Не помню, как закрыла глаза. Открываю – бодрячком. Незнакомое помещение. Не моя палата. Уютно светит голубая лампа. На мне одеяло. Вошла медсестра. «А где трубка?» – спрашиваю. Мне же её обещали. Она что-то ответила и ушла. Я не услышала.
Стало очень холодно, до озноба, я – скорей подтыкивать под себя одеяло. Пригрелась. Живот ныл. Что-то загудело – я вздрогнула: на левом плече до отказа надувался мешок, измеряя давление. «О, а он и без посторонней помощи умеет», – удивилась я.
Свет лампы мягко дотягивался до моей койки, но остальная часть странной комнаты спала во мраке. Всмотревшись, увидела окно, а за ним ночь. Значит, всё ещё ночь! По соседству кто-то зашевелился. Кто это там, в темноте?
Как хорошо, что горит этот свет… С ним ничего не страшно. Спать совсем не хочется, но от нечего делать закрываешь глаза, пока снова напористый осторожный гуд и вздувающийся мешок на плече тебя не будит. Это каждый час происходит, что ли? Так хочется, чтобы солнце взошло.
На второй койке снова завозились. Я с трудом разглядела бородатое лицо. «Что это за место?» – спросила я, услышав в ответ недовольное бормотание. Как удобно: низкий слух избавляет от лишних нервов. Кто его знает, что проворчал этот тип?
На цыпочках вошла мама. Сказала, что операция шла около трёх часов. Врач ей сообщил, что вокруг моего аппендикса скопилась жидкость. Может, именно поэтому мой безнадёжно набухший отросток вёл себя не так, как отростки других людей мира, и сумел озадачить четырёх хирургов? И в малом тазу жидкости набралось – непонятно откуда. И, кроме того, мой анестезиолог ждал, когда я проснусь.
Неужели это всё со мной случилось?
До того, как взошло солнце, мне успели наставить кучу капельниц. Потом понабежали врачи с привычным обходом и интерны. Одному из них показывали на мне, как швы смазывать.
Ребята, самое ужасное, я вам скажу, – это перевязки! Когда от ноющих ран быстро и деловито отдирают липучие повязки, в животе при этом всё сумасшедше вопит и ёжится.
Ближе к полудню из меня вытащили все проводки, кроме катетера в вене, а к койке подвезли инвалидную коляску: «Пора в палату». Ё-моё, вот позор. «Да я и своими ногами..». «Садись давай!». Когда усаживали, голову замотало, как язычок по колоколу. «Какие необычные очучения…». Вывезли – и секунд десять пути до палаты я наслаждалась прохладным воздухом коридора.
В этот же день выписывали папу, и они с мамой пришли повидаться со мной.
Дня два меня тошнило, но самым неприятным было желание кашлять: кашель отдавался в раскуроченном животе, так что каждый раз я крепко его придерживала, как нерождённое дитя. Мамины кисели и бульоны, которые приносили санитарочки с вахты, в меня не лезли. Мысли о еде вызывали прямо-таки физическую ненависть.
Первые два утра в голове били молотки, а на третье снова заступил на дежурство мой Рамис Камилович. «Это пройдёт», – успокоил он. «У меня было так же в своё время». Оказывается, он тоже пережил аппендицит. «А я думала, что с ума схожу». Но главное – он разрешил кофе и шоколад. Моё любимое! Самое любимое!
Я открыла свой кофе, запах показался кислым. Что ж, значит, крепкого чайку и шоколад, скорее… Не тут-то было: хлипкий кипятильник отправился к своим кипятильным праотцам. Сын отпросился с последнего урока, чтобы бегать по городу в поисках заветной штучки, и вот, наконец! Штучка прибыла на вахту.
Но передачки оттуда поднимали к нам два раза в день, поэтому невозможно передать состояние мурлыкающей кошки, когда вожделенный крепкий чёрный чай и две шоколадные дольки в меня проникли. Много ли надо человеку для счастья?
Хотя – надо. На четвёртый день моим воображением овладела одна-единственная вкусно пахнущая картинка, от которой слюни буквально лились рекой. Сочная свёкла, сладкая морковка, рыхлая картошка, кислая капуста… Винегрет, люди! Обычный винегрет – вот оно, счастье, выше которого не было ничего.
Я, конечно, готовлю, но у мужа в этом таланта больше, чем у наших обеих мам-кулинаров, вместе взятых. Утром от него передали целых три банки этого неожиданного для меня наркотика. «Куда так много?» – заворчала я, но за два дня объект был уничтожен. Мама потом удивлялась: первое, что попросил папа, когда пришёл в себя, тоже был винегрет.
Это стало началом возрождения.
Тележка с ужином для пациентов загремела на всю хирургию, вызвав на этаже небывалое оживление. Эта тарахтелка на колёсах три раза в день становилась для скучающих больных большим событием, совершая свой победоносный неспешный путь от лифта до самой дальней палаты – моей. «Опять скажешь, что есть не хочется?» – вздохнула санитарка. «Очень даже хочется!».
Я стояла у окна, метрах в пяти от своей койки, и со всех ног, то есть полшага в минуту, рванула к тарелке на тумбочке, помогая себе несгибающейся рукой с катетером. Цирковой номер.
А вообще, чего только не приходило в голову от тоски по юмору. Например, было бы забавным устроить среди пациентов соревнования: кто быстрей добежит с катетером до конца коридора; кто поднимет упавший предмет (в моём случае это было возможно, только присев по-лягушачьи, а подниматься из этой позы – то ещё шоу); кто натянет на себя носки (я смогла только на пятнадцатый день, уже дома), кто красивей поднимется с койки (мегаакробатика!) и так далее. А все хирурги сидели бы в жюри и, на всякий случай, во всём операционном обмундировании...
Или хотелось развернуть художественную самодеятельность, танцы с костылями, но торжественная тишина коридора негласно осуждала такой порыв.
«Да стой уже», – санитарка, управляющая тележкой, сочувственно меня оглядела и принесла что-то вкусное – и кефир. Вообще-то, до операции я без молочки жить не могла. И хлеб вполне уважала. Но после операции – как отшибло.
И если сейчас, уже дома, любовь к кефирам и ряженкам более-менее вернулась, хотя и не в полной мере, то хлеб до сих пор вызывает даже не равнодушие, а отвращение. И фрукты, кстати, тоже.
Надо бы спросить у моего хирурга и анестезиолога, не от них ли это передалось. Если кто-то из них не любит хлеб или фрукты, это же почти научное открытие! Конечно, во время операции между главными её участниками создаются особые связи.
Разве что-то бывает случайным на нашей планете? Что сводит вместе этих троих? Случайность исключена. Самый слабый участник операции – пациент, и вполне возможно, что каким-то образом он перенимает от более сильных участников их увлечения, пристрастия и даже убеждения. Их знания – едва ли. Знания – это то, что копится и формируется очень долго, так что сомневаюсь, чтобы пациент встал с операционного стола готовым специалистом по хирургии, анестезиологии или сестринскому делу (вокруг него ведь в процессе кружатся и медсёстры). А вот увлечения, пристрастия, мечты… Хотя, наверное, это лишь моя неуёмная фантазия.
Меня выписали 22 марта, оставив со швами. «Рано». Заживление шло не в самом быстром темпе, так что экзекуция планировалась на ближайшем приёме у хирурга 25 числа. Хорошо, что я ни разу не смотрела на свой живот, когда его перевязывали. В моём понимании там были две дырочки, и когда я впервые сама должна была смазать швы зелёнкой и залепить их пластырем – за день до приёма, – у меня в голове застучало.
Один шов, горизонтальный, тянулся до самого пупка, стянутый чёрными нитками, а другой – длинный, вертикальный, чуть по диагонали, завершался вверху маленьким чёрным узелком.
Я, конечно, помнила, что говорила мама со слов врача и что говорил сам врач, но в моей голове прочно засели две микроскопические дырочки, а тут были швы и чёрные нитки. Я окунула ватную палочку в зелёнку и долго стояла с ней, глядя на свой живот, а в голове холодело, в ушах накатывал шум моря, как из большой ракушки, который быстро глох...
На следующий день в кабинете хирурга снимали швы. «Какие аккуратные!» – восторгалась медсестра. «Да? А я вчера чуть в обморок не брякнулась от их вида». Она улыбнулась: таких слабонервных, наверное, изо дня в день полным-полно перед её глазами.
И я подумала: вот эти одиннадцать дней в стационаре. Иногда случалось по 4-5 операций в день. Я видела, как из операционной вывозили людей на каталке. Ещё вчера они ходили своими ногами – и вот их уже вывозят, спящих, бледных, после операции. Ощущение чуда – колоссальное.
Ничего себе профессия – хирург. Знаете, так часто слышишь о каком-то выдающемся человеке: вот, он кардинально изменил свою жизнь. Был кочегаром, а стал артистом. Но ни об одном я не слышала, чтобы он был чернорабочим, актёром, строителем – и вдруг захотел и стал хирургом. Или анестезиологом. Это невозможно.
И ответная песня тоже не поётся: а что, вы знаете хирургов, которые ушли в водители или ресторанный бизнес? Ну, разве что самые непутёвые, потому что любая операция – неслыханное таинство, когда, с одной стороны, знания и практика, а с другой – жизнь и смерть. Самое священное. Борьба не за рейтинг, свободную трассу или лучшую роль – а за жизнь здесь и сейчас. Ты не знаешь, с кем борешься за эту жизнь, но борешься однозначно.
Кто осмелится бросить это полное крутых поворотов и вечно новое сражение? Невозможно даже представить такое.
Аппендицит – подумаешь, какая мелочь. Тьфу – глядя со стороны. Но ведь и «тьфу» заканчивалось туннелем в один конец.
Моё удивительное мартовское приключение почти завершилось: сейчас 2 апреля, реабилитация тихо подходит к концу. Но позволить впечатлениям упасть безвозвратно в колодец памяти оказалось выше моих сил, потому что то самое колоссальное ощущение чуда не покидает меня. Я не хочу, чтобы оно покидало меня.
О чём думаешь с сожалением: для нас, смертных, операция – целое событие, потому что случается в среднем раз-два в жизни. Мы помним наших врачей. А мы для них – будни, конвейер практики, очень скоро они с удивлением глядят, кто же это на улице с ними поздоровался.
Но иначе и не может быть, как тот факт, что утром, безусловно, взойдёт солнце.
***
Если вам понравилась моя аппендицитная история, поставьте лайк, ребят! А за подписку - отдельное благословение и благодарность!