Девочка и графоман

Изображение от rawpixel.com на Freepik

Все действующие лица, места и события в этой книге – подлинные. Некоторые высказывания и мысли по необходимости сочинены автором. Ни одно из имён не изменено ради того, чтобы оградить невиновных, ибо Господь Бог хранит невинных по долгу своей небесной службы.

Курт Воннегут

I

«Марта, не чавкай, не качайся на стуле, не торопись, не болтай ногами, не ставь локти на стол, не горбись, не клади столько сахара в чай, не забудь надеть гамаши, не общайся с посторонними, не говори ерунду», – десять заповедей утра. Десять из сотен привычных «не», прокладывающих в хаосе пунктир бытия. «Не чавкай, не качайся…» – монотонный рефрен, столько сношено под него гамаш, а мир не меняется, и даже размер у тёплых штанов давно не растет.

Каждое утро Марта начинает раскачивать стул и тянется за песком, забыв, что уже положила две полные ложки…

– Замечталась, – мама ворчит, уютная, специальным ножичком счищая с яблока жёсткую кожуру.

Но Марта не мечтает – о чём мечтать? И зачем? Она хлюпает чаем, громко – маме назло, и продолжает бездумно болтать ножками в тапках с большими помпонами, эти тапки папа когда-то привез из Баку.

Так они обычно встречают мелкий, как лужа, день – мама и дочка – две старушки на крохотной кухне.

О них никто не расскажет сказок, ведь они не ходили за тридевять земель, а всю жизнь провели в городе, окружающем кухонный стол. Их «давным-давно» не тянет за душу сладостным зовом, а тихо тикает на стене, повторяясь из часа в час.

Люди не видят, как сердце качает кровь, и не знают, как работает мир, поэтому Марта и мама буднично встретили утро чудесного дня.

Пока дочь натягивает, встав на цыпочки, на попу гамаши, а мать говорит ей: «Опоздаешь, трамваи, наверное, снова стоят», я начну историю о том, как девочка и графоман жили долго – и счастливо умерли в один день.

В тот самый день, начавшийся с прозы, поэту Мунину явился Гайса Христус.

– И-эх, Салават, – сказал Христус. – Плохо тебе?

– Плохо, Гайса-агай, – признался поэт.

Он открыл окно на кухне и курил туда, чтоб унять тошноту. Гости ушли, а друзья уже спали. Эгир устроил щёку в мягкий пищевой мусор, а жирный Хугин лёг на пол, выпав головой в коридор.

– День рожденья, Гайса-агай, – пояснил Салават.

Он хотел рассказать святому, что глупо отмечать приход человека в этот недобрый мир. Что плакать надо, не пировать. Что когда жива была мама, день рождения получался другим. Что пришлось оставить праздничный рай – на берегу одноименной речки Эдем, в горах, где сосновый бор переходит в пахнущий ягодой луг.

Там, в стране огромной травы, Салават ходил босиком по теплой земле и каждому зверю, каждой букашке давал имена. Он рассказал бы всё, от чего разрывалась душа, но не было слов и не было сил. Впрочем, славный Христус понимал поэта без слов.

– Душа у тебя болит, – посетовал мудрый Христус.

Мунин бросил окурок в окно, и тот полетел далеко вниз, погаснув, как метеор.

– Загадай желание, – молвил святой.

– Нет у меня желаний, Гайса-агай, извини.

– Тогда садись в мою колесницу, – предложил щедрый Христус. – Я отвезу тебя туда, где поэтам живется легко.

– Спасибо, – сказал Салават и, выбравшись из окна, ступил в золотую колесницу русского бога.

– Обманул тебя хитрый дунгуз ? – хрюкнул Хугин, когда Мунин, открыв в больнице глаза, с трудом рассказал ему об утренней встрече.

– Вряд ли, – ответил Салават, помолчав. – Без его колесницы я бы разбился. Просто он раздумал забирать меня туда, где поэтам живется легко.

– Мунин не полетит, – сказал главный редактор, точно в то время как Марта, с привычной гордостью посмотрев на часы, потом – на утренний стул, дёрнула рычажок унитаза, обернув его кусочком бумаги.

Она всегда была в этот момент отчасти капитаном судна, поднимающим флаг, отчасти – генералом, дающим отмашку на прощальный салют. Миг – и уходят итоги вчерашнего дня, подобно тому, как в крематории торжественно уезжает в печь укрытый штандартами гроб.

Впереди – новый день и новый горизонт за бушпритом.

Но сегодня капитан приуныл, и вместо салюта вышел непрезентабельный пшик, хотя вода исправно всосалась в трубы, завихрившись, согласно законам физики.

Конечно, казённый сортир не радует, как домашний, но служба есть служба – в редакцию Марта приходит минута в минуту, а время стула наступает ещё через семнадцать минут.

И сегодня за эти семнадцать минут не случилось ничего, что могло бы испортить утренний ритуал. Ровно по часам позвонил сумасшедший из Бирска:

– Всё нормально, – доложил сумасшедший. – Либерасты подмылись и готовы к работе. Человек на посту, ему до завтрака помог полковой психиатр, а я сражаюсь с бесами совершенно один вот уже четыре тысячи лет.

Сумасшедший обижался, когда его так называли:

– Я – псих! – гордо сообщил он в тысяча первый раз. – Мы, психи, ещё спасаем планету от бесов, но нас всё меньше, а бесы уже составляют пятьдесят четыре процента населения Земли. Не считая атак из космоса. Любой безумен в любви и на войне, но жизнь – не звук, чтоб её оборвать.

После этих слов сумасшедший вежливо попрощался, обещав позвонить ещё.

Марта положила трубку и мысленно сосчитала до десяти – на счёте – де… он, как правило, действительно перезванивал.

– Короче, я понял одно, – сказал сумасшедший, когда Марта, подумав: «…сять», снова сняла трубку, – если постоянно ругаться «лохом», то «лохом» могут назвать тебя. Но мне не страшно, потому, что я за это убью. – И добавил: А сейчас не бойтесь, с вами будет разговаривать бес.

Марта и не боялась – бес бывал, как правило, краток.

– ЫАЭУ! – адским басом вырыгнул бес. Ему, как всегда, была неудобна слабая людская гортань, он понастраивал её с полминуты, безбожно растягивая хрящи, – АУЭ!..

Пока в телефонной трубке слышались звуки борьбы за речевой аппарат, Марта раскрыла новую рукопись.

Спутав регистр, бес неожиданно заверещал и начал смеяться тоненько, а после сказал отчётливым детским голосом:

– Девочка моя, просыпайся!

– Бесы чего только не делают, чтобы беситься, – объяснил сумасшедший. – Нужна третья мировая война, и это – война против всех. Хорошего дня, мы с ним пока на посту.

После этих слов Марта приступила к работе.

Она подточила карандаш на специальном, прикрученном к столешнице станке. Положила его на чистую – без пометок – страницу и пошла в туалет…

Нет, на работе сегодня всё было нормально.

Дома – тоже. Две таблетки – маленькая и большая – до еды. Одна – средняя – после. Яйцо варится столько, сколько нужно для дыхательной гимнастики Анкхара. Дорога до трамвая занимает четыреста пятнадцать шагов…

Додумав до слова «трамвай», Марта ощутила дискомфорт и немедленно – гордость. Гордость от того, что легко нашла неполадку наступившего дня. Дело в том, что трамвай – испохабился!

Именно так – испохабился, и она не намерена смягчать это не вполне литературное слово.

Раньше трамвай был совершенно иным.

Утром папа щекотал ей ноздри совиным пером.

– У-утро! У-тро! – ласково ухал он.

Марта, смеясь, закрывала ладошками нос:

– Утром совы ложатся спать!

– А девочки открывают глазки!

– Не открывают, не открывают! – Марта усиленно жмурилась, но папа уже выдёргивал её, сияющую и непокорную, как рыбку, – выдёргивал ввысь.

– Я боюсь, боюсь! – хохотала Марта, набираясь храбрости посмотреть сквозь ресницы: далеко потолок? Или оба они уже улетели из комнаты и потолок остался внизу?

Потом были мамины десять «не», и Марта с папой выбегали на улицу.

Перед ними расстилалась дорога.

Она была очень широкой, по бокам сверкали алмазами белые скалы, за ними высился лес. Неизвестные птицы вспархивали с ветвей.

А далеко впереди расхаживал и позванивал в колокольчик трамвай.

Папа с Мартой вступали на эту дорогу и тут же начинали выдыхать дым – как драконы или машины.

– У меня дым – до самого неба! – кричал папа. – И ещё из носа!

– Несправедливо! У меня – шарф!

Папины огромные ноги делали шаг, и Марта бежала от одной его ноги до другой. Но, когда добегала, он уже делал следующий шаг.

– Ты слишком быстро! – протестовала она.

– А ты держись за стремя.

Марта знала, что за стремя держится пеший воин, бегущий на марше рядом со всадником, и держалась изо всех сил.

Зато когда подходил трамвай, она пряталась за папину ногу.

Издалека он казался милым, а вблизи накатывал с грохотом и оглушительным звоном, и только с папой можно отважиться, чтобы войти.

Внутри трамвай уже не был грозным – просто волшебным и просто живым.

Его двери открывались и закрывались сами. Он разговаривал всем телом – безо всякого рта. Он заталкивал в себя кучу людей и мчался, содрогаясь от скорости, ничего не боясь на пути.

Его сидения блестели – если их гладить мокрой варежкой, то капельки садятся каждая сама по себе. А стены его – изо льда, и нужно было, сняв варежки, прикладывать к ним большой палец. Тогда открывался круглый глазок, в котором появлялись картинки.

И всегда наступал момент – у Марты заранее ёкало над животом, – когда трамвай объявлял торжественно:

– Детский мир!

В этом мире жили дед и баба.

Папа называл их очень смешно: «Предки».

Когда приходила Марта, они открывали деревянный сундук с мукой и, наверное, мели по сусекам – не чем-нибудь, а настоящим птичьим крылом. Во всяком случае, оно всегда было у бабушки в руках, пока дедушка замешивал тесто.

Они пекли в честь Марты пирог с человеческим именем «Наполеон».

Марта, сидя на стуле и болтая ногами, удобно утыкалась носом в столешницу, и ей всё было видно.

Вот дедуля достаёт маленький запаянный железный бочонок…

Раз! – огромным ножом пробивает крышку.

Два! – из дыры выползает сгущенное молоко, слаще его ничего не бывает на свете.

У Марты во рту становится тесно, и она, чтобы не лопнуть, шепчет, заранее зная ответ:

– Папа, это действительно рай?

Потом дедуля долго мнёт деревянной толкушкой масло, а бабуля…

– Бабуля, садитесь!

Сегодня Марте уступили место в трамвае.

Здоровенный лоб просиял от своего благородства.

Это даже не хамство, а глупость.

– Сколько вам лет, молодой человек? – вежливо ответила Марта.

– Нам?... Девятнадцать…

– Чтобы мне оказаться вашей, как вы сказали, «бабулей», я должна была стать матерью в средних классах среднего учебного заведения!

Молодой человек помолчал, сражённый, а после кивнул:

– В смысле садиться не хочете?

Вот с какими людьми приходится ездить в трамвае.

У бабушки с дедушкой был говорящий кот по имени Питер. Когда он сердился, то бормотал: «Нетсмысла!» или «Несмешно!». Собираясь домой, Марта приглашала кота поехать с ними – не навсегда, погостить, но Питер отказывал. «Наверное, он не любит трамвай», – думала Марта.

И угадала. Когда папа однажды привёз его всё-таки к Марте, Питер сразу забрался под шкаф и только шипел, когда его пытались достать.

– Это он после трамвая, – успокаивал папа, – отойдёт.

Но кот не отошёл, а сбежал – никто не заметил как.

– Давай проверим, он добрался до Детского мира? – просила Марта, а папа делал вид, что не слышит.

После этого случая Марта несколько раз подбивала папу пойти на трамвай – безуспешно. Хотя он тоже очень скучал по деду и бабе – даже плакал, но в Детский мир они больше не ездили – никогда.

Как-то раз – Марта была уже школьницей – папа обмолвился, что туда больше нет дороги: рельсы выломали из асфальта и увезли.

– А кольцо теперь где? – непонятно спросила мама.

Папа не стал отвечать – по нему и так было видно, что неведомое кольцо кануло безвозвратно.

Зато с уходом Питера папа каждый вечер рассказывал сказку про Кота и Принцессу – про их бесконечное Путешествие.

А Марту мама стала водить через двор в садик.

В садике Марта сильнее скучала по Детскому миру и однажды во время дневного сна по секрету рассказала о нём мальчику Саше. Саша проболтался, и Мир её снова ожил, постепенно становясь всё ярче и чётче:

– А игрушки в нём есть? – снова и снова пытали у Марты дети и слушали, не веря ушам.

– Целый магазин! Если собрать все игрушки Вселенной, то всё равно получится меньше, чем там.

Марта не сочиняла. Давным-давно бабуля привела Марту в магазин под окнами их дома, и та стразу увидела чёрного, как Питер, большого мехового кота. Марта обняла его, насколько хватило рук, и сразу потащила. Взрослые почему-то смеялись, бабушка охала, побежала за Мартой, потом – обратно, а потом успокоилась и помогла донести его. Жалко, что кот так и остался сидеть на мучном сундуке: папа сказал, что мама не разрешит держать дома такую большую игрушку.

– А правда, там полная кладовая сгущёнки? – спрашивали Марту в саду.

– Правда.

И она решила, что раз туда больше не ходит трамвай, уйти в Детский мир пешком и увести с собой не знающих рая детей.

…Марта шла впереди оживлённой толпы, и ветер трепал её волосы. Она была счастлива – знала, что заблудиться нельзя. Главное – пройти через двор, потом – семь раз по сто и восемь шагов до трамвая.

На девяносто четвёртом шаге кто-то крикнул:

– Атас! Воспиталка!

Воспиталка подбежала и схватила Марту за локоть:

– Немедленно все возвращайтесь в сад!

Сад должен быть раем, но по звучанию это слово похоже на «ад». Никогда не увидят дети полного магазина игрушек, бабушку с веничком из крыла и дедушку, который огромным ножом выпускает на волю неспешное молоко – самое сладкое в мире.

Дети смотрели на Марту с жалостью и укором.

Это было бесчестье, несовместимое с жизнью.

Она дёрнула локоть из пальцев плачущей воспиталки, легла на дорогу, сложила руки на грудь и крепко закрыла глаза.

– Не дыши! – посоветовал Саша.

Ясное дело – как же ещё умереть? Очень хотелось закрыть ладонью для верности ноздри и рот, но тогда вышло бы некрасиво.

Некрасиво получилось с костюмом – мама ругала за него Марту весь вечер и ещё несколько дней.

В Уфе сейчас на месте «Детского мира» – «Макдональдс».

Марта открыла рукопись. В принципе, можно сразу ставить резолюцию «Del», что означает: в корзину. Это – текст, присланный графоманом.

Вычурным шрифтом набран заголовок: «Сказки для Марты».

Сказки! Для! Марты! – издевательство чистой воды. Ей скинули дебила, маньяка, а сами хихикают в спину.

Уже «во первых строках» идёт махровая ахинея, Марта, не удержавшись, прочитала вслух Булкину – соседу по кабинету:

– …Когда на Принцессу нападают разбойники, она становится просто маленькой Девочкой. А если Принцесса к тому же мала, то уж точно кричи: «Караул!»…

Булкин посмотрел на неё с высокомерием человека, получившего в лоб.

– Уж точно кричи: «Караул», когда пишут такое, – Марту просто бесят эти заглавные буквы. – Графоманы сами себя выдают, их тексты – самопародия.

Именно с этих «сказок» день затрещал по швам.

Всё началось со слова, и слово это было «любовь»:

– Я смотрю, вы не любите авторов, – выдал глубокомысленно Булкин.

– А где сказано, что я должна их любить? – усмехнулась Марта, но голос её обиженно дрогнул. – И за что? За то, что я трачу на них свою жизнь? Они пачкают, как дурные коты, а я должна из их пачкотни лепить конфетку?

– Вот-вот – не любите. Ни-ко-го! – Булкин ещё постучал для верности пальцем. – Марта Георгиевна…

– Ге-ор-го-вна. Моего папу звали Георг.

– Не заводитесь…

– Это вы тараканам скажите: «Не заводитесь»! Посмотрите, какой у вас гадюшник в столе!

– Мало ли что у вас в столе – я к вам в столы не лажу!

Марта решила замкнуться в молчании. Булкин отгородился газетой.

«Не любите… Надо же! Что он понимает в любви!»

Марта, как бы невзначай, опустила под стол левую руку.

Медленно-медленно положила ладонь себе на колено.

Сосед пролистнул страницу.

Марта отставила пальчик. И осторожно, на миллиметр, выдвинула ящик стола. Стол скрипнул, Булкин поднял из-за газеты на Марту глаза.

Она сосредоточенно правила рукопись, её щеки пылали, сердце колотилось, но палец левой руки вжимался в гладкую выемку на дне ящика.

Ещё миллиметр. Ещё.

Булкин посмотрел с подозрением:

– Что вы там вошкаетесь?

Марта промолчала. Вошкаться – это искать вшей. Не удивительно, если у коллеги полно насекомых – с его-то образом жизни.

В кабинет заглянула Маша:

– А вы чего не идёте? – спросила она, глядя на Булкина.

Тот поднялся и вышел.

Марта посмотрела на часы – до оперативки ещё восемь с половиной минут. Но Булкина куда-то позвали. А её – нет.

Она с досадой задвинула ящик и подбежала к двери. Послушала – тихо. Ни движений, ни голосов.

Что-то затевается без неё.

Марта села, посмотрела на рукопись. Встала. Опять села. Нет, это невыносимо!

Она взяла с окна баночку с кашей и решила отнести её в холодильник. За эту баночку её прозвали «принцессой на горошнице», но стоит ли обращать внимание на интеллектуально обделённых людей.

В коридоре пусто. Более того – все двери заперты. В кабинете главного слышатся голоса.

Так и есть – заговор.

Марта поставила кашу в холодильник, громко хлопнула дверцей. Послушала. На шум никто не выглянул. Подкралась на цыпочках к кабинету главреда. Оглянулась – никого. Небрежно отклонив голову – как будто её осенили на ходу необычайные думы, – приблизила ухо к двери. Но разобрала только отдельные выкрики.

Посмотрела на часы – до оперативки минута. И, решительно распахнув дверь, вошла в кабинет – губки дрожат, носик кроличий: розовый и трясётся.

Все сидят за столом, кроме неё и поэта Мунина.

– Опаздываете, Марта Георговна, – сказал главный редактор. – Садитесь.

Она вспыхнула – никто ещё не упрекал её в опоздании. Села за стол, выдав про себя обличительный монолог.

– Давайте решать уже, кушать хочется! – возмутился Седых.

И Марта не удержалась:

– Что-то я не вижу детей.

– Чего?

– Глагол «кушать» применим только к маленьким детям.

– А если – водочку? – весело потёр руки Канавкин.

–А водку кушают, – съязвила Марта, – только дегенераты.

– Так, хватит. Мунин никуда не летит… – в который раз повторил главный редактор.

– Он уже … – хмыкнул Булкин.

Главный строго моргнул и закончил:

– Не слышу конструктива: кто отправится вместо него? Открытие фестиваля сегодня.

– А ведь мы купили Мунину торт. И цветы, – расстроилась пышечка Маша. – И открытку подписали ко дню рождения.

– Вот наша открыточка ему пригодится, на память, – закивал публицист Канавкин. – Можно сказать, второй раз родился. А тортик придется съесть самим: Салавату Мансуровичу долго ещё не до тортиков будет.

– Я не могу! – пискнула Маша. – В смысле, тортик – могу, а лететь – не могу!

Все засмеялись.

– У меня – дети, – обиделась Маша, будто объясняя этим и пристрастие к сладкому, и неспособность к полетам.

И у Канавкина – дети, а у Булкина – шесть, а Седых – в завязке… Марта слушала, как все препирались, мысленно стуча кулачком. Не то чтобы ей очень хотелось лететь – она летала-то всего один раз, давным-давно, с папой, но простое чувство справедливости…

– Простое чувство справедливости… – прошептала она.

Её не услышали.

«Музыка, классический танец и золотая медаль, – обиженно думала Марта. – Два иностранных языка – английский утром с папой, испанский вечером с мамой. В совершенстве. Кому в Уфе нужен мой испанский язык? Это стадо бабуинов не отличит Маркса от Маркеса».

– В конце концов, фестиваль международный, – она повысила голос.

– А?! Вы что-то сказали? Хватит орать – Марта Георговна хочет что-то сказать!

– Да тихо вы все!!!

– Не орите!

– Марта Георговна, вам плохо?

– Мне хорошо, – с достоинством молвила Марта. – Я хочу сказать, что я – полноправный член редколлегии и могу, не хуже других, представлять журнал. В том числе – на международном уровне. Это не значит, что я стремлюсь куда-то ехать, но, как минимум, мою кандидатуру могли бы принять к сведенью.

На неё посмотрели, как на говорящего кролика.

Фестиваль – это шум, это драйв, это поцелуи и хлопанье по плечам. Это – пьянка, наконец. И вдруг – Марта? Марта, которая сутулясь шмыгает по коридору с вечными каплями, с таблетками, со стаканом воды? Марта, которая греет в микроволновке протёртую пищу и кушает её маленькой ложечкой по часам?

– Марта Георговна, вы же больны?

– Погодите, а это даже прикольно…

– Марта Георговна, ведь у вас – графоман!

Действительно, если лететь, то немедля, а у неё – графоман.

Понятно, что она не полетит – никогда, никуда, но и графоман этот…

– А я не буду его сдавать.

Простое чувство справедливости, в конце концов… Почему самую грязную работу приходится делать ей, а другие козыряют на фуршетах?

Графомана прислали чуть ли не из Евросоюза. А может быть, – из ООН. Во всяком случае, его письма приходили по почте – не электронной – на бланках с водяными знаками и шапками на трех языках. Ежемесячно.

– Да, я не буду его сдавать. То, что он пишет, нельзя печатать, и я не обязана переписывать за него. И вообще, надо еще разобраться, что это за тип. Может быть, он – террорист.

– Ну, уж скорей, – педофил, – примирительно сказал главный редактор. – Его девочка, про которую он всё пишет, изображена, мягко говоря, в ситуациях довольно пикантных…

– Вполне допускаю такую возможность, – Марта не собиралась шутить. – Во всяком случае, он – однозначно больной человек. Логические связи в его тексте отсутствуют, большинство предложений – форменный бред. Да еще эти претенциозные заглавные буквы – «Девочка…».

– А вы не боитесь, что нам за него по голове настучат? – спросил публицист Канавкин.

– Судя по текстам, он сам может настучать, и не только по голове. И не только настучать.

– А что, вот Льюис Кэрролл был одержим влеченьем к малолетней соседке…

– Эй, – забеспокоилась Маша, – что, на самом деле так плохо? Тогда надо принять меры. А то вдруг где-то живет действительно психбольной, маньяк, рядом с каким-то ребёнком – соседкой, племянницей, падчерицей – мы же не знаем! Я читала, что маньяки сами подсознательно себя выдают. Вот он пишет нам письма, возможно, сигналит, чтобы мы его остановили, предотвратили… Это ужасно!

– Погодите, Маша, не драматизируйте…

– Да, Марта Георгиевна… – радостно засопел Булкин.

– Георговна!

– Ага, – он отмахнулся. – Если вы вступите с этим графоманом в войну, то вам и вправду лучше лететь подальше. А то он сначала эту свою девочку – того, а потом и за вас примется.

– Да, да! Марта Георговна! Она же согласна – пусть летит! – загалдели все в один голос. Послышалось, что кто-то даже тихо сказал: «Пусть катится».

– Тем более, Марта Георговна не скидывалась на торт.

– Ну к чему это, Маша?

– Я не ем сладкого после полудня, – хорошее воспитание помешало Марте добавить: «И вам не советую».

– Минутку внимания! – главный постучал по столу. – Давайте говорить конструктивно. Марта Георговна, вы обещаете оперативно подготовить свой роман в следующий номер?

– Да.

– А графомана решим оставить с его вожделением к не известной нам юной особе без надежды на публикацию?

– И девочку без надежды на помощь? – с упрёком буркнула Маша.

– Может быть, она и сама уже вовсе не прочь, – добавила Марта. – Вы ведь знаете, какие сейчас дети…

– Мы-то – знаем! – внезапно вспылила Маша. – А вот вы – нет! Если бы вы хоть отдаленно представили, что такое маленькая девочка, какое это нежное и хрупкое чудо…Но…

Марта уже не слушала – бежала по коридору, глотая рыданья.

– Прочь! – бормотала она. – Подальше от этих людей!

А до истерики неконфликтный Канавкин, причитая, семенил за ней со стаканом. Главный редактор чуть шевельнул губами в подобии улыбки и отметил:

– Вот кто у нас – нежное и хрупкое чудо. Очень хрупкое. А вы, Мария Валерьевна, могли бы учесть…

II

Дальше время помчалось.

Марта вынесла, как из огня, из ящика стола свою рукопись – свой собственный труд, а не пачкотню графоманов. Наконец-то он вышел на свет, из сумрака тайны, и скоро гений Марты покорит миллионы! Наконец-то она сможет работать над ним не таясь – ни от Булкина, ни от мамы. На фестивале наверняка найдутся минуты – уютным вечером в гостиничном уединенье.

Папка со «сказками» графомана брошена в корзину в сортире. Милосердная Марта перед экзекуцией вынула карточку с номером телефона, по которому надлежало связаться с автором по поводу гонорара.

Набрала череду цифр – «Недоступен». Ну и ладно, не до него.

Редакционный шофёр отказался её подвезти – и до дома, и в аэропорт:

– У меня обед, – ухмыльнулся бездельник.

Мама при известии о поездке собралась умирать.

Но Марта летела.

Немного болело в районе пупка – из-за мамы. Но «путешествие» – это слово к своей средине идет на вираж, как будто большие руки крепко берут под мышки и – летишь!

Марта чинно сидела в кресле, читала Вайля, привычно морща нос на таблоид соседа. Она притворялась обычной – такой, как всегда, но знала, что сбылось уже волшебство. Что-то попало в неё, от чего забродила, запузырилась кровь. А может, просто взболтало, запенило сладко – пу-те-ш-ш-ш-шествие – как бокал шампанского в Новый год.

Марта смаковала мгновения: они – одно за другим – входят в неё отовсюду. Марта наслаждалась незнанием – что впереди? Что случится с ней через час, через два?

Марту щекотало необычное чувство, и казалось, что она его узнает. С ней уже было такое – во сне? Наяву? Может быть, так лежишь на волнах, зажмурив от солнца глаза, и вода качает, гладит и медленно уносит – куда? Нет, это чувство из детства – когда перед сном закрываешь глаза, не зная, в какой сказке окажешься через миг. Или – напротив – так в детстве открываешь глаза, не зная, какие радости свершатся сегодня.

Сначала ей принесли вино.

– Красное? Белое?

– Я не пью. Будьте добры, – воды.

Впрочем, что плохого в глоточке вина?

– И, пожалуйста, – красного.

Марта даже хихикнула от возбуждения и протерла очки. Вот сейчас она будет пить вино! Необычное чувство разрасталось внутри, она откинулась в кресле, улыбнулась соседу, посмотрела на страну облаков за окном, отпила из стаканчика…

А потом ей принесли настоящий кукольный ужин – папа всегда привозил ей такие чудесные крошечные коробочки: с джемом, с маслом, с плавленым сыром…

И вдруг узнала то, что щекотало её, – да это же счастье!

Счастье, которым было переполнено детство. Тот рай, в который почти вернулась она, надерзив начальнику, маме, пройдя через полукруглые ворота металлоискателя – босая, беззащитная, с поднятыми руками. Она входила в них престарелой капризной занудой, а вышла…

– Девушка! Девушка!!! – кричали ей мужчины наперебой. – Такси! Такси! Девушка – такси, недорого!

…Второе путешествие Марты было в Москву – ещё до брежневской Олимпиады. Тогда они с папой собирались проехать дальше – в Ленинград – в Питер, как говорили интеллектуалы, – но мама прислала телеграмму, что ей плохо и пришлось вернуться в Уфу.

Первое – на трамвае к папиным «предкам».

А между ними было ещё одно... Одноклассницы издевались над слишком неспешным соседом Марты.

– Эрнест! Эрнест! – звали они.

– А-а? – медленно отвечал мальчик, и девочки, смеясь, метко плевали неудачнику в рот.

Сейчас этот Эрнест – телезвезда, и движения его губ ловит миллионная аудитория.

А Марту никто не травил. В первый же школьный день к ней подошли и спросили:

– У нас есть машина времени. Хочешь попасть в будущее?

– Хочу, – честно ответила Марта.

Её закрутили десятки цепких ручонок и грубо затолкали в стенной шкаф. Там она просидела урок на железном ведре. А не перемене одноклассники распахнули дверцу, играя губами торжественный марш.

– Готово! Ты – в будущем! – радостно вопили они, кривляясь вокруг растеряно моргающего мелкого очкастого существа.

Больше на Марту никто не обращал внимания, все десять лет.

И вот она опять переместилась во времени, теперь уже по-настоящему. Она улетела из ХХ века – из его дребезжащих трамваев, наполненных хамами, из неизменной почти полстолетия квартирки, из реликтовой редакции, где рукописи до сих пор правят вручную…

Она – в будущем: в том XXI веке, о котором писали Стругацкие и Кир Булычёв.

В аэроэкспрессе не ощущается скорость, с которой он мчится мимо гигантских причудливых зданий. Играет тихая музыка, на плоской телепанели под потолком сменяют друг друга прекрасные виды – настолько настоящие, что кажется, будто там открыто окно. А в настоящем окне – на футуристическом фоне – мерно кивает нелепый призрак: вязаная детская шапка с ушами, с громадным наростом вверху, круглые инопланетные очки… Марта отвернулась и взяла со специальной полки журнал.

На Киевском вокзале она не пошла сразу в метро, а решила погулять, посмотреть – какой же он, XXI век?

Будущее оказалось прекрасным.

Москва была совсем не такой, как Марте запомнилось в детстве. Через реку перекинулся стеклянный мост, внутри которого сами собой двигались лестницы. А за площадью сиял Детский мир, ставший по волшебству неожиданно Взрослым.

Внутри Взрослый мир сиял блуждающими огнями. Они каскадами низвергались в бассейны, плавно взлетали вместе с прозрачным невидимым лифтом, они вычерчивали по Взрослому миру пути, каждый из которых сулил радость открытия.

Взрослый мир был переполнен вещами – со всех уголков Вселенной.

Марта бродила по нему, оставив в ячейке хранения рюкзачок, и нарушала запреты. Она купила себе мороженого – сразу четыре рожка. И в первый раз в жизни, замирая от сладкого ужаса, лизнула сверкающий снег. Мама давала ей мороженое гретым, чтобы не застудиться. Но ведь гретое мороженое – это оксиморон – аннигиляция чуда.

В кафе она чавкала и качалась на стуле, вывалила в чай почти полную плошку сахара, не стала этот чай допивать – невкусно. В сверкающем золотом и мрамором туалете стащила с попы гамаши и бросила их в ведро.

Она ощущала себя принцессой, резвящейся в сказочном замке, пока не остановилась случайно перед затемнённой витриной.

Со стекла на неё таращился давешний призрак – в детского покроя пальто и шапке, с бесформенной огромной башкой, круглыми глазами и смешными ногами в хлопчатобумажных колготках.

Марта сняла пальто, стянула с головы шапку, обнажив большой волосяной шиш – мамину гордость, – и снова посмотрела в витрину. Призрак исчез – вместо него надвигалось что-то большое.

Стекло бесшумно отъехало в сторону, и высокая женщина, очутившись перед Мартой, спросила:

– Вы по записи? Нет? Заходите, у меня окно.

Пока Марта испуганно озиралась на окно – оно же дверь, оно же – стена, женщина усадила её в кресло, которое тут же начало двигаться, поднимая Марту вверх и заваливая на спину.

– Давайте помоем голову, – сказала высокая дама, и Марта решила не спорить.

– Какие роскошные волосы! – мастер бережно расправила пряди, поливая водой и шампунем.

– Я растила их с детства.

– Наверное, жалко резать?

– Нет.

– Вам пойдёт длина чуть ниже плеч.

Кресло приняло вертикальное положение, Марта с удивлением посмотрела на себя в огромное зеркало – в таком она очутилась впервые.

– У вас правильный овал лица, – мастер говорила, ловко вынимая изо рта, один за другим, зажимы и цепляя их Марте на волосы. – И совсем нет седины. Неужели ни разу не красили?

– Я первый раз в парикмахерской.

– Вот как? – дама подтянула штаны. – Ну, тогда и приступим!

– Когда я была маленькой, – неожиданно начала рассказывать Марта, то представляла, что я – Рампунцель. Садилась на балконе, свешивала за перила длинную косу, лежала на железке щекой и смотрела, как летают стрижи.

– А как же принц? Примчался под ваш балкон?

– Не знаю.

– Наверное, просто не проезжал мимо?

Марта пожала плечами:

– Мне надо было посмотреть вниз, на дорогу.

– А вы не смотрели?

– Нет, я боюсь высоты.

Парикмахер, на секунду зажав ножницы ртом, снова поддёрнула брюки.

– Сваливаются, – пояснила она. – Когда-то носила пятьдесят шестой размер, а сейчас скатилась до сорок четвёртого. Только купишь что-нибудь – уже велико. Диабет. Раньше я ела сахар, теперь меня сахар ест.

Марта смотрела в зеркало на высокую красивую женщину – белую, как королева, – и видела, как та, сахарная, действительно будто бы тает.

– Ну, из вас-то я успею сделать конфетку, – усмехнулась она отражению Марты. – Сегодня какой-то праздник?

– Международный фестиваль. Открытие через два с половиной часа.

– Далеко?

– В «Измайлово».

– Успеем.

Мастер творила – человека, женщину, из высохшего младенца, хотя казалось, что этот плод навсегда застыл в формалине.

– А почему бы вам чуть не подкраситься? Ну, глаза, брови? – спросила она, закончив колдовать феном.

– Я никогда не пользовалась косметикой. Мама говорит, это вредно для кожи.

– Да что вы – двадцать первый век на дворе!

– Но ведь у меня действительно очень свежая кожа.

– Свежая, только бледная. Давайте я вас накрашу – бесплатно. Ведь вы сегодня должны быть прекрасны. Как, говорите, называется ваш первый бал? О, там, наверное, соберутся лучшие люди планеты. Вам нельзя ударить лицом в грязь. – На столике перед зеркалом появились баночки, тюбики, кисточки… – Хорошо бы бровки ещё пощипать, но вы тогда опоздаете. Приходите потом.

– Спасибо.

Мастер нанесла на лицо Марты последний штрих и сняла с неё фартук.

– Да, я – волшебница! – с удовольствием сказала она.

III

На открытие Марта всё равно опоздала – тоже в первый раз. «Как Золушка», – решила она в утешенье. Высидела официальную часть, проскучала два часа семинара, на фуршет отправилась чинно и поэтому осталась голодной.

…Толпы лучших людей планеты осаждали столы. Седовласые старцы, интеллигентные барышни, мужчины с первых газетных полос – все косились на пищу: мол, одним обращением сыты… При этом еда чудесным образом исчезла в два счёта, оставив на сморщенных скатертях корки хлеба и хвостики ананасов.

– Водочки?

Марта шарахнулась, как испуганный пони. Она и так ощущала себя хмельной. Звук и запах толпы вызывал ужас, тошноту и восторг. Столько людей, сколько было здесь, не встречалось Марте за всю предыдущую жизнь.

Пышные волосы в новой прическе устало прибились к плечам, туфли натерли, на аккуратном недавно передничке платья красовалось пятно. И Марта вдруг поняла: жизнь подходит к концу. Едва лишь начавшись.

Её и не было – жизни, и не будет уже. И она – вот эта лохматая мелкая мымра в огромном дворцовом зеркале под часами – просто старая дева.

Старая дева.

Эти два слова стукнули так, что Марта села под фикус.

Чем же питалась её уверенность в будущем счастье? Уроками танцев? Зубрёжкой? Гаммами? Девочкой Марта обедала с книжками, прижатыми локтями к бокам, – чтобы есть эстетично. Она ходила по комнате с «Мюллером» на голове – для осанки. Она знает, как выглядит рыбный нож. Зачем?!

Старая сутулая дева.

Вот он бал – огромный, единственный в её жизни, и где-то в зале – достоверно отмеченный в списках – бродит настоящий принц какого-то государства. Он флиртует с вульгарной девахой, пьющей водку из одноразовой плошки. Юной девахой, чьи локти выпирают на метр, на них натыкаются, и это – не беда, а лишь повод начать разговор.

А Марта – нежная, утонченная Марта – не заметила ни начала, ни окончания жизни, и её, деликатную, не заметил никто.

Господи, как же так?!

Ведь она создана для любви!!!

Так чудесно, так слаженно подогнан её организм! Так бесшумно и, наверно, красиво работает чуткое сердце.

Мириады клеток дышат и живут в унисон – чтобы желчная старая дева могла ежеутренне топать по улице на трамвай.

Нежные пальчики, с кожей полупрозрачной, как яблоневый лепесток, правят пачкотню графоманов.

Зачем, Господи? Это чучело – надругательство над твореньем Твоим!

Налейте кто-нибудь водки.

Вот они – принцы, мужчины из всех тридесятых царств. Лучшие представители вида – таких и не встретишь по пути на трамвайную остановку. Скоро пробьёт двенадцать часов, она умоется, соберёт причёску в пучок, и с ней никогда уже ничего не случится.

Марта встала, сняла туфли и, взяв их в руки, шагнула обратно в толпу.

Сегодня.

Она посмотрела на стенные часы. Осталась минута до десяти.

Представила свой королевский гостиничный номер – с золочёной кроватью и пушистым ковром.

Сегодня у неё будет мужчина.

И, поскольку всё еще длился день волшебства, слова, не успев сложиться, сразу начали жить:

– Скучаем? Налить вам сок?

Рядом возник несимпатичный плюгавец.

«Мне не нужен просто мужчина, абы какой! – попятилась Марта. – Пусть он будет красавец, высокий и… – застеснявшись даже в мыслях слова «самец», отредактировала: брюнет!»

И наткнулась на чей-то отставленный локоть.

– Извините.

– Ерунда. Подходите к столу. – Красавец-брюнет в элегантных очках подвинулся, освобождая ей место. – Водку будете?

– Да, – сказала Марта, повернувшись к плюгавцу спиной.

– Водку кушаем, – пояснил красавец. – Другой провизии нет.

Он был однозначно вульгарен и однозначно – самец. Массивный перстень-печатка на волосатом пальце – чудовищный тип.

– Наливайте, – кивнула Марта. – Я тоже кушать хочу.

Она едва доставала носом до бейджа у чудовища на груди.

– У вас – девичья фамилия моей матери, – сказала Марта, констатируя факт.

– Значит, доступ мне разрешен?

Марта не стала играть в слова и думать, какие пароли и по какой причине совпали. Она просто снова ответила:

– Да.

– Выходит, – сестренка? – засмеялся брюнет, обнимая Марту.

И прошептал ей спиртным духом на ухо:

– Ты в каком?.. В каком номере тебя поселили?

– В двадцать седьмом.

– Я приду, – он протянул ей пластиковый стакан.

– Спасибо.

Часы пробили десять – по уфимскому времени полночь.

«Подождите, не надо мне идиота! Красивый, брюнет, но мне нужен умный мужчина!»

Хотя зачем ей для этого умник?

– Вы не видели здесь высокого парня... – спросил Марту православный священник в епископском облачении. – А, добрый вечер! – Он светски пожал вульгарному типу руку. – Я как раз вас ищу. Мне сказали, что вы – лучший журналист, пишущий о проблемах Кавказа.

– Так и есть.

– Тем более, то, чем сейчас занимается ваша партия – это так благородно и важно. Я хочу пригласить вас на нашу ассамблею ЕС, в Брюссель.

«А не такой уж он идиот, – подумала Марта, – раз его ищут для ассамблеи».

– В Брюссель? – отозвался тип с девичьей фамилией матери Марты. – Заманчиво. Я готов. Только погодите минуту. Я тут сестрёнку встретил и боюсь опять потерять.

– Неужели сестрёнку? – заинтересовался епископ.

– Посмотрите, какая милая! – тип с гордостью продемонстрировал Марту.

На них начали оглядываться с интересом и умилением, и брюнет всем радостно подтверждал: «Представляете, сестрёнку нашёл!»

– Что ж, выпьем за обретенье друг друга, – епископ, не побрезговав, сам налил себе водки. – За то, что Господь незаслуженно к нам милосерд.

«Я могу не открыть ему дверь, – лихорадочно думала Марта, глядя, как брюнет пишет ей «паркером» на салфетке свой номер. – И всё равно я раньше умру от водки».

Она ответно чокнулась со священником, вылила в рот жуткую горечь и подумала: «Вот она – смерть!»

Епископ, занюхав стопку хвостиком ананаса, увлёк брюнета с собой, а тот ещё крикнул Марте:

– Двадцать седьмой! Я запомнил, жди!

Потом он пропал, и целый вечер его не было видно. Марта прибодрилась, перестала перебегать, сжавшись, от колонны к колонне и стала похаживать уже довольно вальяжно. «В конце концов, он тут не единственный кавалер, – она приосанилась. – До ночи могу встретить кого-то ещё».

Во время завершающего банкета – в роскошном гостиничном ресторане – её посадили за столик самого председателя фонда, который устраивал фестиваль.

– О-о, – простонал председатель фонда с фамилией (или псевдонимом?) Гусаров. И рухнул из-за стола на колени, не выпуская из рук яблоко с наполовину счищенной кожурой.

Марта озадаченно оглянулась. Никто рядом не проявил беспокойства, хотя человеку было явно нехорошо: пот слепил в жалкие пряди пегие волосы, тёк по дряблым щекам на рубашку. Не менее мокрый живот, покрытый таким же несвежим волосом, выпирал между пуговиц и бессильно дрожал.

– О-о, – Гусаров, сопя, приложил руку к сердцу.

– Человеку плохо, – сказала неуверенно Марта ближайшему к ней соседу по столику. Сосед улыбнулся.

– Мне прекрасно! – завопил председатель фонда. – Прекрасная! Прекраснейшей! – Трясясь, потянул в сторону Марты плешивое яблоко, и стало очевидно, что он безобразно пьян.

– Пошляк, – объяснила элегантная старая дама. – Не обращайте внимания, милая.

– Не понят! – возопил трагично Гусаров. На длинные фразы он был неспособен. К тому же никак не мог подняться с колен.

– Необъяснимый феномен, – дама на мгновенье перестала жевать. – Что даёт основание таким вот престарелым омерзительным пупсам мнить себя подарком судьбы?

Сосед по столику, не переставая ни на миг улыбаться, налил Марте шампанское.

– Я не пью, – запротестовала она, надеясь, что никто не учует запах выпитой водки.

– Никто не пьёт, – улыбнулась старая дама и протянула бокал. – Ну, за нас, за красавиц!

К их столику подвели певицу Мирей Матье, и Гусаров пополз на коленях в сторону вновь прибывшей.

Сосед Марты оказался разговорчивым шведом. Она увлечённо общалась с ним на английском, оставив на полу ненавистные туфли.

В зал завалилась компания и расселась за дальним столиком – все явно навеселе. Девушки громко смеялись, мужчины, делая паузы, говорили высокопарные тосты. Со звоном падали на пол приборы, опрокидывались на скатерть стаканы, вызывая у девушек приступы визга. Верховодил компанией давешний мерзкий тип.

«Вон у него сколько сестёр», – желчно подумала Марта, улыбаясь славному шведу.

Между тем брюнет, ковыряясь в тарелке и наполняя бокалы, рыскал взглядом по залу.

«А он ведь ищет меня!» – догадалась испуганно Марта. И точно – разглядев наконец за «генеральским» столиком Марту, новоявленный «братец» радостно помахал ей рукой и постоянно посматривал: как она там.

Марта болтала, смеялась и думала, что она – умерла. И кто-то другой отвечает на комплименты, улыбается во все стороны и кокетливо сдувает упавшие на лицо пушистые пряди. Она знала про себя, что красива – всегда. Но красота её – не внешний пестрящий глянец, а – порода и шарм. И, конечно, – богатый внутренний мир. Со временем шарм, так и не выйдя наружу, подсох и превратился в то, что Марта привыкла считать остроумием, а окружающие – дурным характером. Богатый же внутренний мир так истончился, что разбивался с хрустальным звоном от любого неосторожного слова. А главное – она, опять же впервые, вдруг осознала, сколько же ей действительно лет. Много.

Но вот ей, не знающей внимания сильного пола, сказали, что она не просто красива – прекрасна. За ней волочатся, и один из ярчайших мужчин в этом зале бросает в её сторону ревнивые взоры.

После очередного тоста в её честь она зачем-то пошла показывать шведу свой бесценный роман.

Завела его в номер, предложила устроиться в кресле, но швед садиться не стал, а молча повалил её на ковёр.

И Марта, загадавшая сегодня лишиться невинности, начала вырываться и плакать, и умолять на безупречном английском, но швед накрыл пахнущей одеколоном ладонью её лицо и, когда она выгнулась, задыхаясь, лёг на неё, грубо раздвигая ей ноги своими.

Шведу мешала папка, которую Марта продолжала сжимать ослабевшими ручками. Он попытался отнять её, убрав руку с лица перепуганной жертвы, и Марта в раскаянье пропищала отчаянно: «Мама!», вспомнив некстати русскую радистку из фильма.

А потом швед поднялся сразу, рывком, и захрипел, дёргая над полом ногами.

– Шведов мы били, – назидательно сказал красавец-брюнет, сжимая горло бесстыжему скандинаву, – в 1240-м, в 1396-м, в 1581-м, в 1709-м и даже в 2008-м – в Квебеке. Эта традиция мне представляется доброй.

– Международный скандал, – провозгласил ввалившийся в номер Гусаров. Он галантно протянул Марте руку, но, вцепившись в клятую папку, вместо того чтобы помочь несчастной подняться, сам упал на ковёр.

– С чем это ты тут разлеглась? – поинтересовался брюнет, подняв её и поставив на ноги.

– Это – роман, – всхлипнула Марта.

– Я – твой Роман, глупышка, – ответил он, кивнув на свой бейдж.

– Военно-полевой? – усмехнулась сквозь слёзы Марта, но он – слишком юный – не понял.

Швед между тем испарился.

– За мной! – пополз на четвереньках Гусаров. – Кутить! Там! С напитками столик.

Ужас кончился, и Марта, трезвая, сидела в холле, вжавшись в огромное кресло, прикрывая колени папкой с романом – единственным, что осталось у неё от родного привычного быта. Жизнь утратила приметы порядка, абсурд прогрессировал. Вот она подверглась нападению викинга – в XXI-то веке, и это было не так уж страшно – скорее смешно. Марта рассмеялась, и Роман энергично хлопнул её по плечу:

– Безобразие, тебя нельзя ни на минуту оставить.

«Очки нацепил, конечно, для форсу», – думала Марта, а вслух сказала:

– Надо же, загадала на сегодня мужчину, и все абсолютно не в моём вкусе.

– Да-а? – изумился Роман. – Я не в твоем вкусе? – Он картинно повернулся к ней профилем. – И что же тебе не нравится?

– Всё! Ты слишком громко смеешься, ты носишь ужасный, вульгарный перстень, ты разговариваешь, как анекдотичный кавказец, ты… Даже имя у тебя дурацкое.

– Ну, тебе не угодишь. Идём тогда танцевать. – Он понажимал кнопки в своём телефоне. – О, вот! «Бесаме мучо».

– Эту песню я знаю.

– Серьёзно? А, ты, наверное, знаешь не эту, а старую. Это – «Агата Кристи».

– Агату Кристи я тоже вроде читала.

Роман рассмеялся:

– Ну и тёмная ты у меня! Ставь наушники и танцуй, я буду подпевать – я наизусть помню и музыку, и слова.

Кто бы мог подумать, что вот так пригодятся Марте долгие уроки танцев! Что будет отплясывать она с кошмарным хохочущим типом ночью в концертном зале московской гостиницы? Да ещё с наушниками от его телефона! Она переходила с аргентинского варианта на бразильский и обратно, потом и вовсе сбилась с ритма, безвольно семеня за партнёром.

– А ты молодец! – крикнул он ей в наушник. – У тебя получается классно. Часто танцуешь?

– Не часто.

– Ну, я тебе теперь не дам застояться. Зажигать будем, точно, милая?

И они зажигали. А потом Марта светски сказала блюющему в кадку Гусарову:

– У нас один поэт допился до белой горячки. – И повернулась к Роману. – Собственно, я должна быть ему благодарна. Если бы он не сел в золотую колесницу Христа, я бы не попала сюда.

– Значит, выпьем за здоровье поэта… Как зовут вашего стихотворца?

– Мунин, Салават.

– Здорово! Это имя одного из воронов Одина – Мунин. А второго звали – Хугин. Только не помню, на каком плече который сидел.

Они одновременно потянулись к бокалам и столкнулись руками, роняя посуду на пол.

– На счастье! – закричал со смехом Роман. И добавил назидательным тоном: – Ты знаешь, почему так принято говорить? Древние египтяне складывали черепки на могилу как символ непременного воскрешения – ведь осколки старого приносят новую жизнь. Этот ритуал связан с культом Луны – умирающего и оживающего божества. Луна представлялась многим народам тельцом – из-за двух рогов: старого месяца и молодого. Цари же почитались как земное воплощение Луны и поэтому носили корону – те же рога. Помнишь: «Король умер, да здравствует король!» – это приветствие воскресшего бога. Первым царём – ипостасью Луны был не кто иной, как Адам. При этом известно, что ещё в пятнадцатом веке и князья, и крестьяне, и монахи – все считали своим долгом преклонить колени или обнажить голову при восходе луны. А в Центральной Европе есть народная примета, по которой тот, кто долго смотрит на луну, вскоре начнёт бить посуду. Луна как символ жизни и смерти почиталась и в России. Представляешь, совсем недавно, во времена Гражданской войны, говорили вместо «Я убью тебя!» – «Я отправлю тебя на луну!»…

«Смешно, вроде с виду – дурак дураком, а начитанный, – думала, почти не слушая, Марта. – И не такой уж вульгарный…» Хотя какая ей разница – дурак он или умён? Он нужен ей до утра. Этот шумный непосредственный мальчик даже не вспомнит завтра, мучаясь в полете похмельем, как и с кем он провел эту ночь.

Марта встала:

– Я хочу спать! Водка ваша не вкусная, и сами вы мне надоели.

Гусаров, качаясь, развел руками:

– Ну, извините…

Роман поднялся:

– Я тебя провожу. А то опять кто-нибудь нападёт. Маньяк какой-нибудь, да?

В коридоре он спросил её очень тихо:

– Мы ведь идём к тебе?

И она в третий раз ему ответила:

– Да.

Истек двадцать пятый час этих странных суток.

IV

В пустой номер они прокрались на цыпочках, как будто боялись кого-нибудь разбудить.

– Красиво тут у тебя.

Роман посмотрел на Марту сверху вниз и неуклюже обнял.

– Хм, – поцеловал её в нос, – неужели, правда, – сестренка? И фамилия редкая…

– Редкая. Это – царская кровь.

– Я так и знал.

Он сел, развалившись, в кресле.

– Вообще-то, Марта – не слишком царское имя. Хотя первую императрицу всея Руси звали именно так. Настоящая Золушка – простая кухарка – попала через любовь во дворец. И стала женой Петра Первого…

– Я в курсе.

Ей не нравилось это выражение: «в курсе», но она хотела говорить со своим мужчиной на его языке, да ещё собиралась сострить что-нибудь про «Краткий курс истории Отечества». Но посмотрела в круглые карие глаза и промолчала.

Он рассмеялся:

– Ах ты, умница! Любишь сказки?

– Терпеть не могу.

– Смешная ты – Марта. Март… Месяц нового года, месяц начала и месяц конца… Кстати, роковой для царей. И Цезарь, как тебе известно, убит в марте, и Грозный, и Павел, и Александр Второй. Даже Сталин умер именно в марте!

– Ты, как я вижу, – знаток.

– Да, люблю историю. И ещё отлично танцую твист – скорость моих подошв недостижима для обычного человека.

Смех у него просто ужасный.

– Жаль, ты не любишь сказок, – сказал он, снимая очки. И сразу изменился – стал абсолютно другим. Марта даже прикрыла глаза, страшась рассмотреть – каким? – А ведь я почему так запал по поводу Марты – кропал одно время сказочки. Так и назвал их: «Сказки для Марты».

Он слишком много и слишком громко смеется.

– Хочешь, я тебе расскажу?

Она кивнула:

– Хочу.

Неужели это он? Графоман?!

Как быстро и просто её притянуло именно к этому типу! Что-то нарушилось в жизни, ставшей фантасмагорией, сном. Чем-то она переполнила чашу терпения… Да именно жизнью своей, этим бессмысленным тлением, – вот чем!

И теперь остаётся с достоинством встретить смерть, ведь он, конечно, – маньяк.

Марта твердо посмотрела графоману в глаза. Опять слова звучат как пароли: «Хочешь? Хочу» – остальное не важно.

– Хочу.

И тут он смутился.

– Знаешь… Я – не слишком хороший любовник.

«А потом он и вас – того…» – вспомнился Марте Булкин.

– Можно я просто посплю у тебя?

– Конечно, – вежливо ответила Марта. – Мы же вроде как брат и сестра.

– Точно! Ну ложись тогда скорее и слушай.

«Может быть, он опасен только для юных дев? Но опасен – однозначно. Без очков – натуральный бандит».

– Что это у тебя? – Марта показала на кривую царапину, уходящую под рубашку.

– Подрался.

– С кем?

– Ни «с кем», а «обо что». Ты долго будешь болтать?

– А что за шрам у тебя над глазом.

– Шрам? – он подошёл к зеркалу. – У меня не может быть шрама, я прекрасен. А, это задело во время бомбёжки.

– Где же ты умудрился попасть под бомбёжку?

– Да в Осетии в прошлом году. Сидел в подвале, прикольно: всюду грохот, страсть как хочется вылезти, посмотреть… Ну и высунулся, и получил осколком булыжника по виску.

Он подошёл к ней вплотную.

– Ну что ты ещё спросишь у меня, трусливая Марта? Почему у меня такие большие глаза?

Прижал её носом к своей волосатой груди.

– Или сразу – почему у меня такие огромные зубы?

Потянулся и выключил свет.

Нет, не сейчас! Она не готова!

– Мне надо в душ, – Марта вырвалась и заперлась в ванной.

Никто не придёт на помощь, охотники спят. Он убьёт её, уйдёт из номера, никем не замеченный, повесит табличку «Не беспокоить» и улетит из России – и поди отыщи его в этой дикости, будь он хоть трижды по крови русским.

Шпингалет никудышный. Можно очень быстро выбежать в коридор, а там – лифт…

И что дальше?

Марта вдруг с удивлением поняла, что не боится смерти. Она всегда избегала думать о том, что когда-то умрёт, – предпочитала не знать, что жизнь конечна. А жизнь – просто заскорузлая оболочка, и главное от неё впечатление – усталость. Усталость от ожидания счастья.

«…Прорастать устала я, пробиваться из зерна, в шелухе небытия навсегда останусь я…» – знакомые строки поэта срифмовались с её предвкушением пути.

В ней поднялось праздничное нетерпение, она быстро вымылась, надела белую кружевную сорочку – в цвет савана. Эта рубашка уже не первое десятилетие лежала в комоде – вместе с остальным собранным мамой приданым. Марта должна была нарядиться в неё в первую брачную ночь, а схватила в спешке, чтобы не рыться в вещах при страдающей маме.

Марта плотно запахнулась в гостиничный халат и вошла в темноту.

Роман уже лёг на «своей» половине кровати, укутавшись в одеяло.

– Я сплю!

– Спокойной ночи, – она, повернувшись спиной, быстро сняла халат и юркнула в постель.

– Спокойной ночи, сестренка.

Они лежали, каждый под своим одеялом, все ближе подвигаясь друг к другу.

Кончался двадцать шестой час этих немыслимо длинных суток.

– Забавно, что именно ты – графоман…

– Что?

– Ничего, спи…

Марта смотрела в ночь, слушала дыхание рядом.

Если она сейчас не погладит его, как большого кота, то умрёт и никогда не узнает, каков на ощупь мужчина.

Медленно, будто опасаясь спугнуть, протянула ладонь…

Скользнула под его одеяло.

И не удержалась от смеха:

– Ты что? Спишь одетым?!

Он сконфузился:

– Ну…

– Живо снимай футболку! И – брюки?! Ты бы еще в валенках лег! Раздевайся!

– А ты отвернись!

«Вот тебе и … брюнет…Большой ребенок. Или он специально – чтобы сразу сбежать?».

– Ты думала, я на тебя наброшусь, да? – смеясь, спросил он, снова закутавшись в одеяло.

– Конечно, ты же вон какой...

– Сексапильный?

Кошмарное слово, вульгарное, как он сам.

– А ты, наверное, решил: вот опытная женщина, с ней не будет проблем…

– Точно! Загадал: если не откажется от водки, значит, и в койку пойдет. А ты как хряпнула! Ужас. Ну, думаю, впервые вижу, чтобы приличная с виду девушка водку пила.

Какая я этому мальчику «девушка»?!

– Но ты же всё правильно рассчитал, я сразу согласилась провести с тобой ночь.

– Смешная, – он ласково боднул её лбом. – Марта… Кто тебя только так назвал?..

– Папа. Я, кстати, первый раз в жизни выпила водку.

– У тебя хорошо получилось, ты молодец. А знал твой папа, когда тебя называл, что Марта – мужское имя? Это имя римского бога войны – Марса, и месяц, посвященный ему, считался удачным временем для начала боевых действий. Может быть, твой папа хотел, чтоб родился сын? Хотя не мог же он записать дочурку Венерой!

– Мог. У нас, в Башкирии, это распространенное имя. И женское, и мужское.

– Мужское – это как?

– Венер.

– Вот умора. Но ты не горюй, у древних шумеров как раз войной заправляла богиня Инанна – утренняя звезда, та же Венера.

– Ты, я вижу, не равнодушен к войне?

– Конечно, я же – мужчина. В каком-то смысле – жертвенный бык.

– А я думала – журналист и политик.

– Журналистика – это побочно. А политика – да, на всю жизнь.

– По-моему, только идиоты лезут в политику.

– Если тот, кто не дрожит над собой, – идиот, то ты совершенно права. Ведь что, по-твоему, власть? Это – готовность быть посредником между своим народом и смертью, быть всё время на передовой – на границе владений и на границах между мирами. Все цари не зря вели свой род от богов, царская власть не случайно считалась божественной. Правили министры, визири – обычные люди, а царь брал на себя все беды, грозящие подданным. У многих народов царей вообще регулярно приносили в жертву во имя спасенья от хаоса. Кстати, и Христос – царь Иудейский…

«Точно – маньяк», – улыбаясь, думала Марта. Ей было так легко и спокойно с этим мальчишкой, как никогда до сих пор, и она была готова принять от него хоть смерть, хоть любовь.

– А «Сказки для Марты»? – спросила она. – Что они для тебя?

– Сказки? – он сбился. – Ну, это я просто играл. Прикольно было складывать вместе слова.

«Как Адам в раю», – усмехнулась мысленно Марта. Вслух же спросила:

– Что ты там возишься? Начинаешь боевые действия? В Марте?

– И не думал. Смешная ты – «в Марте»… А кто твой папа?

– Король.

– Врёшь!

– Правда, он был королём джаза. Приехал с Лундстремом из Китая…

– Почему «был»?

– Папа давно уже умер.

– И ты живешь… С мужем?..

– Нет, с мамой.

– Я – тоже…

Они шептались в постели, как малыши, как настоящие брат и сестра. Он рассказывал про Ниневию, про Вавилон – будто вчера лишь вернулся оттуда. Она слушала. В кромешной тьме новолуния исчезли и морщинки, и старушечья бледность, и складка на лбу, и очки с толстыми стеклами лежали на тумбочке – далеко. И была она – Дева. Богиня утренней и вечерней звезды.

Вдруг Марта явственно ощутила, как нарождается месяц.

– Видишь, – прошептал ей Роман, бережно целуя в висок. – Я разгадал твое тайное имя. Значит, ты по праву – моя.

– А у тебя какое тайное имя? – спросила она, едва не касаясь губами его невидимого лица.

Марта думала, что он предложит ей угадать, и уже хотела ответить, что он и есть – Луна, древний бог и царь, и первый человек на земле.

Но он ответил серьезно:

– Мама хотела назвать меня «Константин» – как основателя Нового Рима, как императора и святого.

– Довольно глупое имя – Костя.

– На Кавказе его не так сокращают.

– А как?

– Кот.

– Вот смешно…

Но он пресек её болтовню, прижав Марту к себе, под свое одеяло. И повторил:

– Ты – моя.

И маленькая старая дева, которая сутки приходила в себя, увидев напечатанным слово «член», очутившись с мужчиной под одним одеялом, погладила его, как большого горячего зверя, и осторожно потрогала: что же у них там растет, внизу живота?

И в панике отдернула руку.

Они оба, затаившись, лежали в ночи, было тихо, и каждый боялся обнаружить себя.

Можно малодушно уснуть. Проснуться утром, потянуться, сказать: «Извини, не стоило вечером пить…»

– Слышишь? – спросил он во тьме.

– Нет.

– Где-то играет музыка.

Она прислушалась:

– Где?

– Пойдем посмотрим?

Они радостно сели, Марта включила свет и застеснялась:

– А как ты оденешься? У тебя же там…

Неужели это можно спрятать в штаны?!

– Пустяки!

– Ну, не такие уж...

Роман усмехнулся:

– Пойдем, малышка, собирайся, пошли!

Он весело потянул её из кровати, она испуганно пискнула: «Ой!» и, не удержавшись, упала на него худеньким тельцем. И, забившись, задела бедром сквозь ночную рубашку то, что напугало обоих.

Он засопел и потянул её рубашку наверх.

Она попыталась подняться, но он прижал ее крепче и продолжал медленно тянуть за подол, пока Марта не осталась нагой. Тогда он выбросил кружево за кровать.

Он мял и целовал её грудь. Он шептал: «Какая же ты красивая…» Он то подминал её под себя, то приподнимал над собой на руках. Они катались по кровати, как два ошалевших щенка, они царапались, как котята; он громко дул ей губами в живот и щекотал, чтоб она рассмеялась.

И она рассмеялась, завизжав:

– Я ужасно боюсь щекотки!!!

И тут он вошел, закрыв ей ладонью рот.

От боли она укусила его в ладонь, всё еще содрогаясь от смеха.

Он молчал, стиснув губы зубами, молчал все время и лишь под конец просипел:

– Ну, убей меня, Марта.

И сразу отпустил её и гладил пальцем ей лицо, а она, задыхаясь, шептала:

– Я же сказала, что страшно боюсь щекотки…

И расплакалась, и опять засмеялась, он утешал её, они дразнили друг друга, целовались, брызгались в душе. А потом легли и уснули, обнявшись.

V

Они спали целую ночь, но, когда проснулись, ночь еще не кончалась.

Марта первой открыла глаза.

«Не так уж больно, – думала она, уткнувшись носом в его плечо. – Как же с ним хорошо!»

Он сонно промычал:

– М-м?

Марта сказала то, что внезапно пришло ей на ум:

– Мы с тобой как будто лет десять женаты…

И тут же испугалась до дрожи: разве можно дразнить мужчину разговором о браке? Чужого! В первую ночь! Что он может подумать о ней?! Они ведь расстанутся через пару часов – навсегда! – и зачем она испортила все? Вот сейчас он умчится с топотом вдаль…

Но он не умчался и даже не рассердился. А пробормотал мягким спросонья голосом:

– Угу. Притом счастливо женаты…

Тут Марта поняла, что её разбудило, – музыка.

А он добавил:

– Лежим тут с тобой... Как в раю.

– У нас в горах есть речка, и по-башкирски её названье – Эдем.

– А по-русски?

– По-русски почему-то – Зилим… Меня туда однажды мама отпустила в поход. Мы сидели у костра, пугали друг друга и вдруг услышали звуки скрипки – в горах! И самое странное – музыка звучала то с одной стороны, то с другой, из непролазной чащи!

– И что это было?

– Не знаю. Мы решили – духи горы. Привязали для них карамельки на огромную ель. А недавно один мой коллега – поэт Мунин, он из этих мест, показывал фото: та ель вся обвязана тряпочками и конфетами, считается священной и якобы выполняет желания!

– Здорово! А дух горы – женского пола?

– С чего ты взял?

– Но ведь это вы любите конфеты и тряпки, ха-ха. Кстати, малышка, Мунин – это тот поэт, из-за которого ты попала ко мне? Давай выпьем за него, вон гусаровская бутылка осталась.

– Э, нет, хватит меня спаивать! Пойдём лучше выясним, кто здесь играет целую ночь. Слышишь?

– Что-то знакомое.

– «Лунная соната». Мой папа всегда играл её, когда был подшофе.

– Это – гостиничный дух.

– Прекрати! Мне и так очень страшно. Мы так много говорим сегодня о луне и о папе, и ночь такая необычная, что я уже готова поверить в любую мистику…

– Надо быть осторожной со словом, – сказал он ей назидательно. – А ты, как ребёнок, который украл спички: чирикаешь, чирикаешь, и так спалишь чего-нибудь.

– Вообще-то я – редактор в литературном журнале, – обиделась Марта.

– Да? Ну тогда пошли на разведку, редактор. – И протянул ей руку: – Держись-ка за стремя.

Они крались на звук по пустынному этажу, минуя коридоры и холлы в предутреннем полумраке – освещение уже отключили. И в самом тёмном углу – там, где сумрак сгущался, – обнаружили фортепиано. Играл плачущий, так и не протрезвевший Гусаров. Марта и Роман сели вдвоём на краешек кресла. Председатель фонда не перестал ни плакать, ни музицировать.

– У меня была девочка, – сказал он гнусаво. – Не в этом смысле, не в этом!…– Замахал протестующе головой. – Стипендиатка нашего фонда, скрипачка. Сирота из детдома, очень талантливая, неземная. Однажды мы делали о ней передачу и решили записать её не в студии, а в горах на Урале. Я сам возил её на джипе по каким-то оленьим тропам – всё слушали с оператором, где получится удивительней звук… И получилось. Невероятное что-то – она играла под соснами так, что хотелось молиться.

Гусаров, закончив сонату, помолчал и вдруг улыбнулся сквозь слёзы:

– Она очень любила конфеты.

У Марты холод пошёл по спине. А Роман беспардонно спросил:

– Она что, умерла?

– Если бы…– Гусаров горько вздохнул. – Повзрослела.

В номере Роман, зевнув, посмотрел на часы:

– Я бы сполоснулся.

– Хочешь, я тебе помогу?

– Хочу.

Вода так странно обтекает мужчин – чертит по телу разветвлённые русла.

– Ты знаешь, – спросила Марта, – что Адам переводится как «человек», и бедуины считали человеком всю Землю. Причём сами они живут в священном месте – в горле человека-Земли, в месте, где зарождается слово.

– Да? Я не знал.

Руки Марты наткнулись на странные неровности у него на груди и такие же – на спине.

– Что это?

– Где? А, пустяки… Царские знаки.

После ванны они молча валялись поперёк кровати – о чём говорить перед прощаньем навеки?

А потом он просто сказал:

– Ну, пока. – И выбрался из постели. – Мне ещё складывать вещи.

– Я тебя провожу?

– Не надо, малышка, спи.

Она не успела опомниться, а он, уже исчезнув, вдруг на мгновенье вернулся, приложился остывшими губами к её губам, протараторил:

– Чуть не забыл взять твою электронку. Ну, нацарапай здесь своею рукой, чтоб я смог разобрать.

Протянул ей ручку, блокнот, еще раз бесчувственно ткнулся губами и исчез уже навсегда, бросив:

– Я тебе напишу.

Оставшись одна, Марта ворочалась и ворочалась, не в силах уснуть. Она ложилась на спину и стискивала веки, убирала подушку, чтобы ощутить щекой холодную простынь, укрывалась, раскрывалась – бесполезно.

В конце концов, перебралась туда, где постель была смята под другое – мужское – тело. Повозилась там, устраиваясь поудобней на слишком большом для неё участке, сохранившем чужое тепло. И сладко уснула, не зная, что Роман шутки ради подложил фисташку под матрас на её половине кровати.

VI

Люди не видят, как сердце качает кровь, и не знают, как работает мир. Какова реальность на вкус? Какова на запах, на цвет? Говорят, что Вселенная не имеет цветов, и только человек рисует её прекрасной, проецируя лучи на частный экран головного мозга.

Но мир вращается, независимо от мозгов, и мы каждое утро, с доверием раскрывая веки, убеждаемся, что он таков, каким был оставлен за секунду до сна. Хотя за мгновенье до яви – на обратной стороне глаз – видели цвета, которых нет, чувствовали запахи, которых нет, разговаривали с несуществующими людьми… Ведь впечатления от сновидений не менее достоверны, чем вкус утреннего пирога.

Реальные воспоминания и воспоминания снов на самом деле неотличимы одни от других – почему же тогда прошлому дозволено мучить нынешних нас? Почему оно – ушедшее раньше снов – вплетается в биение сердца, то ускоряя, то замедляя его? Прошлого нет, а мы – настоящие – ежеутренне есть, и мучаем себя похмельем того, что случилось давным-давно за тридевять земель в тридесятом царстве... И в это время сказочное будущее переходит назад, мы неодолимо, по капле, теряем его, равнодушно пережевывая утренние пироги.

– Это был сон, – Марта сказала вслух, пробуя собственный голос: она это или уже не она?

А что же тогда не сон? Вся предыдущая жизнь – такой же сон, как прошедшая ночь. От ночи отчаянно тянет внизу живота и под грудью, а от прошлой жизни болит в районе пупка – и это реальность настоящего утра.

В дверь постучали.

– Марта, вы у себя? Откройте! – крикнул Гусаров. – Я с вашим романом.

Марта с таким доверием к чуду бросилась к двери, завязывая халат, и так распахнулась вся, что вошедший Гусаров слегка отступил и даже закрылся от Марты кожаной папкой.

– Вы забыли вчера в холле свой замечательный опус.

Марта непонимающе посмотрела на папку, на пустую площадку позади председателя фонда.

– Что с вами, деточка?

– Я подумала, вы с Романом.

– Так и… Ах, вы о нашем порывистом друге! – Гусаров понимающе покачал головой. – Он разве не тут?

– Нет.

– М-м…Да… Да. Бедный мальчик.

– Отчего же он бедный?

– А вы разве не знаете? В прошлом году во время конфликта в Осетии его занесло с коллегами в самую заваруху. Было два телевизионщика из Штатов – оператор, корреспондент – и по одному журналисту из Бельгии, Грузии, с Украины. Ну, и наш – ваш – красавец. Напоролись на группу людей в камуфляже, безо всяких опознавательных знаков. С виду – грузины. Грузинский журналист и спросил их на своём языке: что, мол, тут происходит? А это были разъярённые осетины – только что из-под бомбёжки Цхинвала. Сразу – за автоматы. Ну, и расстреляли ребят. Те кричали: «Мы – журналисты!», – куда там…

Гусаров налил себе, взяв со столика, минералку и принялся жадно глотать.

– Мимо шла наша колонна, – закончил рассказывать он. – Военные услышали крик и пальбу. Двоих подобрали – кто ещё дышал: американского оператора и вот его, – Гусаров почему-то кивнул на гостиничный махровый халат. – А он ведь у мамы один.

Пальцы отчётливо вспомнили странные неровности на груди у Романа и такие же – на спине. Царские знаки.

– Он мне не рассказывал, – растерянно ответила Марта и вдруг поняла, что этой ночью встретила лучшего мужчину на свете. Собственно, – второго мужчину за всю свою жизнь. Настоящего – из тех, о которых слагается эпос и пишут романы.

– До свидания, деточка.

– Да.

Когда за председателем фонда закрылась дверь, Марта села на пол, уткнулась в лежащий на кровати халат и начала вдыхать с него запах, жадно – и носом, и ртом, и тереться лицом о белую махровую ткань.

Мама была абсолютно права: один проступок тянет за собой остальные. Вот Марта качалась на стуле, болтала ногами, ставила локти на стол, выпила вина, потом – водки, заговорила с посторонним мужчиной, залезла к нему в постель, наговорила ерунды… И всё это может привести к необратимым последствиям.

Ведь если она, чего доброго, принесёт в подоле!.. Вот это было бы весело.

Марта в мельчайших подробностях представила себе, какое станет у мамы лицо, когда обнаружится, что… И вдруг догадалась: ничего такого не будет. Никогда! Никакого ребёнка – ни девочки, ни мальчика – никого.

Ничего уже не сбудется больше. Она не станет ни геологом, ни актрисой. Не будет исследовать океанское дно, не изобретёт лекарство от старости и тем более – от смерти. А ведь была уверена, – как будто вчера! – когда умирал папа, что точно изобретёт, что её осенит: возможно, во сне, как химика Менделеева.

В детстве – совсем недавно! – было обещано всё, было всё впереди. А теперь впереди – только старость.

И Марта завыла.

– Спокойно, – сказала она себе, спустя бездонную вечность. – Это просто истерика. Это просто усталость. Надо проситься в отпуск.

– Тебя приголубили, ты и раскисла, – объяснила она распухшей пятнистой мордочке в зеркале. – Ничего страшного.

– Папа, я влюбилась! – онемевшими чужими губами призналась она.

– Так не влюбляются, Марта, – она говорила и говорила, собирая по комнате вещи. – Это просто тоска естества. Ведь тебе уже …у-у, страшно сказать, сколько лет. Не волнуйся, поболит и пройдёт. Папа говорил, что любовь непременно взаимна. А тут взаимность исключена – он успешный, молодой и красивый, а ты…

– Поэтому поболит, и пройдёт.

Слёзы текли и текли по лицу – потоками, как на детском рисунке. А сердце рвалось на куски – точно, как пишут в бездарных стихах.

А ещё через час Марта, умывшись, достала из сумочки салфетку с накарябанным размашисто номером телефона и решилась звонить. «Спрошу, не он ли оставил галстук, – озираясь, соображала она, нажимая кнопки. – Навру что угодно».

Телефон отвечал на английском и на французском, что абонент временно не доступен.

«Конечно, ведь он сейчас в самолёте», – Марта развязала тесёмки своей папки, взяла бумажку, где записала контакты графомана с его «Сказок», и набрала.

– Да-а? – ответил жеманный девичий голос.

«Почему-то я знала, что так и будет», – подумала Марта.

– Позовите, пожалуйста, Романа, – твёрдым голосом сказала она.

– А кто говори-ит?

– Из редакции журнала…

Но связь моментально пропала.

А чего ты хотела? Чтобы такой красавец был одинок? Он, конечно, забыл уже Марту. Сел в самолёт, прикрыл устало глаза – всё-таки этой ночью он выспался плохо – и…

– И-и-и-… – Марта заскулила, как недобитый зверёк, жалобно и противно.

– Замолчи! – она пыталась одёрнуть себя. Но безуспешно.

Так, рыдая, и вышла с вещами на улицу. И плакала не переставая до самого аэропорта. Она видела Романа и на улице, и в метро – он заходил почти что на каждой станции, смотрел безучастно в окно, поворачивал голову и оказывался посторонним мужчиной.

И в здании аэропорта он дремал, положив под щёку портфель – настолько родной и знакомый, что не хватало слёз.

– Ты дура, Марта! Хватит сходить с ума.

– Привет! – проснулся дремавший Роман и потёр помятую щёку. – Ты здесь какими судьбами?

– Улетаю обратно в Уфу, – машинально ответила Марта.

– А чего невесёлая?

– Из-за тебя. Ты чего спишь тут?

– Да этой ночью выспался плохо.

– А почему не летишь?

– Опоздал, представляешь, а следующий рейс послезавтра. И денег оставил в обрез – не хотел везти обратно рубли. Ну что, сестрёнка, покормишь? – он встал перед ней – огромный, заросший за ночь щетиной и обнял.

Марта не стала ни о чём размышлять: заплатила штраф за продление его билета, поменяла свой, заплатила за прокат багажной ячейки и завтрак в дорогущем аэропортном кафе. И сидела, счастливая, подперев кулаками щёки, смотрела, как ест её лучший в мире мужчина.

Нет никакого вчерашнего дня и, возможно, не будет завтра. Есть только ночь – их общая – и сегодняшний день. И день этот, несомненно, прекрасен.

– Пойдём, моя сладкая Марта, – сказал он, когда наелся, и повёл её, взяв за руку, как ребёнка.

На выходе их окружили небритые люди в чёрных куртках, чёрных рубашках, чёрных брюках, чёрных туфлях и чёрных носках. Намерения их, похоже, тоже были черны. Чёрные люди, наступая угрожающе, оттеснили Романа и Марту в угол между двух бетонных заборов.

«Помогите! – жалобно подумала Марта и: Караул!»

Безопасный, гудящий толпой терминал внезапно стал очень далёким.

Чёрные люди начали, перебивая друг друга, кричать, и один даже схватил Марту за сумку. Второй протянул руку к кожаной папке с рукописью, которую Марта не доверила камере хранения.

Спокойствие сохранил только Роман. Он легко ответил налётчикам на клокочущем от бешенства языке.

Они тут же отозвались по-русски:

– Извини, брат.

Развели руками:

– Извини! – помахали опешившей Марте. – Будь здорова, сестренка!

Роман уже хохотал как ни в чём не бывало.

– Струсила? А ещё, говоришь, принцесса! – И добавил: Красавица, одолжи телефон.

Марта покорно протянула ему свой мобильник и отошла на деликатное расстояние.

Роман говорил долго, расхаживал по тупичку, размахивал свободной рукой и часто смеялся.

– …Да, я тоже соскучился, – поневоле слышала Марта. – Да, родная моя, не сердись. Всё в порядке. Да. Конечно. И я тебя. Очень. И я. Ну, целую, целую. Пока.

Потом он отдал трубку, ласково боднул Марту чуть повыше виска:

– Спасибо, малышка. Подожди меня здесь.

И побежал – в ту же сторону, где скрылись чёрные люди.

Сразу позвонил сумасшедший из Бирска.

– Где вы? – спросил он встревоженно. – Еле узнал номер вашего телефона. В информационном поле земли. Ситуация не стабильна. Повышенная концентрация бесов – берегитесь!

– Спасибо, – ответила Марта.

Предупреждение запоздало: бесы уже разрывали ей грудь и выли на сверхнизких частотах так, что Марта на мгновенье оглохла.

«У него есть билет… – мысли вязли в беснующемся мозгу. Хотелось пустить сквозь себя чудовищный вой разъярённой бездны и терзать зубами и когтями всё, что живёт и дышит. – За сутки с небольшим с голода не умрёт…А потом пусть катится к этой “родной”»

Марта поставила на бетонный уступчик бутыль с питьевой водой, купленную в буфете, и побежала…

– Ну вот, мама кинула мне на карточку денег, так что мы – опять богачи, – сказал, возвращаясь, Роман, но Марта уже подходила к автобусной остановке.

… «Повышенная концентрация бесов» – она внимательно разглядывала встречных людей. Так получилось, что она и не видела их никогда: сначала была слишком мала и перед ней мелькали только чужие колени, а потом ходила, опуская глаза… Её никогда не интересовали ни прохожие, ни соседи, ни те, кто учится или работает рядом. Всё интересное она находила внутри своего хрупкого и прекрасного организма. А люди оказались такие разные – на каждое лицо можно смотреть, не отрываясь, подолгу…

Одни оглядывались на Марту, отвечая на её пристальный взгляд, другим было безразлично… А отдельная группка неряшливо одетых граждан с громадной щенной сукой на грязной верёвке увязалась за ней.

Однозначно – деклассанты: с красными, изрытыми язвами руками и лицами, нестерпимо вонючие…

– Дай сто рублей, – хрипло велел тот, что держал собаку. Сука опустилась на асфальт тяжёлым разношенным телом, преграждая Марте дорогу, посмотрела слезящимися глазами.

«Что они все, с ума посходили? – весело подумала Марта. – Эта псина хуже пистолета». Прижала покрепче сумку к груди и вдруг до одури испугалась – роман!

Папки с аккуратно распечатанными листами не было. А ведь текст набран на машинке – в одном экземпляре!

Марта развернулась и опрометью припустила обратно.

– Где ты бегала? Я жду тебя, жду… – сказал ей Роман. Он держал в одной руке папку, в другой – открытую бутылку с водой. – Начал уже волноваться.

– Ты знаешь, – запыхавшись, ответила Марта, – что уже пятьдесят четыре процента населения земли составляют бесы?

– Нет, я не знал.

– И это – не считая атак из космоса.

– Круто. Ну, да мы не дадим им прорваться, не так ли? Поехали? Куда ты хочешь?

Она хотела увидеть всё, он – тоже. Главный вопрос, который стоял перед ними – где ночевать? И тут Марту осенило:

– Мы с папой, когда приезжали в Москву, хотели купить билеты до Питера, переночевать в дороге, весь день погулять там, а следующую ночь опять провести в поезде.

– А я с детства мечтаю увидеть Санкт-Петербург, мне мама столько говорила о нём

Мечты начали сбываться всё быстрей и быстрей, и сказки становились реальностью. Путешествие открывалось, как книга, шелестя страницами, полными слов и ярких картинок. И никогда не знаешь: что дальше? И от этого скрипочка тихо изнывает в груди.

– Что ты всё таскаешься с этой папкой? – спросил Роман, когда они вышли из ресторанчика рядом с Арбатом.

– Это – мой роман, – ответила Марта.

– Серьёзно?

– Думала над ним поработать…

– А тут – я, ха-ха! Мешаю тебе.

Он бесцеремонно открыл папку, вынул из неё фотографию, которую Марта специально сделала в ателье – для первой публикации своего основного труда. Вышло солидно – с умным, чуть ироничным лицом.

– Это что, твоя бабушка?

Марта отняла фотографию и захлопнула папку:

– Забавная тётенька. Очки как у тебя. Всё, кстати, собирался сказать, что они тебе не идут. Пойдём, подберём линзы.

– Ты с ума сошёл?

– А что? Я уже пять минут, как любуюсь на вывеску «Оптик-экспресс».

– А деньги?

– У меня осталось чуть-чуть. Билеты в Питер и обратно у нас в кармане. Питаться будем подаянием. Я, например, могу плясать у метро – скорость моих подошв недостижима для обычно человека, я, по-моему, уже говорил. А ты?

– Я не могу.

– Тогда будешь стоять рядом с жалобным видом. Вот таким, как сейчас. Ха-ха. Ну, пошли в «Оптику».

Без очков лицу стало намного легче. Она смотрела на Романа прямо, не больше пряча глаза за стёклами.

– Ну, что ты, красавица?

– Не могу поверить, что ты и есть – графоман.

– Кое-кто, я погляжу, совсем не разбирается в людях! Эх ты, кукла… – Куклой называл ее папа. – Ну, садись, малышка, давай разберёмся.

И Марта, забыв, на сколько лет она старше этого парня, покорно села перед ним на скамейку. Он начал отеческим тоном:

– Ты знаешь, как сотворяется мир?

– Нет.

– Он создаётся по слову. – Роман назидательно поднял палец. – Поскольку мы созданы по подобию Бога, а подобие это – в умении творить, то мы и пытаемся делать это на уровне врождённых инстинктов. Почти каждый ребёнок проходит адамов период радости называния, потом – болеет сочинительством, как ветрянкой. И так как жизнь людская проходит по кругу, то к старости он смыкается с детством, и во время этого возвращения тоже часто играет в слова. Правда, то, что у тех и других выходит, не ценно – как пирожное из песка. Это лишь – имитация…

– Но ведь пишут не только пенсионеры и дети.

– Конечно, кто-то застревает в развитии. Вот, как эта, к примеру, тётка. – Роман показал на идущую мимо дурочку, радостно пускающую пузыри.

– Ты противоречишь себе. То мир творится по слову, то человек лишь имитирует творчество…

– Не все, дорогая, не все. Ведь есть поэты, а есть графоманы. Поэт – фильтр, он пропускает сквозь себя все токи Вселенной, и они в нём трансформируются в доступное нам, переходят в слова, а потом – и в реальность. А графоман обуян гордыней. И поэтому закапсулирован в организме нашего мира – как инфильтрат: «ин-фильтрат» – то есть фильтр закрыт, и на этом месте – гнойник, отравляющий окрестности. Графоманы забывают, что они – лишь часть единого, их прёт от чувства «особенности», избранности, они перестают пропускать через себя кровь, замыкаются в «Я». Это болезнь, моя Марта, – смертельная. Поэтому мир очень не любит графоманов, онанистов и самоубийц.

– Ого, – иронично хмыкнула Марта.

– Да, это три пути, ведущие вспять – не к сотворенью, но к гибели. Поэты же могут быть негодяями, разгильдяями, нести чепуху, они могут быть большими и маленькими, но они – проводники между жизнью и смертью, между мирами. Путешественники в другие миры. А всякое путешествие – это освобождение от изношенной кожуры, от ставшей ненужной кожи. Неужели я похож, по-твоему, на графомана?

– Но ты – и не поэт.

– Ни в коем случае. Моё дело – война.

– Разрушение? То есть ты не творишь, а напротив…

– Война, глупышка, – это любовь. Это очищение быта от признаков хаоса, от болезни. Как хирургия.

Он обвёл рукой пространство вокруг:

– Мир – это хаос, это все возможности сразу. И пока ты не выберешь какую-то одну, нет бытия. Но вот выбор сделан, ты делаешь шаг, и это движение в выбранном направлении – жизнь. Чаще всего мы движемся, шаг за шагом, по уже проложенным тропам – по тем вехам, что нам оставляют предки, что оставляет культура. Ну, и на личном уровне делаем постоянный выбор, в котором помогает воспитание, книги и прочее… Конечно, иногда человек вычерчивает из хаоса собственный путь, тогда его реальность не совпадает с той, в которой живут люди его культуры и культа, его семья и соседи… Вот. А ты, мой прекрасный редактор, обзываешься такими словами! Между тем, твоё дело – такая же хирургия: бережно вычистить лишнее, не причиняя вреда.

– Как говорит один наш автор, «Жизнь – не звук, чтоб её оборвать».

– Точно.

Роман поцеловал Марту в переносицу, и они отправились гулять дальше, взявшись за руки – как в Эдеме или в детском саду. Ели пирожное с человеческим именем «Наполеон», пили за здоровье поэта Мунина – то «Клюковку», то газировку, то кофе…

В поезде им достались две соседние верхние плацкартные «боковушки».

– Вот, возьми-ка на ночь к себе, – Роман, укладываясь, отдал ей паспорт, кошелёк и очки.

Марта растерялась – она всю жизнь была маленькой, а тут такой огромный мужчина доверился ей, как ребёнок. Она подоткнула ему одеяло и решительно забралась на свою верхнюю полку. И лежала там, вцепившись в поручень – боялась упасть. А когда уже почти задремала, Роман протянул ей руку из-за перегородки. Погладил, взял её ладошку в свою, и оба они безмятежно заснули.

VII

– Ужасно! И тут реклама! – Марта кивнула на уродливые плакаты. – Культурная столица!..

– «Акция», – прочитал вслух Роман. – «Меняем старые украшения на новые». Это же круто! Давай что-нибудь обменяем.

– Помнишь, как в мультфильме про Простоквашино: «Чтобы продать что-нибудь ненужное, надо купить что-нибудь ненужное, а у нас денег нет».

– Какая ты у меня умная! – Роман поцеловал её в нос. – Тогда пойдём осматривать Питер.

– Извини, мне надо в «Макдональдс».

– Всем надо в «Макдональдс». Скажи-ка, ты сохранила билеты на поезд?

– Да.

– Тогда беги обратно на вокзал. Час после приезда и за час до отъезда с билетом в туалет пускают бесплатно.

– Точно?

– Конечно! Я же всё время езжу. Эх ты, детский сад! Беги, я тебя подожду.

Марта, действительно, побежала, потом перешла на более сдержанный шаг. Как всё-таки удивительно: она нарушала все заповеди, какие только можно представить. Ела в дороге, что попадётся, – в дешёвых кафешках, и – страшно подумать! – иногда жевала прямо на улице. Она безбожно нарушила распорядок и дня, и ночи, не даром, у неё с отъезда не было стула. Выпила с незнакомцем и отправилась с ним в чужой город, и город постепенно становился знакомым, а незнакомец давно уже стал совершенно родным.

Мечты должны сбываться, и в них нужно тогда нырять, как в поток, наслаждаясь теплом. Теплом своей крови – чувствуя каждой жилкой её лихорадочный ток. Теплом ласковой и сильной руки, не выпускающей твою руку из пальцев. Согревающей радостью кофе, выпитого с мороза в тёплой кофейне на Невском. Сладким жаром ужаса, когда ледяной ветер треплет тебя сквозь решётку лесенки Исаакиевского собора…

– Я боюсь высоты, – признаётся Марта.

– Родная моя, я же с тобой.

…На перилах Дворцового моста висел большой амбарный замок. Роман хмыкнул:

– Что ещё за фигня?

– Ты разве не знаешь? Сейчас так многие делают: молодожёны или просто влюбленные цепляют замки, чтоб их союз был прочней.

– Ха, на разводной-то мост они напрасно повесили. Наверное, сразу задумали развестись.

– Точно. Жалко, что мы не увидим, как разводят мосты.

– Обязательно вернёмся сюда на белые ночи. Посмотрим на мосты, покатаемся по каналам на лодке. Как ты на это смотришь, малышка?

Кто знает, что будет через полгода? Через час? Через миг? Стоит ли загадывать так далеко, если счастье – внутри и сбывается ежесекундно: достаточно чуть зажмурить глаза и сказать про себя отчётливо: «Рома».

– Давай лучше поедем на море, – ответила Марта. – Я там никогда не была.

– Как скажешь, родная. – Роман ласково боднул её, как всегда. – Ведь всё исполняется в мире по слову. Ты, мой прекрасный редактор, притянула словами меня, я сочинил идиотские «Сказки для Марты»…

– Прекрасные сказки: и «Золушка», и «Рампунцель», и «Гадкий утёнок», и …

– Я – гений.

– Конечно. – Они уже привычным движеньем пожали друг другу пальцы. – Только, скажи, для чего ты писал ту ахинею, что присылал нам в редакцию?

– Во-первых, – по кайфу. Во-вторых, – чтобы вызвать тебя. В-третьих, я ничего вам не посылал.

– А кто же тогда?

– Одна сумасшедшая из АПН. Забрала у меня все листки, кудахтала, кудахтала, что я второй Ганс Христиан. Ну, я ей и отдал. А куда она их отправляла и на что надеялась… – Он развёл руками. – Извини.

– А… – Она задала, наконец-то, вопрос, который мучил её: А что за девочка – героиня твоих так называемых сказок?

Он ответил серьёзно:

– Ты – моя девочка, Марта.

Она хмыкнула:

– Выходит, зря все думали, что ты – педофил. Ты – герантофил чистейшей воды.

– Э, женщина, что за слова?

– Но ведь ты имел кого-то в виду?... Ну… Пока не встретил меня. Там…

Он обнял её так, что Марта уткнулась лицом в его заснеженное пальто, поцеловал её лобик, мокрые завитушки волос, влажные бровки и прошептал:

– Ты – моя. Понимаешь – моя!

И сразу рассмеялся:

– Ну и у кого ещё такое забавное имя! Родная моя, моя ненаглядная Марта…

Молча, держась за руки, они дошли до площади Восстания.

– О, слышишь, – музыка! – прервал молчанье Роман. – Сейчас буду плясать!

На площадке возле закрытого входа в метро играли уличные музыканты.

Возле них собралась кучка людей: кто-то пил пиво, ёжась от ветра, кто-то смеялся, кто-то действительно слушал. Женщина средних лет, поставив тяжелую дорожную сумку, вышла на середину площадки и начала танцевать, вполголоса подпевая. Её маленький сын, краснея, надулся, отвернулся от матери, усевшись на сумку.

Женщина упоённо кружилась, пока не кончилась песня.

– А можете сыграть «Бесаме мучу»? – попросила она, кидая купюру в перевёрнутый «Стетсон».

Музыканты могли.

Роман поклонился Марте и шаркнул ногой:

– Прошу?..

Они танцевали – завсегдатай дискотек и девочка из хорошей семьи.

Их танец не был классическим танго, не был он и сексом в обычном понимании слова. Это было скольжение между мирами – когда не только движение, но даже полвздоха не в такт грозят обрушением в пропасть. Но божественный инстинкт не даёт оступиться – любовь чертит для них дорогу. И за полсотую долю секунды до шага под ногой вспыхивает звезда.

Люди строят пирамиды, взрывают бомбы, изобретают письменность и лото, они рождаются и погибают, чтобы мужчина и женщина всё-таки встретились.

И когда случается встреча, все мгновения – до и после – собираются в это, в одно, и становится бессмысленным страх, и мир приходит в движение – он движется в ритме танго.

Мужчина и женщина могут уже умереть или расстаться – не важно. Они теперь существуют, они – едины, и это будет всегда. Потому, что выключается время, когда зажигают сверхновую, когда мириады случайностей, притянувшись из хаоса, строятся в слово «любовь».

Марта забыла все движения, которым её учили когда-то, – тело танцевало, не размышляя, само. А губы пели – так, чтобы слышал склонившийся к ней красавец, брюнет и задира:

– …Quiero tenerte muy cerca,

Mirarme en tus ojos…

Когда закончилась песня, он сказал ей тихонько:

– Ты – чудо. Я обожаю тебя.

К Марте подошёл один из музыкантов:

– Вот эта дама уверяет, что вы знаете слова, на испанском, – он показал на румяную женщину средних лет, стоящую рядом со сконфуженным сыном. Женщина помахала влюблённым рукой.

– Да, – согласилась Марта.

– Не могли бы вы спеть для всех? – он протянул микрофон.

Публика захлопала и загалдела.

А Марта неожиданно для себя не стала ломаться. Она отошла к инструментам и запела. Снова не так, как её учили, – слова выходили из горла естественно, как благодарный стон:

– Besame, besame mucho,

Como si fuera esta noche la ultima vez…

Роман, галантно испросив разрешения у мальчика, пригласил румяную даму. Та с радостью согласилась.

– Вы испанец? – с надеждой спросила она.

– Нет, я квартерон. Мою бабушку украли индейцы, а потом – обезьяны. Я вырос в сельве.

Люди оставили пиво и болтовню, и все пары, что были рядом, двигались – кто как умел. А те, кому не довелось ещё встретить любовь, загадали её обязательно встретить. А у тех, кто не сумел сохранить любимых, из глаз полились слёзы.

…Besame, besame mucho,

Que tengo miedo tenerte, y perderte despues, –

Марту просили петь ещё и ещё.

Волосы падали ей на лицо, линзы растворялись в глазах, горло откликалось на движенье крови – песня шла сквозь Марту, будто кто-то играл на ней, как на скрипке. Играл безжалостно, безмерно любя – её, маленькую, хрупкую и бестолковую.

Над каналами звучала мелодия – возникшая в одно сокращение сердца: то самое, когда в него вошла ещё детская кровь, а обратно по жилам хлынула женская.

Песня пятнадцатилетней девочки Консуэлы Веласкес из Латинской Америки лилась над северным городом, и солнце отказывалось садиться, хотя было ещё полгода до белых ночей. Оно просто устроилось зрителем в окнах и фонарях.

«Стетсон» переполнился, и музыканты, прощаясь, вручили Роману и Марте толстую пачку денег.

– В основном – десятки, но всё равно вышло не хило.

– Приглашаю тебя поужинать, – сказала осипшая Марта, – где-нибудь рядом, на Невском.

– Классный медляк, – рассмеялся Роман.

Они заказали красное сухое вино.

– Ну, что – поднимем наш тост? – предложил Роман.

– Тост нельзя ни поднять, ни выпить: тост – это краткая застольная речь.

– Смешная ты у меня, – он положил свою ладонь рядом с ладонью Марты и мизинцем погладил ей пальцы. – Смешная. Ну, пей без тоста.

– За что?

– За здоровье поэта Мунина, за что же ещё?

– Может быть, лучше – за нас?

– А это и так за нас.

Когда они допили до дна – именно в этот момент, – Салават Мансурович Мунин проснулся и понял вдруг, что он – графоман. Скорее всего, он знал об этом всегда, но в повседневном движении забыл.

Ведь он привык к тому, что – поэт. Привык складывать строки, считая сразу и слоги, и – совсем в глубине души – гонорар. Привык выступать, привык к тому, что он – член Союза. Привык к полученной за это квартирке и привык гордиться, что она – маловата.

И вот он лежит в абсолютной тьме, и внутри у него так же темно. И он знает уже, что в этой темноте – пустота.

Салават уверил себя, что его по этой жизни ведут, что он связан с миром сотнями нитей, и стихи к нему приходят из горних миров. Но единственную связь, что у него и вправду была, он оборвал, уехав в город с берегов живописной речки Эдем.

Оказалось – он бесплодно блудил, выдавливая из себя сладострастно слова, не шедшие в мир, не рождавшие жизнь. И они не вернулись к нему ни разу даже самым маленьким чудом – мир не откликнулся, не засеянный семенем, ведь Мунин, думая, будто творит, просто размазывал слова по рукам.

Поэтому он остался один, и нет никого рядом – ни бесов, ни ангелов, ни друзей.

«Мама!» – он хотел закричать, но не смог.

И Мунин, сирота, графоман, умер, заплаканный.

– А что это у тебя за кольцо? – Спросил у Марты Роман.

– Обычная яшма.

– Тебе не идёт.

Вот наглость! Марта хотела объяснить, что очень даже идёт, что у неё большинство одежды под цвет… Но он велел ей:

– Лучше сними.

И она подчинилась. С трудом стянула кольцо с безымянного пальца и, улыбаясь, засунула в сумку.

Роман погладил выпуклый след с блёклой чернью от серебра, похвалил:

– Так намного лучше. Ты у меня серьёзная женщина, тебе не стоит носить всякую ерунду.

Марта засмеялась:

– И что же носить?

– Золото и бриллианты.

– Ну, знаешь, золото и бриллианты – это последнее, что я захочу купить себе, если…

– Не болтай.

Роман вынул из кармана коробочку, достал оттуда колечко – золотое, с двумя бриллиантами – и бережно надел Марте на палец.

– Что такое? – рассердилась она. – С чего это? Я не возьму такой дорогой пода…

– А ты думала, мы всё время будем как дети? Гулять там, то-сё, мороженое… Нет, дорогая, так не пойдёт. Придётся жениться.

Роман налил немного вина ей и себе, протянул Марте бокал и осторожно чокнулся:

– За нас?

Она не ответила.

– Не тушуйся, я тоже смущён. Всё-таки не каждый день делаю предложение принцессам. Ну, двинулись? А то опоздаем на поезд.

На перроне Марта остановилась вдруг и посмотрела на него снизу вверх.

– Рома, я замуж за тебя не пойду, – сказала она.

– Чего это вдруг? Поматросишь и бросишь? Неинтеллигентно как-то. А ещё из хорошей семьи.

– Мы друг друга абсолютно не знаем.

– Ну и что? Люди и себя-то не знают, и ничего – как-то живут.

– Тебе нужна молодая жена, какая-нибудь славная девочка, которая нарожает кучу детей…

– Ага. Мама говорит, я буду хорошим отцом, только не строгим. Представляешь, сяду смотреть телевизор, а они начнут лазать по мне: мя-у, уа-у!.. На голову заберутся! – Роман расхохотался.– Нет, прикольно?

Он крепко обнял Марту и сказал ей на ухо:

– А сына мы назовём Константин.

– Всё-таки – дурацкое имя, – так же тихо ответила Марта.

– Э, женщина, твой праздник – восьмое марта. Тебя кто спросил, а?

– Прекрати идиотничать.

– По-моему, тут взялась идиотничать ты.

Они дурачились и смеялись, а в поезде снова держались за руки. И тогда только Марта заметила отсутствие так её раздражавшего большого перстня-печатки. «Акция…», – мелькнул за окном плакат на бетонной тумбе…

И снова, снимая очки перед сном, Роман протянул их Марте, вместе с паспортом и кошельком.

«Тоже мне – муж», – засыпая, ласково решила она.

VIII

Вот и вся хроника одного из бессчётных чудес нашего мира, который сам – наиглавнейшее чудо. Чудес, которые не кончаются с той поры, когда Адам попробовал на вкус первое слово.

– Вот и конец, – громко сказала Марта, оступилась и сломала каблук.

– Ай, красавица, королева, садись, я тебя подвезу! – из неприлично роскошной машины ей замахал рукой карнавального вида черноволосый толстяк в ковбойской шляпе и шейном платке с драгоценной булавкой.

– Спасибо, я сама доберусь, – вежливо ответила Марта, держа на весу бескаблучную ногу.

«Зачем я сказала «конец»? Ведь чудеса должны продолжаться, независимо от расставаний и встреч»

Карнавальный толстяк уже выбрался из авто и галантно поднял отлетевший каблук:

– Это ваше? Возьмите, пожалуйста.

Он оказался ростом ещё ниже Марты – этакий гном.

– Поедем, отметим ваш день рождения! – гном оказался навязчивым.

– Мой день рожденья не скоро, – холодно ответила Марта.

– Э, откуда нам знать! Тогда всё равно – чей-нибудь. Поедем, будем кутить, безобразничать, тратить бессовестно деньги.

– Спасибо. – Марта попыталась отковылять.

А гном неожиданно сдался. Пробормотав: «Ну, тогда желаю вам счастья. Купите себе новые сапоги», он засунул что-то Марте в кармашек пальто и ещё застегнул кармашек на пуговку. Поэтому Марта не успела отдать ему неожиданный дар – коротышка прыгнул в свой сверкающий автомобиль и уехал.

– Глупости, – Марта справилась наконец-то с карманом и вытащила стопочку зелёных купюр. Сердце сразу ухнуло куда-то вниз, потом – вверх. Она кинулась, хромая, к дороге – гнома и след простыл.

Тогда Марта разменяла, замирая от страха, купюры, получила увесистую пачку рублей и отправилась в «Европейский»…

В туалете торгового центра заглянула в корзину – брошенные туда гамаши давно бесследно исчезли. И Марта пошла выбирать чулки – дорогущие, на широкой ажурной резинке. К чулкам напросились туфли и сапожки на каблуке. К сапожкам – сумочка. К сумочке – платье. К платью – шёлковое бельё и элегантное простое пальто. Выбор между беретом и шляпкой поверг на время Марту в смятенье, но вдруг её осенило.

Она, ориентируясь по движущимся разноцветным огням, с трудом нашла затемнённую витрину салона красоты «Фея».

– Вы по записи? – спросила высокая дама.

– Нет, по договорённости с… – Как же звали волшебницу, которую подгладывал сахар? – А ваша сменщица… Её нет?

– И не будет... – Парикмахер отвела на мгновенье глаза. – Может быть, я смогу вам помочь?

– Нет, извините.

С горя Марта накупила косметики больше, чем нужно. Накрасилась, посмотрела в одну из зеркальных витрин, что получилось.

– Мама меня убьёт, – подумала Марта, и от сердца слегка отлегло.

Полёт растопил окончательно горечь, оставив лишь ощущение волшебства и мимолётности человеческой жизни.

Когда она между ночью и утром вышла из автобуса на «Гостинице ”Башкортостан“», то не узнала Уфу. Город стоял маленький, тихий – у него стал вид заброшенной дачи. Падал снег – как в деревне – неторопливый и чистый.

IX

Мама открыла Марте за секунду до того, как та вставила в скважину ключ.

– Теперь так носят? – спросила она, критически глядя на дочь.

– Да, только голову надо помыть. Ну, здравствуй, родная, – Марта впервые её обняла. И удивилась, что всего за три дня и мама съёжилась, как Уфа, – стала маленькой, сухонькой и беззащитной.

– Подростковый бунт, – хмыкнула мама. – Иди, ванна уже наполняется.

Марта сняла линзы и с наслажденьем залезла в как всегда слишком горячую ванну. Сначала постояла в ней, привыкая, потом присела, поджимая попу, водя пальцами по воде. И, наконец, погрузилась до подбородка, сразу покрывшись мурашками – внутри и снаружи.

– Очки потеряла, конечно? – крикнула мама под дверью.

– Нет!

Странно и дико, что недавно такой вопрос довёл бы Марту до слёз – интонацией, голосом, этим едким «конечно». А сейчас она лишь улыбнулась, потянулась в воде и, счастливая, подумала: «Мама».

Набрала полные руки пены, и, любуясь их радужной весёлой игрой, окончательно поняла, что свободна. Расколдована обратно в принцессу – и жива!

Так чудесно, так слаженно подогнан её организм, так бесшумно и элегантно работает чуткое сердце. Мириады клеток дышат и живут в унисон. Её кожа – как лепесток – создана для поцелуев: ветра, мужчин и детей.

– Ты опоздаешь на службу! – мама стукнула в дверь.

– Хорошо.

– И нечего запираться!

– Я скоро.

Мама помолчала.

– Потереть тебе спинку?

– Я сама.

Когда Марта, распаренная, в полотенце, вышла босая из ванной, мама спросила:

– Кто он?

– Очень хороший мальчик. Кстати, носит твою фамилию.

– Надень тапки, простынешь. Ты носишь ту же фамилию.

– Я говорю о девичьей.

– Но тебе-то она не известна! – Мама внезапно смутилась. – …Та, что ты знаешь, досталась мне от первого мужа.

– У тебя был первый муж?!

Мама покраснела от тапочек до ушей.

– Почему я не знала? Не слышала никогда? Муж?!

У мамы задрожали, как у ребёнка, губы, и она зашмыгала носом.

– И ты этого мужа любила? – тихо спросила Марта.

– Конечно, – так же тихо ответила мама и добавила еле слышно: И… я не могла любить нашего папу так сильно, как ты.

– Ну, и что же ты плачешь? Родная… Что ж ты так сильно плачешь?

– Не знаю. Мне стыдно. И больно, мне очень больно!

– Но почему?

– Не знаю. Я так долго носила его в себе… Рядом с вами…

Марта рассмеялась:

– Ты два раза сказала: «Не знаю». Это ты-то, всезнайка? – она легонько щёлкнула маму по мокрому носу.

– Твой папа был хорошим отцом. И гениальным артистом, – хлюпнула мама.

– Я помню. – Марта погладила маму по голове. – Расскажи мне о том, о другом.

Мама протестующе затрясла головой, улыбаясь и плача.

– Ну, какой он был?

Мама ещё отчаянней замотала: нет-нет.

– Он был красивый? Весёлый? Огромный – вот такой? – Марта показала руками – какой, и её полотенце упало. Марта подхватила его, заливаясь смехом, и мама рассмеялась счастливо вместе с ней.

Они хохотали, обнявшись, и Марта спросила маму шёпотом прямо в ухо:

– Вы танцевали танго?

– Ещё бы!

– Besame, besame mucho?.. – тихо пропела Марта

И мама подхватила старательно:

– Como si fuera esta noche la ultima vez…

Две женщины пели друг другу всё громче и танцевали в крошечном коридоре, на крошечной кухне, в крошечной комнате, виртуозно обходя коробки, столы и книжные стеллажи.

– …Besame, besame mucho,

Que tengo miedo tenerte, y perderte despues…

А после с хохотом рухнули на диван.

– Классный медляк, – Марта, встав, пошла одеваться. – Ты всегда пела мне его на ночь.

– Разве ты помнишь? Тебе же не было года.

– Помню.

Одевшись, Марта присела рядом с притихшей маленькой мамой и спросила:

– Ты боишься, что недостаточно любила меня?

Мама испуганно посмотрела на Марту.

– И поэтому так много со мной занималась? Слишком много?

Мама моргала. Веки её ещё слезились от смеха.

– Не бойся. Ведь наши мужчины учили нас не бояться. Выпрямись, закрой глаза и скажи про себя его имя.

Мама по-детски зажмурилась. Лицо её померцало чуть-чуть и вдруг засияло – ровно, как лампочка.

– Ты счастлива?

– Да.

– И я. Как ты думаешь, они просто однофамильцы или, может быть, сын и отец?

– Не знаю.

– А может быть, мой мужчина – твой внебрачный ребёнок?

Мама, фыркнув, толкнула Марту:

– Балда.

– Сама ты балда. Если мы окажемся брат и сестра… Погоди-ка, ты уверена насчёт папы?

Они снова начали хохотать, а потом мама сказала:

– Понимаешь, если мужчина и женщина встретились, они уже…

Марта приставила ей палец к губам:

– Тихо. Я всё понимаю.

…Марта, посмотрев на часы и отметив, что до оперативки осталось пятнадцать минут, беспечно пошла в салон, где ей подровняли брови.

– Вас подвезти? – рядом с ней остановилась машина. За рулём сидел редакционный водитель.

– Привет, – улыбнулась Марта. – Конечно.

– Меня зовут Василий, – бархатно улыбнулся водитель. – А вас?

Марта рассмеялась:

– Не слишком ли вы торопитесь? Имя ему скажи! – И назвала адрес редакции.

Когда сконфуженный Вася, высаживая её, галантно подал руку, она похлопала его по плечу:

– Приятного аппетита! Ведь у вас, если я не ошибаюсь, обед?

– Рано ещё, …Марта Георговна…

– Никогда не рано вкусить радости жизни! И не поздно, – она изобразила в воздухе поцелуй.

– Ну, что там у вас? – спросил Булкина главный редактор.

Тот открыл блокнот, усмехнулся:

– Как обычно, бесы атакуют планету.

– Ну, вас-то они точно не тронут.

– Вам смешно, – укоризненно сморщилась Маша, – а для человека это – реальность.

– Конечно! – всплеснул руками Канавкин. – Так и Мунин, покойничек, реально видел Христа.

– Ну, Христос-то как раз реален, – надулась Маша.

– Да ради Бога!

– Отставить! – стукнул главный редактор.

И тут в кабинет вошла Марта.

Лёгкое покраснение под бровями – от пинцета – вот и всё, что могло нарушить её безупречность.

– Пожалуйста, подождите за дверью, – строго сказал главный редактор. – У нас – совеща…

Но Марта, поздоровавшись со всеми своим новым хрипловатым контральто, натренированным от пения танго, села на привычное место. Разложила перед собою блокнот, бумаги и ручку.

Сияние, шедшее от неё, можно было трогать руками.

Ослепительно белые зубки – 200 раз чистим щёткой средней жёсткости утром и вечером с четырехлетнего возраста – ровно светились в улыбке, фиалковые глаза смотрели на всех открыто и дружелюбно, густые пышные волосы прядями падали на лицо, и Марта сдувала их умопомрачительно мило.

– Вам что, в Москве пластику сделали? – брякнул Булкин.

Канавкин покраснел, Седых начал сморкаться и крякать. А Маша вертелась, вертелась и, не выдержав, бросилась в бухгалтерию: узнавать, сколько же Марте Георговне лет.

Один лишь главный редактор остался бесстрастен.

– Как ваш роман? – спросил он по возможности строго.

Марта кивнула:

– Спасибо, прекрасно.

Пауза.

– О!… Вы про роман…

– А вы что имели в виду?

– Прошу простить, роман я пока не смотрела.

– Ну так посмотрите, мы, собственно рассчитываем на этот текст. Да, кстати, на ваше имя пришла чудовищная графомань.

Главный протянул ей листок – выведенное через принтер письмо.

«Песня сердца» – гласил заголовок. А дальше красовались стихи:

В грустный час,

В час расставанья,

Слёзы сдержи, дорогая,

Не плачь, не тоскуй.

В грустный час

Ты на прощанье

Крепче целуй меня,

Крепче, родная, целуй.

Ночь ведь последняя

Скоро кончается,

Завтра буду далеко.

Страшно терять тебя,

Сердце прощается,

Счастье забыть нелегко.

В грустный час

Ласковым взглядом

Сердце согрей мне, родная,

На долгие дни.

В грустный час

Плакать не надо.

Крепче, нежней

На прощанье меня обними!

Ночь ведь последняя

Скоро кончается.

Завтра буду далеко.

Страшно терять тебя,

Сердце прощается,

Счастье забыть нелегко.

И внизу приписка: «Ты думала, это я сочинил для тебя? Ха-ха. Нет, ты знаешь, я стихов не пишу. Они принадлежат поэту Эль-Регистану – сыну того Эль-Регистана, что придумал с Михалковым Гимн. Это перевод той песни, что ты пела в Питере на вогзале».

Так и написал – через «г»!

Марта отложила с усмешкой листок: действительно, – «графомань» по форме, но по сути ведь – правда. Смешно. Раскрыла папку с романом, вчиталась в собственный текст.

А вот язык её романа – прекрасен. Но текст не просто по-детски беспомощен – он мёртв. И был таким изначально. И она таскалась с ним, как сумасшедшая с мёртвым младенцем!

Неужели это всё ей казалось значительным? Неумные, пустые слова. И нужно быть очень взрослой, чтобы понять, что за ними – только тоска по любви. «Я не завидую этой девочке, этой принцессе в толстых очках – обуянной гордыней, подозрительной, ревнивой, самовлюбленной, язвительной. Слава Богу, что её больше нет».

Марта брезгливо захлопнула папку, взяла чистый лист, аккуратно написала на нем свою фамилию, имя, контактный телефон и, проставив дату, вывела обычную резолюцию: «Del».

И тут из папки посыпались на пол цветные рисунки. Их старательно когда-то делала девочка Марта – к папиному приходу с работы: иллюстрации к его сказкам о путешествии, о бесконечном пути.

Вот прекрасная принцесса – в очках и с косой до пола – танцует в обнимку с огромным чёрным котом. Вот кот зарубает саблей страшного викинга. Вот они в королевском замке. А тут на них нападают разбойники. Они едут на поезде, из трубы паровоза валит фиолетовый дым. Идут по мосту, пируют, машут волшебной палочкой…

Последняя картинка спланировала под стол. Марта полезла за ней на коленях, пытаясь вспомнить, что же там – свадьба? Расправила бумагу и замерла: прекрасный принц лежит на лиловой траве, пронзённый копьём.

Марта – первый раз в жизни – испугалась не за себя. И так сильно, что разрыдалась отчаянно. Не умея ни просить, ни молиться – привыкшая всё выводить из себя и сводить непременно к себе, она обрушилась в пропасть. Её подхватило и заметало по комнате. «Господи! – мысленно закричала она. – Как мне быть? Ты читаешь наш мир, как книгу, ответь, неужели случилась беда?»

В кабинет протиснулся Булкин, глянул на Марту и сконфуженно вышел, ничего, против обыкновения, не сказав.

А Марта ощутила такую тоску по своему ушедшему принцу, словно расстались они не вчера, а минимум полжизни назад. Она вынула из сумки, расправив, салфетку с накарябанным телефоном – бумага истёрлась на сгибах, и номер стал почти нечитаем.

Но ведь в редакционном компьютере должен быть адрес почты, с которой пришло письмо с творчеством Эль-Регистана! Вихрем промчалась Марта по коридору, трясущимися руками набила нейтральный текст: «Привет! Спасибо за стих, он меня развеселил и обрадовал. Как твои военные командировки? Напиши о какой-нибудь в наш журнал, если выдастся время». И приготовилась ждать. Сколько нужно – даже если ожидание окажется вечным.

Ответ пришёл в ту же минуту: «Я тоже очень соскучился, моя любимая Марта». Прочитав, она заплакала сильнее, чем прежде, и писала, едва различая буквы сквозь слёзы: «Я так боюсь за тебя, сама не знаю чего! Я волнуюсь, всё ли в порядке?»

«Всё хорошо, – ответил Роман. – Только сердце моё пробито. И я не знаю, родная, как с этим жить».

«И я не знаю – как? – подумала Марта. – Наверно, долго и счастливо. В радости, что мужчина и женщина встретились. В благодарности и любви. Я не знаю».

И тут зазвонил телефон.

Сумасшедший?

– Да-а, да, моя красавица, – Роман, как всегда, очаровательно самодоволен. – Это – я. Как ты, малышка?

– Чудесно.

– А я вот что: хочу выбраться ненадолго в Уфу и потом поехать в Казань, посмотреть, откуда пошли мои благородные предки. Что ты об этом думаешь? Ты мне составишь компанию?

– Да.

– А летом, как ты хотела, – на море?

Отправились они летом на море? Катались на яхте, ели шашлык и мороженое, смотрели дельфинов? А в легкий шторм прыгали, схватившись за руки, в прибрежные волны, чтобы их, сбитых с ног, изнемогших от смеха, полоскало стихией? Поднимались на гору со смешным названьем Ахун? Не важно. Все это – если случилось – уже за пределами сказки.

Важно, что умерли в Марте девочка и графоман, и жила она дальше свободно – в телесном здравии и душевном смирении – взрослая красивая женщина и милосердный редактор.

За три дня с ней случилось всё, чего она так страшилась на протяжении жизни. И всё сбылось, о чём она так недолго мечтала, будучи маленькой наследной принцессой – дочерью короля.

И важно, что где-то на просторах земли прекрасный принц, кареглазый воитель, поднимает в атаку полки. Чтобы все под луной жили долго-долго и, по возможности, – счастливо.

• Буквально переводится как «свинья», на сленге – неуважительное обозначение русского

Оригинал публикации находится на сайте журнала "Бельские просторы"

Автор: Светлана Чураева

Журнал "Бельские просторы" приглашает посетить наш сайт, где Вы найдете много интересного и нового, а также хорошо забытого старого.