Елена Севрюгина рассказывает о жизни и творческом пути Бориса Слуцкого — русского поэта, переводчика, участника Великой Отечественной войны.
Борис Абрамович Слуцкий (7 мая 1919 года, Славянск — 23 февраля 1986 года, Тула) — русский поэт, переводчик, участник Великой Отечественной войны.
Лучшие стихи Бориса Слуцкого наполнены веянием времени, точными и достоверными описаниями военных событий, о которых поэт знал не понаслышке. Несмотря на некоторую обыденность и жёсткость тем, на практически полное отсутствие традиционных «примет поэтического», поэзия Слуцкого была именно лирикой, но не любовной или философской, а подлинно патриотической, гражданской, требующей особой интонации и особого, нового, языка:
Я говорил от имени России,
Её уполномочен правотой,
Её приказов формулы простые
Я разъяснял с достойной прямотой.
Я был политработником. Три года:
Сорок второй и два ещё потом,
Политработа — трудная работа.
Работали её таким путём:
Стою перед шеренгами неплотными,
Рассеянными час назад
в бою,
Перед голодными,
перед холодными.
Голодный и холодный.
Так!
Стою.
Им хлеб не выдан,
им патрон недодано,
Который день поспать им не дают.
Но я напоминаю им про Родину.
Молчат. Поют. И в новый бой идут.
Всё то, что в письмах им писали из дому,
Всё то, что в песнях с их душой слилось,
Всё это снова, заново и сызнова
Высоким словом — Родина — звалось.
Я этот день,
воспоминанье это,
Как справку,
собираюсь предъявить
Затем,
чтоб в новой должности — поэта —
От имени России
говорить.
Рассказывая о жизненном и творческом пути Слуцкого, нельзя не упомянуть о его богатом «послужном списке», обретённом в тяжёлые годы военных лет. С июня 1941 года — рядовой 60-й стрелковой бригады, затем — секретарь и военный следователь в дивизионной прокуратуре. С осени 1942 года — инструктор, с апреля 1943 года — старший инструктор политотдела 57-й армии. Ходил в разведку, был серьезно ранен, войну закончил в звании гвардии майора. В августе 1946 года Слуцкий был комиссован из-за тяжёлых головных болей, вызванных контузией, и признан инвалидом второй группы (в течение двух лет он перенёс две трепанации черепа).
Если, пребывая на службе, Слуцкий писал в основном эпизодически, то позднее, начиная с 1948 года, занялся поэзией активно. Борис Абрамович писал стихи, тексты песен и даже был привлечён к переводческой деятельности. После войны долго не печатался; лишь благодаря статье И. Эренбурга «О стихах Бориса Слуцкого» («Литературная газета» от 28 июля 1956 года) вышла книга стихотворений Слуцкого «Память». Название определяет и главную тему — воспоминания о жизни и о войне, о счастье и горе, о погибших товарищах и о тех, кто уцелел:
Я носил ордена.
После — планки носил.
После — просто следы этих планок носил,
А потом гимнастерку до дыр износил.
И надел заурядный пиджак.
А вдова Ковалева все помнит о нем,
И дорожки от слез — это память о нем,
Сколько лет не забудет никак!
И не надо ходить. И нельзя не пойти.
Я иду. Покупаю букет по пути.
Ковалева Мария Петровна, вдова,
Говорит мне у входа слова.
Ковалевой Марии Петровне в ответ
Говорю на пороге: — Привет! —
Я сажусь, постаравшись к портрету —
спиной,
Но бессменно висит надо мной
Муж Марии Петровны,
Мой друг Ковалев,
Не убитый еще, жив — здоров.
В глянцевитый стакан наливается чай,
А потом выпивается чай. Невзначай.
Я сижу за столом,
Я в глаза ей смотрю,
Я пристойно шучу и острю.
Я советы толково и веско даю —
У двух глаз,
У двух бездн на краю.
И, утешив Марию Петровну как мог,
Ухожу за порог
Взгляды Бориса Слуцкого на протяжении жизни менялись, но при этом он всегда оставался человеком, преданным своей Родине. Был один эпизод в его жизни, о котором поэт впоследствии очень жалел. Это была речь на собрании Союза писателей 31 октября 1958 года, в которой он осуждал публикацию на Западе романа Бориса Пастернака «Доктор Живаго». Слуцкий полагал, что «поэт должен искать славы на родной земле, а не у заморского дяди», но затем многое переосмыслил, осознав, что талант имеет право реализовать себя в любой стране и при любых условиях.
Несмотря на очевидное новаторство поэзии Слуцкого, её корни уходят в прошлое литературы, в эпоху золотого века. С восхищением и благодарностью поэт говорит о своём великом предшественнике, чьи стихи он помнит наизусть с самых ранних лет:
Стихи,
что с детства я на память знаю,
важней крови,
той, что во мне течет.
Я не скажу, что кровь не в счет:
она своя, не привозная, —
но — обновляется примерно раз в семь лет
и, бают, вся уходит, до кровинки.
А Пушкин — ежедневная новинка.
Но он — один. Другого нет.
О новаторстве поэта, его особенном языке писали многие современники и профессиональные исследователи. Не всем по нраву был нарочито грубоватый язык Слуцкого, насыщенный вульгаризмами и просторечной лексикой, неприглядными «бытовизмами», как будто вводящими суровую прозу в изысканную ткань поэтического текста. Упрощенная рифма и ломаный ритм, недосказанная, оборванная на полуслове строка «ворвались» в стихи поэта-фронтовика нестройным говором улицы, разрушив традиционные «нормы» поэтического. Просторечный и высокий стиль у Слуцкого легко уживались в границах одного стихотворения:
Гонимая
передвиженья зудом,
летящая
здесь же, недалеко,
чайка,
испачканная мазутом,
продемонстрировала
брюшко.
Все смешалось: отходы транспорта,
что сияют, блестят на волне,
и белая птица, та, что распята
на летящей голубизне.
Эта белая птица господняя,
пролетевшая легким сном,
человеком и преисподнею
мечена:
черным мазутным пятном.
Ничего от нас не чающая,
но за наши грехи отвечающая,
вот она,вот она,вот она,
нашим пятнышком зачернена.
В «обыкновенной» ломаной речи, во внешне неприхотливом сюжете внезапно «высвечивается» совсем иное, экзистенциальное — содержание, отсылающее к традициям литературы Серебряного века — к чеховской чайке, «гонимой и меченой», ставшей символом поруганной мечты. Образ имеет и более глубокий, христианский подтекст — птица, утратившая первоначальную белизну, несущая на себе человеческие грехи.
Сакральное, «просвечивающее» сквозь бытовое — одна из черт поэтики Слуцкого. Для того чтобы передать тревожное дыхание эпохи, наполненной «мазутом и грязью», необходимо было отказаться от гладкописи. Именно об этом писал Илья Эренбург в статье «О стихах Бориса Слуцкого», приведя строки из «Кёльнской ямы»: «Неуклюжесть приведённых строк, которая потребовала большого мастерства, позволила Слуцкому поэтично передать то страшное, что было бы оскорбительным, кощунственным, изложенное в гладком стихе аккуратно литературными словами»:
Читайте надпись над нашей могилой!
Да будем достойны посмертной славы!
А если кто больше терпеть не в силах,
Партком разрешает самоубийство слабым.
О вы, кто наши души живые
Хотели купить за похлебку с кашей,
Смотрите, как, мясо с ладони выев,
Кончают жизнь товарищи наши!
Землю роем,
скребем ногтями,
Стоном стонем
в Кёльнской яме,
Но все остается — как было, как было! —
Каша с вами, а души с нами.
Строки эти напоминают одновременно и поэтическую публицистику Маяковского, и «Балладу о повешенных» Франсуа Вийона. «Кельнская яма» не отличается изяществом, но при этом лишена искусственности, стихотворение — словно сгусток человеческого горя.
Поэзия Слуцкого — это уже уходящая в прошлое традиция разговора «от сердца к сердцу», в котором нет никаких опосредующих общение деталей: нарочито сложных метафор, семантически размытого образа автора, художественной условности происходящего. Всё здесь абсолютно реально, по-настоящему, поскольку речь идёт о суровой правде невыдуманной жизни. Эту правду нельзя утаить — можно только рассказать о ней так, чтобы в неё поверили все остальные:
Отбывайте, ребята, стаж.
Добывайте, ребята, опыт.
В этом доме любой этаж
Только с бою может быть добыт.
Легче хочешь?
Нет, врешь.
Проще, думаешь?
Нет, плоше.
Если что-нибудь даром возьмешь,
Это выйдет себе дороже.
Отметим ещё одну интересную черту поэтического языка Бориса Слуцкого. В своём творчестве, подчёркивая его адресованность широкому, а не элитарному читателю, он тяготеет к народному фольклору. Поэт использует разговорную, порой даже сказовую, манеру изложения, широко обыгрывает фразеологические обороты, вольно трансформирует пословицы, фактически создавая особое поле интертекста:
Давайте после драки
Помашем кулаками,
Не только пиво-раки
Мы ели и лакали,
Нет, назначались сроки,
Готовились бои,
Готовились в пророки
Товарищи мои.
Сейчас все это странно,
Звучит все это глупо.
В пяти соседних странах
Зарыты наши трупы.
И мрамор лейтенантов —
Фанерный монумент —
Венчанье тех талантов,
Развязка тех легенд.
За наши судьбы (личные),
За нашу славу (общую),
За ту строку отличную,
Что мы искали ощупью,
За то, что не испортили
Ни песню мы, ни стих,
Давайте выпьем, мертвые,
За здравие живых!
Все характерные черты поэзии Слуцкого говорят лишь об одном — он был человеком своего времени, неразрывно связанным с ним. Известный литературовед и биограф Илья Фаликов отмечает, что Слуцкий был одним из тех поэтов, «для которых категория времени существует безусловно и принимается как императив». Приверженность времени становится главной отличительной чертой художественного метода Слуцкого, поскольку вытекает из особенностей его личности. Судя по стихам поэта, он и сам это хорошо осознавал:
Мало было строчек у меня:
тыщи полторы. Быть может — две.
Все как есть держал я в голове.
Скоростных баллад лихой набор!
Место действия — была война.
Время действия — опять война.
В каждой — тридцать строчек про войну,
про ранения и про бои.
Средства выражения — мои.
Говорили: непохож! Хорош —
этого никто не говорил.
Собственную кашу я варил.
Свой рецепт, своя вода, своя крупа.
Говорили, чересчур крута.
Как грибник, свои я знал места.
Собственную жилу промывал.
Личный штамп имел. Свое клеймо.
Ежели дерьмо — мое дерьмо.
Можно бесконечно долго рассуждать о том, что поэзия не должна отвечать сиюминутным потребностям общества, что её главная задача — выражать и преломлять под определённым углом вечные категории и незыблемые ценности. Но всё же неизбежно возникает вопрос: способен ли поэт, живущий в эпоху катаклизмов и больших перемен, просто закрыть на это глаза? Нет, не способен, потому что эпоха уже в нём, и чем сильнее сердце откликается на её звук, на страдания людей, как близких, так и чужих, тем человечнее и долговечнее его поэзия. Ценность каждой минуты жизни, жалость ко всем без исключения — вот то, что является главной причиной актуальности поэзии Слуцкого и в наши дни.
Мне не хватало широты души,
Чтоб всех жалеть.
Я экономил жалость
Для вас, бойцы,
Для вас, карандаши,
Вы, спички-палочки (так это называлось),
Я вас жалел, а немцев не жалел.
За них душой нисколько не болел
Я радовался цифрам их потерь:
Нулям, раздувшимся немецкой кровью.
Работай, смерть!
Не уставай! Потей
Рабочим потом!
Бей их на здоровье!
Круши подряд!
<…>
Жалость — чувство всеобъемлющее. Несмотря на утверждение Слуцкого об отсутствии жалости к врагам, их он тоже жалеет. Переделывая лозунг Горького, Борис Слуцкий скажет: «Если враг не сдаётся — его не уничтожают. Его пленяют. Сажают в большой и чистый лагерь. И заставляют работать восемь часов в день — не больше». Гуманность по отношению к людям, любовь к своей стране, верность памяти павшим — опорные мотивы поэзии Слуцкого:
Снова нас читает Россия,
а не просто листает нас.
Снова ловит взгляды косые
и намеки, глухие подчас.
Потихоньку запели Лазаря,
а теперь все слышнее слышны
горе госпиталя, горе лагеря
и огромное горе войны.
И неясное, словно движение
облаков по ночным небесам,
просыпается к нам уважение,
обостряется слух к голосам.
В феврале 1977 года умерла жена Слуцкого, Татьяна Дашковская, много лет страдавшая от рака лимфоузлов. Для Слуцкого это стало огромным потрясениям, оправиться от которого так и не удалось. За три месяца он написал около двухсот стихотворений, в том числе обращённых к жене, — и замолчал как поэт до конца жизни:
Жена умирала и умерла —
в последний раз на меня поглядела, —
и стали надолго мои дела,
до них мне больше не было дела.
В последний раз взглянула она
не на меня, не на все живое.
Глазами блеснув, тряхнув головою,
иным была она изумлена
Я метрах в двух с половиной сидел,
какую-то книгу спроста листая,
когда она переходила предел,
тряхнув головой, глазами блистая.
И вдруг,
хорошея на всю болезнь,
на целую жизнь помолодела
и смерти молча сказала: «Не лезь!»
Как равная,
ей в глаза поглядела.
Последние годы Слуцкий провёл в Туле у младшего брата Ефима; в течение продолжительного времени поэт находился в психиатрической лечебнице, в публикациях своих произведений участия не принимал. Скончался 23 февраля 1986 года, похоронен на Пятницком кладбище в Москве. Спустя семь лет рядом с ним был похоронен его литературный душеприказчик Юрий Болдырев, опубликовавший во время перестройки более тысячи стихотворений Слуцкого…
Поэзия Бориса Слуцкого и ранее не утрачивала своей актуальности, и сейчас является особенно востребованной. Дмитрий Быков* ставит в заслугу Слуцкому создание универсальной поэтической интонации, с помощью которой можно рассказать о любом предмете — даже «про то, как человек от голода выедает мясо с собственной ладони». Высокого мнения о Слуцком были и другие поэты-фронтовики. Так, Александр Межиров считал его единственным крупным поэтом современности.
Делайте ваше дело,
поглядывая на небеса,
как бы оно ни задело
души и телеса,
если не будет взора
редкого на небеса,
все позабудется скоро,
высохнет, как роса.
Делали это небо
богатыри, не вы.
Небо лучше хлеба.
Небо глубже Невы.
Протяжение трассы —
вечность, а не век.
Вширь и вглубь — пространство.
Время — только вверх.
Если можно — оденет
синей голубизной.
Если нужно — одернет:
холод его и зной.
Ангелы, самолеты
и цветные шары
там совершают полеты
из миров в миры.
Там из космоса в космос,
словно из Ялты в Москву,
мчится кометы конус,
вздыбливая синеву.
Глядь, и преодолела
бездну за два часа!
Делайте ваше дело,
поглядывая на небеса.
*признан иноагентом Минюстом РФ