Из "Поездки в Иерусалим" Даниила Лукича Мордовцева
Признаюсь, я вынес из осмотра самого Иерусалима скорбное, удручающее впечатление, чувство слишком острое и жгучее, чтобы быть ему успокаивающим, смиряющим, по меньшей мере - примиряющим. Я видел кругом смерть во всех ее оттенках, если можно так выразиться - полную историческую смерть, которая кладет свою разрушительную руку на все, даже как бы на самое бессмертие.
На каждом шагу я вспоминал слова Спасителя, обращенные им к этому вечному городу, когда он, незадолго до смерти, сходил к нему с горы Елеонской: "И яко приближися, видев град, плакася о нем, глаголя: яко аще бы разумел и ты, в день сей твой, еже к смирению твоему: ныне же скрыся от очию твоею: яко приидут дние на тя, и обложат врази твои острог о тебе, и обыдут тя, и объымут тя отвсюду, и разбиют тя и чада твоя в тебе, и не оставят камень на камени в тебе: понеже не разумел еси времене посещения твоего" (Еванг. от Луки).
Я проходил тем путем, которым вели Христа на судилище, а потом обремененного тяжелым крестом из масличного дерева (кажется, из масличного, ибо другого, такого прочного и крупного дерева здесь нет) вели на место распятия, на гору Голгофу, где, говорят, когда-то погребены были кости первого на земле человека, нашего прародителя Адама.
Я проследовал этим путем с его закоулками, спусками и подъёмами на гору и с начертанными на стенах латинскими надписями: "Via Dolorosa" - "крестный путь", или "скорбный путь"; весь этот путь видел я и топтал своими петербургскими сапогами, как топтали его, после Христа, миллионы и миллиарды человеческих ног.
Следуя этим мрачным путем, облитым когда-то кровью Богочеловека, Муравьев (Андрей Николаевич) говорит, "что искупленные Им не должны бы дерзать преступною стопою беспечно попирать священные следы Его страсти (муки).
На коленях, с разбитым сердцем, с поникшей главой, должны бы они протекать cie страдальческое поприще, где под бременем мучений изнемог сидевший одесную Бога; должны бы священным прахом посыпать преступную главу свою, трепещущими устами к нему прикасаться и в сокрушенном духе просить пощады на той стезе, где шедший на заклание влачил на раменах все их протекшие, все их грядущие грехи".
А ныне дикий араб быстро по нем несется на бурном коне своем, клубами подымая за собою священный прах его (грешен, прибавлю я от себя, и я там не раз проезжал и на ослике, и на коне, хотя не бурном, и не несся, a ехал тихо, ибо очень устал ходить пешком, колеся из конца в конец город).
А Норов, проезжая вместе с множеством богомольцев этим "путем скорби" к Иордану, говорит: "Со стесненным сердцем ехал я на хорошо убранном коне, среди шумной толпы пеших и конных, беспечно попиравших путь глубоко трогательный, навеки освященный!" И я дал себе внутренний обет не проходить по нем отныне иначе как пешему.
Вот дом Пилата, в одно из окон которого, в арке, этот умывший свои руки судья показал Христа народу, говоря "се человек" (ессе homo!).
Я долго стоял против этих окон, на этой узенькой каменной мостовой. Тут именно, стоял тогда народ, безумно кричавший в своем неведении "Распни, распни его!" И теперь в своем вековечном неведении люди кричат нередко почти то же самое, чтоб понять потом свою ошибку, когда уже будет поздно.
Теперь на этом месте, ближе к дворцу Ирода, поставлено католиками новое, чистое, совсем красивое, современное здание, и даже "Via Dolorosa" написано на стене золотом, тогда как в других местах "крёстного пути" эти великие слова намазаны чем-то черным, точно ваксой или дегтем, как у нас в деревнях мажут на воротах или на самодельных вывесках.
Но пусть лучше останутся эти чёрные надписи вместо новых золотых, а то такие золотые надписи будут напоминать надпись на одном доме в Одессе: "Здесь жил Пушкин в 1823 году".
С каким чувством я смотрел на эти чёрные "via dolorosa" я не умею передать. Сложное, глубокое, грустное чувство шевелилось у меня в душе, которую так разбередили эти надписи: так много горького в истории этой бедной земли и в истории бедных, глупых, живущих на ней людей.
От дома Пилата, стоящего на возвышении (весь Иерусалим, построенный на каменных горах, состоит из возвышений и спусков) "путь скорби" сначала спускается узкой уличкой вниз.
Тут, говорят, Богородица, видя сына своего в терновом венце, худого и измученного, с синим и окровавленным лицом и с величайшими усилиями влекущего на себе тяжелый крест, не вынесла личных страданий за свое "чадо", - "чадо величайшее из всех человек" и без чувств упала на камень.
Грязна и вонюча эта уличка, почти лишенная света. Я должен был переступать через помои и всякую нечистоту, стекавшую на "via dolorosa" из некоторых щелей и каменных подъёмов, ведущих в безобразные старинные дома, которыми обставлена эта уличка "скорби".
Уличка эта под острым углом, внизу, выходит в другую, одну из самых длиннейших в Иерусалиме, и такую же, если еще не более чем первая, узкую и мрачную, всю сплошь скрытую от солнца и света, идущую от Дамаскинских ворот вниз, под гору, и возмутительно грязную, зловонную.
Я видел тут все, чем только может проявиться грязь и гадость человека и животных, и немало попадалось мне под стенами дохлых котят и кошек, видимо тут же и околевших и никем не подобранных. Тут же курили восточные человеки свои наргиле, сидя у стен улички и у открытых лавчонок с зеленью, плодами, с козьими и ослиными кожами и деревянным маслом, и тут же дрались евреята с арапчатами.
Тут, в этой мрачной и вонючей уличке, находится доселе дом Симона Киринейского, которого евреи, видя, что Христос упал под тяжестью креста, заставили помочь божественному страдальцу нести его тяжелую ношу к месту смерти.
"И егда поругашася ему, совлекоша с него препряду (багряницу) и облекоша его в ризы своя, и изведоша его, да пропнуть его: и задеша мимоходящу некоему Симону Киринею, грядущу с села, да возьмет крест его" (Еван. от Марка).
Таковы воспоминания в этой уличке.
Я шел дальше "путем скорби". Новые воспоминания. Вот дом того немилосердного богача, у которого бедный Лазарь питался крохами от стола, когда этот богач, по обычаю восточных людей, ел, пил и наслаждался жизнью не в доме, а на самой улице, на открытом углублении, выходящем на эту торную уличку.
Конечно, этот Лазарь создан (?!) воображением Христа, его образной притчей; но что мне за дело! Я ребенком этому верил, и теперь глубоко потрясен. Тут же показывают дом и место, где по апокрифическому преданию, еврей Агасфер отказался помочь изнеможенному Христу и за то осужден вечно скитаться по земле и не находить себе пристанища и успокоения. Это - "вечный жид" легенда не евангельская, апокрифическая, но полная глубокой поэзии.
Тут, почти под прямым углом, "путь скорби", оставляя Дамаскинскую улицу, поворачивает в третью, в последнюю, как бы назад, которая и ведет уже прямо в гору, к "лобному месту", к Голгофе; и тут-то на углу опять намазано благочестивым усердием "via dolorosa". Как все это бедно и жалко! Таково оно - истинное величие человеческое.
И я поворотил в эту узкую уличку к Голгофе. Мне казалось, что я шел за Ним, по Его следам. Здесь редко кто попадался на пути - тихо, мрачно...
Вот домик Вероники, весь застроен другими домами. Но Вероники имя осталось бессмертным, как бессмертен и ее добрый, чисто женский поступок. Вероника - это та добрая женщина, которая, увидав склоненную под крестом кроткую голову учителя и текущую по лицу его кровь, жалостливо отерла это святое лицо убрусом (полотенцем).
А тут же, немного выше, то место, где женщины, всегда более чуткие чем мужчины к истинному горю и к истинному величию, плакали, глядя на ведомого на смерть добрейшего и незлобивейшего из всех людей и где этот незлобивый обратился к ним со словами: "дщери Иерусалимски, не плачитеся о мне, обаче себе плачите и чад ваших: яко се, дние грядут, в няже рекут: блажены неплоды, и утробы, яже не родиша, и сосцы, иже не доиша: тогда начнут глаголати горам: падите на ны: и холмом: покрыйте ны: зане, аще в сурове древе сия творят, в сусе что будет?" (Еванг. от Луки).
А дальше этот самый Утешитель, сам не вытерпел и во второй раз упал под крестом. Это перед самыми уже "судными вратами".
А вот и Голгофа, узки воротца во двор, камень, где в третий раз упал Христос под тяжестью дерева, служившего ему ложем смерти, и тут же самый храм, церковь гроба Господня, заключивший в себе самую возвышенную и самую дорогую святыню христианства.
Это и есть то место, которое можно назвать сердцем вселенной. В старину, да и доселе в народе, место это называется "пупом земли". Так, игумен Даниил в своем "Страннике" говорит: "И ту есть возле стены за алтарем - пуп земный. Создана ж над ним камора, a горе написан Христос мусиею (мозаикой). И глаголет грамота: "се пядью моею измерил небо, а дланью землю". А от пупа земного до распятия Господня есть Крайнево (лобное) место" (Путеш. рус. люд. по Св. зем." Спб. 1839).
Еще замечательнее свидетельство об этом месте другого древнего путешественника, дьякона Арсения Селунского, который говорит: "А от гроба Господня 5 сажен - ту есть пуп земли, а величество его - три обоймища около его. С левую страну гроба Господня есть пропасть велика, где сшел Христос во ад.
Стоит весь год запечатана, только во Воскресение Христово отпадают печати, и приходит патриарх с дьяконы, и приклонив свою главу над пропастью, и дьякон также свою главу, и слышат чвекот в пропасти, и потом обратится ко гробу Господню патриарх с попы и со всеми народы. И ту знамение сходит с небеси - молния на гроб Господень. Во гробе Господни суть три свещи горят, что мироносицы поставили".
Я, конечно, ничего этого не видел, я видел только то, что и другие теперь видят.
С Голгофы я опять вернулся к Сиону, к южным окраинам города. Прошед тем путем, которым вели Христа из Гефсиманского сада к Анне и Каифе. Я стоял на тех местах, где заушали "самого кроткого из всех человек", где его били тростью по голове, и, казалось, сам переживал "страсти", как переживал их когда-то в детстве, слушая в церкви двенадцать евангелий.
Кто докажет, что все это именно те места? Но что мне за дело! Я хочу думать, что все это тут было. Да, было! И удивительно, как Восток сохраняет целые тысячи лет неизменными формы своей жизни: они точно застывают в своей первобытности.
Как когда-то грелся апостол Петр у огня ночью, когда его допрашивала любопытная рабыня и по языку подозревала в нем ученика Христова, так и теперь там, свежей южной ночью, греются арабы, турки и евреи, раскладывая огонек прямо на улице или на дворе, на камнях - там ведь все камни.
И то место, и дерево масличное, где Петр грелся у огонька, и то другое дерево померанцевое, на котором "трикраты алектор" или "петел возгласил", обличая отречение апостола от Христа, и, наконец, то место, где Петр, "изшед, плакася горько"- все это тут, все цело, как цел шар земной.
Еще князь Радзивилл-Сиротка видел эти деревья, триста лет тому назад; и я видел там старые, дуплистые деревца, но они ли это - я не знаю. Мне неудобно было спрашивать кого-либо об этом. Но для меня было все равно: я стоял на тех местах, видел их и поэзия того, о чем я давно думал, глубоко волновала мою душу.
Ведь за тем, вот за этими глубокими ощущениями, я и исколесил моря, жарился под солнцем Египта, взбирался на пирамиды, изнывал от палестинского солнца на Сионе и на Елеонской горе. Этих глубоких ощущений искал я и нашел их, когда глядел на холмы бывшей Трои, на "затуманенную Иду".
Все это, пожалуй, скажут, одно легкомыслие. Пускай так! Но я не променяю его ни на какое глубокомыслие. Тут много грусти - глубокой и исторической грусти, не смотря на то, что это святое чувство возмущается на каждом шагу наглым шарлатанством.
около 1890 г.
