Я – в лесу. Сумеречно. Сквозь вершины деревьев еле пробиваются тоненькие лучики солнца. В ладони у меня птенец – совсем ещё крохотный. Даже желтая кайма вокруг клюва не пропала. «На, ешь, малыш, ешь», – приговариваю я и крошу ему какие-то травинки. Он глядит на меня блестящими бусинками глаз и начинает осторожно клевать.
Вдруг я просыпаюсь. И соображаю, что нахожусь не в лесу, а в больничной палате. На соседних кроватях лежат Вадик и Анфиса вместе с мамами. И у Вадика, и у Анфисы совсем безволосые головы – волосы выпали. Рядом со мной сидит моя мама и читает книгу. Она очень похудела, лицо отдает желтизной – так переживает за меня. «Не горюй, мамочка!» – хочется сказать ей. Но вырываются другие слова: «Я больше не приму ни одну систему! Все! Надоело! Меня тошнит! Я хочу домой!»
Мама вскакивает с постели и начинает уговаривать: «Ну потерпи, детка, один только блок остался!». Я наперед знаю, что именно так она скажет, и то, что заплачет, и то, что будет крутиться возле меня как на горячих угольях. Я могла бы тоже заплакать вместе с ней, но не получается. Мне уже давно не хочется ни жалеть себя, ни плакать, ни лечиться. Мне лишь хочется вырваться из этой тесной палаты, выйти на свежий воздух, вздохнуть полной грудью и… прыгать-скакать как озорной козленок!
На выходные нас наконец отпускают домой. До остановки отец несет меня на плечах. На тропинке снега нанесло по колено. Иногда отец нечаянно оступается, и мы едва не падаем в сугроб. Я еще крепче обхватываю шею отца здоровой рукой. Мама с сумками и пакетами в руках ковыляет впереди.
Тихо падает снег. Как крупные хлопья ваты, кружатся снежинки, облепляя воротник отцовой куртки, садятся мне на лицо, тают и стекают на шею. Рядом с ревом и гулом несется поток машин. Один водитель, взглянув на нас, покрутил пальцем у виска. Наверное, подумал: с чего эту такую большую девочку тащат на закорках? Но у меня самой нету сил двигаться. Отворачиваюсь в сторону и начинаю разглядывать однообразно серый забор.
Дома я все время лежу. Не хочется ни есть, ни шевелиться. Сестренка Лейла подходит и упрашивает: «Апа, поешь что-нибудь!» Знаю, это мама ее подсылает. Ведь я, едва начала разговаривать, стала донимать родителей:
«Мне лялька нужна, почему вы ляльку не приносите?» Вот они, хоть уже и в возрасте были, преподнесли мне эту хорошенькую, озорную сестренку Лейлу. Некоторые дети не жалуют младших братишек и сестренок. А я в ней души не чаю. Поэтому я никак не могу ослушаться, беру с тарелки кусочек яблока и делаю вид, что жую его, хотя совсем не чувствую вкуса.
После этого Лейла притаскивает свой школьный портфель и начинает показывать мне альбомы с тетрадками: «Смотри, какую красивую птичку мы нарисовали!» Увидев среди ветвей птицу, я тотчас вспомнила того птенчика из моего сна. Нарисованная сестренкой птица такая же крохотная, такая же грустная. Как же это я забыла! Я беру из лежащей в ногах сумочки кусок ткани и показываю Лейле. Я ведь начала вышивать птенца, сидящего в гнезде среди зеленой листвы и сиреневых цветов. Моя рука тянется за иголкой. Подложив поудобней подушку, принялась за вышивку. «Как ты сумела вышить такие мелкие узоры?» – допытывается сестренка.
К вечеру у меня настроение немного повысилось. Я даже нашла в себе силы выйти в зал и смотреть со всеми телевизор. Едва включили телевизор – появилась реклама. Девочка, выпорхнувшая на сцену под задорные звуки гармони, – это я. Когда-то я ходила на танцы, и на одном концерте БСТ засняло наш ансамбль. «И кто же сглазил мое дитя?» – не выдержав, всхлипнула мама. Я смотрю на свои руки – они такие тонкие, такие слабые…
В памяти возник недавний разговор. Врач пригласил меня для беседы наедине. «Ты уже взрослая девочка, – сказал он. – И ты должна это знать. Мы делаем все возможное, но твоя прооперированная рука может и не восстановиться!» Я не плакала в тот день. Только анализы мои резко ухудшились. Уж не зная, что и делать, мама пригласила из мечети муллу. Громко, на всю палату, он прочитал суры из Корана. Тогда я и наплакалась вволю.
Вот и весна пришла. Последний блок я уже приняла. Можно сказать, от химии избавилась. Теперь и волосы начнут расти. Только почему-то состояние мое не улучшилось. Наоборот, анализы стали хуже. На спине вздулись водяные пузыри. Мама все время плачет. Убивается: «Неужели нет никакого средства?». Соседи по палате, которые пришли вместе со мной, давно уже выписались. А я все лежу.
Во дворе нашей больницы на старом тополе висит обветшалый скворечник. В нем поселились скворцы. Целыми днями они суетятся, гомонят, а то и петь начинают, трепеща крылышками. Сидя на кровати, я часами гляжу на них. Свою вышивку с птенчиком я прикрепила скотчем на окне снаружи – может, увидят ее скворцы. Но они признают только свой скворечник. И в голову даже не берут, что какая-то девочка все время следит за ними. Немного спустя осталась только одна птица. Наверно, скворчиха начала высиживать яйца, а скворец, оказавшись в одиночестве, похоже, заскучал. Иногда мне кажется – он чем-то похож на моего отца. Тот ведь тоже один дома с сестренкой. А Лейла ябедничает: «У тебя настроение хорошее, а у мамы нет, со мной даже не разговаривает».
Со временем и за скворцами наблюдать надоело. Теперь я больше лежу. У мамы уже руки стали трястись. Из-за меня все страдает. Сегодня мороженое принесла. Спрашивает: «Которое хочешь, дочка, ананасовое или вишневое?» Хотя есть ни капельки не хотелось, одно я все-таки съела. Мама так обрадовалась!
…Я опять в лесу. Вокруг глухая ночь. Темно. Я совсем одна. Жутко. Страшно. Гляжу на руки. Ладонь пуста. Где же птенец?! Просыпаюсь с часто бьющимся сердцем, всхлипывая, задыхаясь от нехватки воздуха. И начинаю рыдать, слезы льются, как будто прорвало плотину. Мама бежит за врачами, они делают мне уколы, дают таблетки.
– Птенец, – говорю я, немного придя в себя. – Его нет – он куда-то пропал! Улетел!
– Что же это за птенец? – спрашивает мама, а у самой слезы по щекам – градом.
– Пестрый такой, совсем крошечный птенчик!
– Дитя мое, ты бредишь, смотри, нет никакой птицы! – Она ворошит простыни и полотенца.
– Нет, он был, – обижаюсь и сержусь я на маму, – я его травой кормила!
В тот день к вечеру опять пришел мулла. Осторожно расспросил про мое здоровье, заставил рассказать мой сон. Едва я сказала, что птенца нет, он улетел, – его лицо засияло, как солнце в мае. «Это же твоя болезнь, она ушла от тебя, так и знай, иншалла, выздоровеешь ты!» – и погладил меня по спине. И, как я ни тосковала, как ни жалко было того птенца, я поверила этим словам.
Летом мы снова улетели в Германию. В прошлом году, осенью, мне делали там операцию. Говорили, чтобы весной приехали снова, но не получилось. Услышав от врачей «Гут, гут!», мама принялась плакать. Интересная она: скажут «плохо» – плачет, скажут «хорошо» – тоже плачет. Потом мы ходили по магазинам, мне и сестренке мама всякой нарядной одежды накупила, родным и знакомым – гостинцев и подарков.
На следующий после возвращения день мы совершили курбан, читали Коран. Пришел и тот мулла. В руках держит что-то, прикрытое куском ткани.
– Знаешь, что здесь? – спрашивает, хитро улыбаясь и прищурив глаза.
Растерявшись, я даже не нашлась что сказать.
– Чак-чак! – выпалила я.
Когда в прошлом году выходила замуж моя двоюродная сестра, мама и тетя приготовили огромный свадебный чак-чак и, облив его медовым сиропом, положили в большую коробку и точно так же накрыли тканью.
– А ты верно угадала! – Громко засмеявшись, мулла откинул покрывало с клетки.
А там… Голубой-голубой попугай! На шее шесть или семь бусинок-пятнышек – настоящее ожерелье, да и только! Увидев нас, нахохлился, перышки взъерошил, крылья раскинул, будто напугать нас хочет. Вот тебе и чак-чак!
– Давай так и назовем его – Чак-Чак. Пусть он будет подарком от меня, – сказал мулла и погладил меня по голове.
Таким образом, хлопот мне прибавилось. Каждый день насыпаю Чак-Чаку корм, меняю воду, чищу клетку. Начала учить его разговаривать. Теперь в моей комнате стало весело. Как только Чак-Чак начнет щебетать и порхать туда-сюда – никаких джунглей не надо.
И что я теперь знаю точно – буду поступать на ветеринара. Я стану самым лучшим ветеринаром, и, если мой попугай заболеет, я его сразу вылечу!
– Будешь, Бог даст, будешь, – улыбается мама. И гладит по моим коротким волосам. А у самой глаза такие грустные… И, чтобы поднять ей настроение, я начинаю щебетать как мой Чак-Чак. Это искусство, которым я овладела недавно, развеселило маму, и она начинает громко смеяться. Дремавший до этого Чак-чак, взбодрившись, тоже начинает щебетать и носиться по клетке. К нашему веселью присоединяются и Лейла вместе с папой.
В доме шум, гам. В окнах солнце. Мама смеется. Папа хохочет. Визжит Лейла. Мир прекрасен!
Перевод с татарского Валерия Чарковского.
Оригинал публикации находится на сайте журнала "Бельские просторы"
Автор: Дильбар Булатова
Журнал "Бельские просторы" приглашает посетить наш сайт, где Вы найдете много интересного и нового, а также хорошо забытого старого.