука!..
Толик от всей души меня поддерживал. Я же смеялся так, как не смеялся, наверное, уже очень давно. Но даже сквозь этот гогот маячило понимание, что подобные эмоции не столько реакция на шутку, сколько запоздалая истерика надломленного неудачника.
— Ладно, — с трудом отдышавшись, я поднялся из-за стола. — Пойду, захвачу ещё пивка.
— Опять ящик?
Я обернулся, встретился с Толиком взглядом, и мы вновь рассмеялись.
— Всё, хватит уже, хорош!
Бодро вбежав на крыльцо, я распахнул входную дверь, пересёк сени и очутился в прихожей. И здесь меня сцапало осознание, что я и вправду давно так не смеялся. Хлябнула трясина нагноившейся депрессии, я вдруг поймал себя на мысли, что вот-вот разрыдаюсь.
Нестерпимо захотелось крикнуть что-нибудь злое.
— Сука! — не сдержался я. — Сука! Сука! Сука! — И зачем-то добавил: — Жил нормально, смогу так и дальше.
Стало чуть-чуть полегче, хотя в глубине души настойчиво зудел ехидный голосок, подначивающий, что ничегошеньки-то у меня не выйдет. Решил не обращать на него внимания. Выпитое пиво придало сил в этой нелёгкой затее: я успокоился, попробовал улыбнуться…
…и тут заработала «Машина времени».
Окутанная тенями прихожая налилась дневным светом, наполнилась музыкой, голосами. Следом явились видения. Я шагнул в комнату и посмотрел на жену — молодую, с искрящимися от алкоголя и похоти глазами. Она танцевала, плавно покачивая бёдрами. Бросала на меня призывные взгляды, улыбалась. Я протянул руку и коснулся её щеки. Потрогал, естественно, лишь воздух. И всё же пальцы помнили, какова на ощупь её кожа… Захотелось схватить жену и крепко-крепко обнять. Зарыться лицом ей в волосы, вдыхать её запах — такой родной, такой успокаивающий, — и точно знать, что нет и не было той пропасти, которая навсегда разделила нас с ней…
В этот раз вместо литературщины пожаловали клише: сексуальность потерянной для тебя женщины, её манящая телесность. В этих образах не было ничего от неё самой, одни сплошные представления — мои представления, визуализированная тоска моего стареющего тела.
Воображаемая жена с этим явно была не согласна. Она отстранилась, поманила пальцем. Уже на лестнице обернулась, подмигнула, и я с лёгкостью отшвырнул все свои размышления — размышления бесталанного писателя, силившегося отобразить жизнь в буквах и строчках, придирающегося к себе и отчаянно не желающего понять, что жизнь и есть клише. Пережитое мгновение ярко и чудесно — до тех пор, пока не запрёшь его в тексте. Тогда оно вянет, обращается в труху. Ведь бабочка, порхающая в поле, и бабочка, пришпиленная иголкой к бумаге, — не одно и то же.
Очередная кривая метафора?..
Я последовал за женой, поднялся наверх, прошёл в спальню. Здесь образы стали ярче, более осязаемы. В тишине зазвучала симфония страсти, которую слышал лишь я один. А перед глазами плыли видения — той памятной ночи, когда мы с женой любили друг друга. Эта любовь была своего рода верой, что мы — это навсегда, всё будет у нас хорошо. Но любовь легко умирает, вместе с ней разрушается и вера.
Ощутив болезненный укол в груди, я попытался прогнать видения, вырваться из их плена. Сделал только хуже. Одни образы сменились другими, и теперь, натурально оглушённый, я наблюдал за чужой страстью. Моя жена, её любовник — там не было места для меня, и я не должен был ничего видеть. Наше с ней расставание предполагало слова — холодные и расчётливые, этакий плевок в душу — возможно, взаимные упрёки, скандал-другой. Но без таких вот откровений. Точно уж без тех раздирающих на куски образов, которые словно раскалённым железом выжигаются в памяти.
Навсегда выжигаются.
Я видел обнажённые тела, видел взгляды — в глазах жены не было удивления или испуга. Наверное, она ждала моего возвращения, сделала всё намеренно. В конце концов, что ей мешало трахаться у любовника? Почему нужно было порочить мою квартиру? Порочить… Быть может, размышлял я, в этом есть некий сакральный смысл, своего рода ритуал? Так она хотела навсегда покончить и со мной, и с моей убогой хрущёвкой — разметать далеко не лучшие годы жизни, отказаться от них и обратить в злую шутку, в забавный казус, который она будет вспоминать с улыбкой, без горечи и стыда. Что ж, для этого она выбрала самый подходящий способ — лучше не придумаешь!
Ну а я — что я? Я, видимо, для неё стал прошлым — неприятным, раздражающим. Если любовь делает из возлюбленного бога, то нелюбовь обращает его в пустое место, верно?
Я закрыл глаза, надеясь, что образы оставят меня в покое. Внутри — там, где сердце, там, где душа, — было неуютно, темно и по-кладбищенски тихо. Ничего не осталось. А потом я мимолётом вспомнил, как жена посасывала мой большой палец во время наших постельных игр, и подумал, что теперь, видимо, она точно так же посасывает палец своего нового мужчины. Расставание почему-то всегда плодит исключительно такие воспоминания — болезненные, будоражащие ревность. И как бы я ни старался, я не мог вспомнить наши с женой разговоры, все те мелочи, что определяли нашу совместную жизнь. Нет, в голову упрямо лезла всякая гадость…
Я вздохнул, открыл глаза. Спальня была окутана бархатистой тьмой, из распахнутого окна тянуло прохладой. Ни жены… бывшей жены, так ведь?.. ни её любовника не было.
— Всё у меня будет хорошо, — подбодрил сам себя.
После включил свет и начал рыться в тумбочках, в шкафу, даже на книжные полки заглянул. Там-то, между «Идиотом» и «Камерой обскура», я и отыскал недопитый коньяк. Толик может ворчать сколько влезет, но этой ночью мне как никогда необходим «тяжёлый градус».
Спустившись на кухню, я открыл холодильник и прихватил оставшиеся бутылки с пивом. Влажный холод стекла обжигал ладони, это было приятно.
Довольный собой, я пересёк прихожую и сени, толкнул плечом входную дверь и очутился в ночной темноте.
Один.
Толика в беседке не было.
Не обратив на это внимания, я направился к столу, на который и взгромоздил прихваченные из холодильника бутылки…
И замер.
Недокуренная сигарета одиноко тлела в пепельнице, ветер перебирал испещрённые кривыми строчками тетрадные листы. Стало как-то не по себе.
— Эй, Толян! — зачем-то крикнул я в ночь.
Ночь ответила погребальным безмолвием, а оскорблённые сверчки —яростной трелью. И больше ни единого звука.
— Да хватит уже, — без какой-либо надежды прошептал я. — Давай: отлил, встряхни хорошенько и выходи…
И грустно улыбнулся собственной дурацкой шутке.
Естественно, на провокацию Толик не повёлся. Он и не смог бы этого сделать, ведь его здесь не было.
Тогда я извлёк из пачки сигарету, закурил. Усевшись на лавку, с раздражением посмотрел на тетрадь, на все эти слова и предложения — проза? литература? жалкая графомания! —схватил бутылку коньяка и сделал несколько жадных глотков. Прямо из горла. Затем перевёл взгляд на окурок в пепельнице. Самый обычный, он уже не дымился, потух и точно уж не вызывал того мистического чувства — того первобытного ужаса, который я испытал, вернувшись из дома. Хороший образ, отметил я для себя. Из этого образа можно было бы состряпать рассказ. Или, лучше, роман. Какой-нибудь детектив, может, страшилку про чудище в лесу, про древних ведьм или инопланетян…
Я отвернулся и посмотрел на свою ржавенькую «девятку», одиноко жмущуюся возле дома. Да, там мог бы стоять «крайслер» Толика, а сам Толик мог бы сидеть напротив меня, прихлёбывать пиво, шутить и балагурить. Быть моим другом, в конце концов.
Но его не было, потому что несколько лет назад он переехал в другую страну. Мы так и не помирились после той безобразной стычки, хотя её причины… Конечно, Толик ничего не говорил про мою жену. Я это выдумал, потому что это было бы — не знаю — логично, что ли. По-литературному логично: каждая мысль в тексте, каждое событие служит конкретной идее. Строгая причинность, ничего лишнего. В реальности, увы, всё иначе. В реальности мы с Толиком, упившись до поросячьего визга, зацепились языками и разругались в пух и прах. На этом наша дружба закончилась. Никто не спешил мириться, каждый был горд и хранил эту гордость до последнего. И я почему-то верил, что под «последним» всегда подразумевается миг смерти — неотвратимое, о чём пишут в книгах, пробивая наивного читателя на скупую слезу или на философское размышление о вечном. Но нет, смерти тут не требуется. Порой достаточно упущенного времени, той обыденности, которая непременно расставит всё по местам и про которую с умным видом говорят, мол, «случилась жизнь». Не смерть случилась, а жизнь. Былое теряет остроту, раны затягиваются, но и человек уже изменился. Больше он не вернётся. И дело не в том, что он всё ещё зол и обижен, просто это уже совсем другой человек. Время дружбы ушло. Поэтому, когда я через знакомых разузнал номер Толика, набрал его, мне ответил кто-то чужой, кто-то, с кем наши дороги давно разошлись. Да, мы поговорили о всяком, вспомнили, как оно было раньше, грустно посмеялись и… распрощались. Судя по всему, навсегда распрощались.
Так я потерял друга.
Захваченный этой мыслью, я ещё отхлебнул коньяка, не сразу нащупал карандаш и сделал несколько пометок. А вдруг из этого и вправду выйдет рассказ? Реалистический ли, мистический? Неважно! Главное, написать хоть что-то!
Я вновь скосился на окурок в пепельнице — мой позабытый окурок — и вновь признал, что при всей своей незамысловатости это довольно пугающий и весьма удачный образ. В нём есть интрига, сокрыт какой-никакой потенциал.
И я запросто бы мог написать о том, как ближе к утру прибыл милицейский наряд. Как они обнаружили меня в беседке, где я трясся от холода, наблюдая за постепенно розовеющим небом, будто смущённым оттого, что наступает новое утро… Мог бы в деталях расписать, как они искали Толика — с неделю искали, даже больше. Прошерстили всю округу, перерыли все канавы, облазили реки и болота. И не нашли…
Загадочная история о том, как исчез Толик. Интригующая, держащая в напряжении, прочая околесица, которую лепят на обложки бестселлеров…
Я протёр воспалённые глаза, быстро допил коньяк и потянулся к пачке сигарет. Пошатнулся и чуть не свалился с лавки. Лишь теперь я понял, насколько пьян.
А мысль моя всё блуждала, цепляясь за события моей жизни. От Толика она вернулась к бывшей жене, к нашему с ней расставанию. «Машина времени» — прекрасная вещь для писателя, в том числе потому что перестраивает реальность, дорабатывает её, превращая в сюжет. Ушлый банкир и гнусная измена. Опороченная квартира, где герой, захваченный в плен воспоминаниями и самоедством, вынужден жить дальше. Этакая бытовая трагедия, тема, о которой можно и нужно писать. Ещё один рассказ. Не такой остросюжетный, как про таинственное исчезновение лучшего друга, но зато по-иному цепляющий. Грубая проза, в которой ключом бьёт грубая жизнь — и чем неприглядней эта жизнь, тем лучше. Такое любят. Такое читают. За такое дают литературные премии. Обычная судьба обычного человека.
Хорошие и действенные выдумки, если писать совсем уж не о чем.
А на самом деле обычная судьба обычного человека — это когда взращённая с детства дружба обрывается из-за глупости, либо рассеивается, как утренний туман, — банально потому, что пришло её время. Никакой тебе мистики, никаких интриг и расследований.
Судьба обычного человека — это когда жена молча собирается и уходит. Не к богатенькому банкиру, демонстрируя свою якобы гнилую сущность, а потому что разлюбила и не может так дальше. Ведь и для любви частенько отпущен свой срок. И вот она уходит — любовь? жена? — не к кому-то, а попросту в никуда, лишь бы подальше от тебя, от той невыносимой безысходности, какой ты стал. Никаких слезливых трагедий, никаких грязных подробностей. Скука и уныние, которым не светит ни одной премии.
Скука и уныние…
Я отложил карандаш. Пшикнув пробкой, сделал несколько глотков и тут же закурил. Перед глазами всё плыло, на душе было тоскливо.
— Да и сам ты — скука и уныние, — сказал я, продолжая оборванную мысль. — Четвёртый десяток разменял — и чё? Сидишь один в пустом доме, бухаешь и пытаешься что-нибудь сочинить. Зачем-то колупаешь свою жизнь, выдумываешь всякое, чтоб в итоге… что? Ну что?! Возникла история, литература, что-нибудь ещё, да? Что-то этакое, что и выделит тебя среди прочих. Писатель — он ведь не обычный человек. Вовсе не жалкий неудачник, который пытается слепить из своих неудач искусство — не-е-е! Он видел и знает больше, верно?.. Да нихрена ты не видел! Ни-хре-на!
Я уже был сильно пьян, меня постепенно клонило в сон. Но я не хотел спать. Я хотел, чтобы рядом был Толик и чтобы он шутил, нёс всякую чепуху и громко невпопад смеялся. Я хотел, чтоб он был здесь и нас бы по-прежнему связывала крепкая дружба.
А ещё я хотел, чтобы моя жена всё так же была со мной. И пусть бы мы спорили, может, ругались, но точно бы знали, что мы вместе, любим друг друга. Знали бы, что мы — навсегда.
И конечно же, я бы очень хотел снова писать — выдумывать всевозможные истории, хоть временами и глупые, даже никудышные, но всё же истории. Сочинять их так же легко и просто, как сочинял когда-то. Радоваться им, по-детски веря, что именно в этом моё призвание, и громко и пафосно заявлять всему миру о том, что жизнь моя отныне и навеки связана с литературой.
Как же я всего этого хотел!
Только вот не было в моей жизни больше ни дружбы, ни любви, ни литературы.
И всё, что я мог сделать, — таки свалившись с лавки на землю, облив себя пивом, — это то ли выплюнуть, то ли выскулить язвительно-жалобное:
— Сука!
И ещё раз:
— Сука!
И ещё:
— Сука!
Вот только к кому я обращался?
Редактор Анна Волкова
Корректор Татьяна Чикичева
Другая современная литература: chtivo.spb.ru