В 1684-1687 годах в Москве жил и изучал русский язык шведский ученый-лингвист Юхан Габриэль Спарвенфельд (1655-1727). Среди его работ есть и небольшой толковый словарь бытовой лексики разговорного русского языка – «Дополнение русских повседневных слов». В нем я встретила список под названием «Рыб розных московских имена». Вот он.
«Белуга, осетри, щуки, лещи, стерледы, судаки, сазаны, бела рыба (вероятно, белорыбица из семейства лососевых), сьомга, самы, шерезпьеры (они же шерешперы, они же жерехи), голавы (голавли), язи, лосасины (в данном случае приведено название не рыбы, а ее мяса), менки (менек, мень), окуни, караси, герши (тогда, предполагают исследователи, так произносилось «ерши»), пескары, плотитцки, снетки, вырезуб, селди, палтусина (название мяса рыбы), треска, корихи, железница (рыба из вида сельдей) , сабли (чехонь), галцы (гольцы, думаю), сиги, лодуги, ряпуха, лини, тарань, шипы (шип – рыба семейства осетровых), севруга, лох, камбала, нелма, хариос, соом, косливец (возможно,костливец – рыба семейства осетровых), саляви (думаю, это селява – так называли ряпушку), снеки (не догадалась, что за рыба), чалеа (вот еще название-загадка)».
Думаю, под «московскими рыбами» ученый подразумевал тех, что продавались тогда в столице, включая привозных. И пока я изучала этот ихтиологический глоссарий, в Москве на Большой кольцевой линии метро открылась станция «Нагатинский затон», оформленная великолепными мозаичными изображениями рыб, обитающих в реках Московского региона.
Я люблю не только старые словеса, но и рыбалку, и фотоохоту на красивые кадры. Поэтому одним прекрасным утром все рыбы «Нагатинского затона» были сфотографированы, а в качестве подписей к ним подобраны цитаты из «Записок об уженье рыбы» Сергея Тимофеевича Аксакова (1791-1859). Об этой книге, зачитанной в детстве до дыр, хотела бы сказать особо. Из печати «простые записки страстного охотника» вышли в начале 1847 года. В петербургском журнале «Финский вестник» восторженно написали: «Мы были совершенно изумлены, когда, раскрыв «Записки об уженье» с полною уверенностью встретиться в них с галиматьею, сделавшеюся отличительным достоянием книг о подобного рода предметах, увидели вдруг книгу если не весьма полезную, то весьма умную, написанную чистым русским языком и складом, книгу, которая, на безделье, может быть прочитана с удовольствием не одними охотниками удить рыбу, но и каждым образованным человеком». Подчеркну: чистый русский язык и его склад в книге восхитительны. Поэт, критик, переводчик Михаил Александрович Дмитриев, получивший от Аксакова экземпляр «Записок об уженье», сказал: «Ты так умеешь писать, что и этот предмет делается у тебя литературным». Итак, рыбы русской словесности и рыбы современного мозаичного мастерства.
УКЛЕЙКА. «Плоска, тонка, синевато-серебристого цвета и белоглаза; по этим-то двум последним качествам называют ее в Оренбургской губернии сентявкой и белоглазкой.... Отчего около Москвы называют ее уклейкой, добраться я никак не умею... Уклейка никогда не бывает жирна и потому не употребляется для ухи, но изжаренная в сметане и высушенная – а еще лучше прокопченная, как сельдь, – очень хороша. Вообще вкус ее приятнее вкуса мелкой плотицы». (Примечание. Выдержки из словаря по поводу этимологии названий рыб я намеренно не привожу: в большинстве случаев, происхождение того или иного именования неясно).
ПЛОТИЦА (ПЛОТВА). «Очевидно, получила свое имя от того, что она плоска. В некоторых губерниях ее называют сорога, или сорожняк, происхождение этого названия объяснить не умею. Без сомнения, это самая плодовитая и многочисленная порода рыбы. В реках больших и малых, озерах, прудах проточных и копаных, если только вода довольно свежа, одним словом сказать, везде водится плотва во множестве. Это так ее опошлило, что рыбаки совершенна ее не уважают. Только тогда получает она некоторую значительность, когда начинает весить более фунта».
ГОЛОВЛЬ (ГОЛАВЛЬ). «Хотя очевидно, что имя его происходит от большой головы, но она у него совсем не так велика, а если и кажется большей величины, чем у других рыб, то единственно оттого, что лоб у головля очень широк и как-то сливается с его брусковатым станом... Нет рыбы его сильнее, бойчее, быстрее, неутомимее. Огромный головль на удочке – великолепное зрелище! Самый опытный, искусный рыбак не без страха смотрит на его быстрые, как молния, неусмиряющиеся прыжки и тогда только успокоится, когда подхватит сачком... Хотя он сходен вкусом с язем, но как-то чище, деликатнее. Уженье больших головлей я считаю первоклассным уженьем как по осторожности, необыкновенной быстроте и бойкости их, так и потому, что они берут редко: поймать двух, трех крупных головлей в одно утро – богатая, даже великолепная добыча. Но отчего так редко берут большие головли, тогда как, вероятно, каждому охотнику случалось видать их гораздо более, чем другой крупной рыбы – это разрешить я никак не могу».
ЛЕЩ. «Определить с точностью происхождение его имени довольно трудно. Легко быть может, что слова лещедь, лещедка произошли от одного корня с именем леща, ибо у широкой и плоской лещеди есть с ним некоторое подобие; лещедкой же называется расколотый пенек дерева или сучка, в который ущемляется все то, что надобно придавить, сделать плоским... Лещи бывают очень жирны, если хотите вкусны, но как-то грубо приторны, а большие – и жестки; впрочем, изредка можно поесть с удовольствием бок жареного леща, то есть ребры, начиненные кашей: остальные части его тела очень костливы».
КАРАСЬ. «Самая плодовитая и везде во множестве водящаяся рыба. Складом своим широк и кругловат... Сушеные и особенно жаренные в сметане караси – превосходнейшее блюдо, но как они живут в прудах, то вкус их зависит от качества воды и они часто пахнут тиной. Впрочем, если таких карасей насажать в плетеную сажалку и опустить в чистую, проточную воду, то через две, много через три недели они потеряют неприятный вкус и сделаются очень хороши».
ОКУНЬ. «Уж право и не знаю, откуда произвести его ими. Не происходит ли оно от глагола окунать, ибо окунь всегда окунает, то есть погружает в воду, наплавок, и даже не один раз, если кусок, им заглатываемый, слишком велик?.. Но я нисколько не стою за такое словопроизводство... После плотвы окунь – самая многочисленная порода рыб. Известно, что окуни составляют превосходное и самое здоровое кушанье: приготовленные на холодное, а еще лучше печеные в чешуе, они имеют отличный вкус и вдобавок совсем не костливы. Уха из них также очень хороша».
ЩУКА. «При всем моем усердии не могу доискаться, откуда происходит имя щуки. Эта рыба по преимуществу хищная: длинный брусковатый стан, широкие хвостовые перья для быстрых движений, вытянутый вперед рот, нисходящий от глаз в виде ткацкого челнока, огромная пасть, усеянная внизу и вверху сплошными острыми, скрестившимися зубами... После выхода моей книжки первым изданием случилось мне прочесть в «Охотничьей книге» г-на Левшина, напечатанной в 1812 году (часть 4-я, стран. 487-я) любопытное известие о долговечности щук; выписываю его с совершенною точностью: «Когда вычищали пруды близ Москвы, в Царицыне, чему прошло с небольшим двадцать лет, то, между прочего, при пересаживании рыбы в сажалки поймана была щука около трех аршин длиною и в поларшина шириною, с золотым кольцом, продетым в щечную кость близ жабр, с надписью на оном:"Посадил царь Борис Федорович"». По тогдашнему исчислению щуке сей оказывалось более двухсот лет. Самая большая щука, какую мне удалось видеть, весила один пуд и пятнадцать фунтов; длиною она была аршин и семь вершков, шириною в спине и боках в четверть аршина, но зато почти во всю длину была равной квадратной толщины... За щуками, особенно небольшими, водится странная проделка: по недостатку места, где бы можно было спрятаться, щука становится возле берега, плотины, древесного пня, торчащего в воде, сваи или жерди, воткнутой во дно, и стоит иногда очень близко к поверхности воды, целые часы неподвижно, точно спящая или мертвая, так что не вдруг ее приметишь; даже мелкая рыба без опасения около нее плавает; цель очевидна, но инстинктивную эту хитрость она простирает до неразумного излишества. Стоящих в таком очарованном положении щук и щурят не только стреляют из ружей, но даже бьют, или, правильнее сказать, глушат, дубинами, как глушат всякую рыбу по тонкому льду».
СУДАК. «Живые, не истомленные долгим сиденьем в прорезях судаки составляют лакомое и здоровое блюдо; это необходимая принадлежность хорошего стола, вследствие чего иногда бывают очень дороги; но зато мерзлых судаков в Москву и ее окрестности навозят такое множество, что они к концу зимы делаются иногда чрезвычайно дешевы, то есть рублей по шести ассигнациями за пуд. Для постников это драгоценная рыба: вкусна даже перемерзлая, здорова, не костлива, на все пригодна, не приедается и дешева. Одним словом – это постная говядина».
НАЛИМ. «Фигура его совсем особенная и не совсем приятная: от головы, с довольно большим и широким ртом и одним усом, торчащим из-под нижней губы, сейчас начинается белесоватое брюхо, которое у больших налимов бывает кругло и велико; от брюха стан его сплющивается и оканчивается длинным, плоским, извилистым плесом, опушенным, до небольшого кругловатого хвоста, сплошным, мягким, плавательным пером. ...Уха из одних налимов (даже без бульона из ершей), живых непременно, особенно если положить побольше печенок и молок, до того хороша, что, по моему мнению, может соперничать с знаменитой стерляжьей ухой».
Увы, Аксаков не рассказывает про РОТАНА и БЫЧКА. Вместо текста про них процитирую чудесные пассажи про уженье. «Уженье, как и другие охоты, бывает и простою склонностью и даже сильною страстью: здесь не место и бесполезно рассуждать об этом. Русская пословица говорит глубоко и верно, что охота пуще неволи. Но едва ли на какую-нибудь человеческую охоту так много и с таким презреньем нападают, как на тихое, невинное уженье. Один называет его охотою празднолюбцев и лентяев; другой – забавою стариков и детей; третий – занятием слабоумных. Самый снисходительный из судей пожимает плечами и с сожалением говорит: «Я понимаю охоту с ружьем, с борзыми собаками – там много движения, ловкости, там есть какая-то жизнь, что-то деятельное, даже воинственное. О страсти к картам я уже не говорю; но удить рыбу – признаюсь, этой страсти я не понимаю...» Улыбка договаривает, что это просто глупо. Так говорят не только люди, которые, по несчастию, родились и выросли безвыездно в городе, под влиянием искусственных понятий и направлений, никогда не живали в деревне, никогда не слыхивали о простых склонностях сельских жителей и почти не имеют никакого понятия об охотах; нет, так говорят сами охотники – только до других родов охоты. Последних я решительно не понимаю».
«Нужно ли говорить после этого, что рыбак-охотник глядит на всякую рыбу еще с большею, особенною любовью, а на крупную и почему-нибудь редкую глядит с восхищением, с радостным трепетом сердца! Не охотникам, может быть, покажутся смешны такие выражения; я не буду тем оскорбляться -- я говорю охотникам, и они поймут меня! Каждый из них, достигнув старости, находит отраду в воспоминании того живого чувства, которое одушевляло его в молодости, когда с удочкой в руке, забывая и сон и усталость, страстно предавался он своей любимой охоте. Он, верно, с удовольствием вспоминает это золотое время... И я помню его, как давнишний, сладкий и не совсем ясный сон; помню знойные полдни, берег, заросший высокими, душистыми травами и цветами, тень ольхи, дрожащую на воде, глубокий омут реки, молодого рыбака, прильнувшего к наклоненному над водою древесному пню, с повисшими вниз волосами, неподвижно устремившего очарованные глаза в темно-синюю, но ясную глубь... И сколько рыбы кипело в ней! Какие язи, головли, окуни... И как замирало сердце юноши, как стеснялось дыханье... Давно уже это было, очень давно! Молодые охотники и теперь испытывают то же, и дай бог им надолго сохранить это живое, невинное чувство страстного рыбака».
Я же, пока занималась страстным фотоуженьем крупных рыб (попробуйте-ка вместить в кадр с ближнего расстояния 14-метровое панно «Щука» или 23-метровое «Налим»!) чуть не забыла про крошку, которого авторы оформления станции почему-то назвали ГОЛОВАСТИК.
Кстати, из каких рыб варили уху для царей, патриархов и бояр, можно посмотреть здесь