Я – англичанин. Лондонец. Настоящий кокни, что в наши времена становится редкостью. Родился и учился в школе, а затем и на курсах дворецких в той части города, что лежит к востоку от Ладгейтского холма.
Чтобы быть принятым на свою нынешнюю должность, я прошел придирчивый отбор. Мой работодатель – человек чрезвычайно богатый и в силу этого претендующий только на самое лучшее. Он – русский олигарх по фамилии Трешерский. Или Тречерский. Я до сих пор путаю русские шипящие. Иногда я нахожу связь между этой фамилией и французским выражением tres chere. Возможно, через деревню (или, точнее, местечко), где обитали предки этого господина, проходил когда-то один из отрядов Бонапарта.
Когда я пребываю в состоянии раздражения, мне хочется называть его Тречерским – от английского treachery. Он в самом деле весьма корыстен, коварен и лжив. В последнее же время в моем мысленном словаре все чаще фигурирует словечко trash. Почему? Думаю, что это станет понятно из моего рассказа.
Я представлен ему как Бернард Герберт Джойс. Трешерский – человек начитанный, в советские времена он успел получить недурное образование и даже докторскую степень в области естествознания. Он сразу точно уловил литературные ассоциации, связанные с моим именем. Что же, если начистоту, здесь действительно одна литература, то есть вымысел. Настоящее имя ему знать ни к чему. Да и вам, уважаемый читатель, тоже. Я и сам, признаться, его плохо помню.
Я был принят на службу по результатам, как я уже упомянул, обстоятельного и жёсткого собеседования. Вопросы были разнообразные – от правил этикета до географии с историей. Мои ответы господина Трешерского удовлетворили. В том числе, уклончивые. К примеру, на его вопрос о моих сексуальных предпочтениях я позволил себе лишь тонко улыбнуться. Он послал мне не менее, как ему показалось, тонкую улыбку и проследовал далее по вопроснику.
Словом, решение было принято в мою пользу, позиция осталась за мной, а олигарх ощутил, полагаю, прилив подлинного счастья, так как осуществилась его сокровенная мечта – обзавестись истинно английским слугой. Кстати, беседовали мы на моем родном языке, при этом я обнаружил, что мой кокни в немалой степени схож, во всяком случае, по произношению, с его московско-еврейским английским.
Итак, я вышел на службу в его лондонский особняк, а некоторое время спустя познакомился с особняком московским. О, это оказалось действительно встречей с историей. Здесь, в переулках возле Пречистенки, как мне сообщили, обитали когда-то даже некоторые бояре и стрельцы. Особняк внешне сохранил тот давнишний облик, а внутри все подверглось переделке и модернизации. Вмонтировали изящный, в стиле барокко, лифт. Внедрили систему «умный дом». Хозяин искренне привязался к этому месту. Ещё и потому, что неподалёку в одном из соседних переулков доживала свой век его, как он любил повторять, «родная проклятая коммуналка», с едва ли не дюжиной соседей и заветной несбыточной детской мечтой о собственном велосипеде. Он старается бывать здесь как можно чаще. Я же пребываю в пречистенском особняке постоянно. В дни, когда хозяин ночует здесь, он утром приглашает меня для доклада. Вот и сегодня я следую в его кабинет, повинуясь негромкому, но настойчивому сигналу звонка.
– Доброе утро, сэр! – мы уже больше года, как перешли на русский язык. Он счёл уровень моих познаний удовлетворительным, похвалил за способность к обучению: «Вы адаптируетесь к московской среде, Джойс!». Я поклонился сдержанно, не упомянув, что адаптироваться к будущей среде начал задолго до знакомства с ним.
– Доброе утро, Джойс!, – на меня, как обычно, смотрит не лицо, а лишь блестящая лысина. Глаза хозяина устремлены на разбросанные по столу бумаги. Это одна из его маленьких неистребимых слабостей – показать занятость. Особенно ему приятно, если в момент моего доклада звонит один из телефонов, и он может либо принять звонок ввиду важности звонящего: «Валюшенька, родной, я весь твой!», либо не принять: «Толюшка, милый, через пять минуточек!».
Сегодня утром, однако, происходит нечто экстраординарное. Телефоны молчат, а хозяин, не ожидая моей речи, начинает говорить.
– Джойс, – говорит он с некоторой грустной торжественностью, – пора! Мы уезжаем, Джойс, и, хотя я очень не люблю этого слова, уезжаем, похоже, навсегда. Всё, что задумано, выполнено. Всё, что возможно, завершено. Собирайте вещи, самый минимум. Сообщите экипажу. Пусть закажут коридор. Готовность к вылету в 20:00.
– Супруга с вами, сэр?, – я профессионал. Эмоциям не место на моем лице.
– У неё литературные чтения. Она присоединится к нам позже.
Понимая, что аудиенция завершена, я удаляюсь. Сказано немного, но понято мной, смею надеяться, всё.
Господин Трешерский принял ожидаемое и логичное решение. Вся его многолетняя многообразная деятельность – это подготовка к нему. К окончательному отъезду. Куда? Полагаю, это не Лондон. Основной базой или, как он сам определил, цитируя местного новеллиста, «деревней на жительство», должен стать Лазурный Берег. Приморские Альпы, где некогда обустроился на долгое мирное дожитие мой выдающийся соотечественник и, что уж скрывать, старший коллега Сомерсет Моэм. Там господин Трешерский приобрёл обширное поместье на средиземноморском мысу и этаж престижнейшего из отелей Монте-Карло.
Таковы его планы. Мои ему не интересны. Тем не менее, мои планы тоже существуют, не во всём, выражусь деликатно, совпадая с его планами. Что ж, приходится и мне покидать Москву.
Сегодня вторник. По вторникам после завтрака я следую на рынок. Согласитесь, не всякому лондонцу под силу произнести внятно это варварское название – Дорогомиловский. Там в овощных рядах я приобретаю полезную зелень, травы, служащие приправами к блюдам нашей домашней кухни. И хотя, судя по услышанному в кабинете, сегодня и впоследствии хозяин ужинать дома не намерен, я обязательно куплю, поторговавшись, несколько пучков у своего постоянного поставщика. Это ведь юный Тьюсдей, мой контакт для связи со «станцией».
Юный Тьюсдей смугл, темноволос, маслянисто чёрноглаз. По всей видимости в его роду были турки, египтяне или другие какие-нибудь левантийцы. Здесь, на этом рынке с чудовищным названием, он азербайджанец. Точнее, талыш из Ленкорани. Вот вы, читатель, улыбаетесь, а нам положена скрупулёзность во всём, включая племена и диалекты Южного Кавказа. Это же вопрос безопасности, а значит – жизни и дела. Юный Тьюсдей, который, конечно, никакой не Тьюсдей, но всё ещё относительно юн, для меня во всяком случае, несколько лет провёл в азербайджано-иранском пограничье, даже немного повоевал против армянских пророссийских сепаратистов в Карабахе. Аккуратно, естественно, повоевал. Так, чтобы не сойти раньше времени с маршрута подготовки. Акцентом обзавёлся практически безупречным.
Я приветствую юного Тьюсдея привычным тяжелым взглядом, исполненным подобающего социальной пропасти между нами высокомерия. Он артистично срывает с головы национальный убор, остроумно называемый «аэродромом». Подмигивает мне, улыбается. Подмигивает и улыбается соседке-торговке. И заодно смотрящему за рядом седовласому Эльчину-муаллиму.
Старый Эльчин на рынке долгие годы. А вот соседка, кубанская казачка Даша Шелест (опять одни шипящие) появилась недели три назад. Отражая её появление в рапорте, Тьюсдей отметил веселость, глупость и умение сносно считать в пределах арифметических действий, а также готовность к сближению. Последним он с санкции руководства воспользовался. Этот обычай принят в московских рыночных кругах и называется «за знакомство».
Я игнорирую демонстративно и эту Дашу, и Эльчина, да и самого Тьюсдея(к слову, на рынке он известен как Мурад) и начинаю перетирать пальцами листья любимой хозяином кинзы. Потом брезгливо оглядываю пальцы, достаю из кармана бумажную салфетку и, использовав её, бросаю в ящик с зеленью. Это сообщение.
Расплатившись, неторопливо ухожу, не забыв, медленно следуя вдоль ряда с квашеной капустой, попробовать её из каждой миски. Эта процедура, необходимая для зашифровки, поначалу было мне отвратительна, а позже даже полюбилась. Примета тревожная. Может быть, в самом деле, пора менять локацию.
Путь как на рынок, так и с рынка я проделываю пешком. Так приятнее и спокойнее. Стоит ранняя весна. Льда на Москве-реке уже почти нет. Иду, вдыхая тёплый, какой-то даже деревенский воздух. Любуюсь изгибом набережной. В переулках среди ящиков стандартных многоэтажек можно встретить зелёный дощатый забор, из-за которого виднеется остренькая, как приоткрытая корешком вверх книга, жестяная кровля над деревянной стеной. В памяти возникает картина «Московский дворик» или как-то так. Снег, солнце и голая девушка на корточках перед малышом в шубке. Сегодня замечательная погода. Снег тает, солнце… Нравится мне в Москве, что поделаешь.
Но к делу. «Станция» оповещена. На очереди следующий пункт моего плана – встреча с генеральным секретарём Русского народного дома Серёжкиным. Этого я принимаю у нас (чуть не сказал, у себя) в особняке. Мы, то есть Трешерский и компания, открыто и активно поддерживаем РНД. Мы его создатели, кормильцы и, соответственно, хозяева. Серёжкин формально приходит для разговора с Трешерским, возглавляющим наблюдательный совет. Но уже давно инструктирую его я. Наедине он зовёт меня дядюшкой Герасимом. И, позволяя себе некоторую фамильярность, чётко знает пределы своих свобод. Чует, что если вякнет где лишнее, утоплю без разговоров в его собственном дерьме.
Почему я так возбуждаюсь, думая о Серёжкине и его голодранцах? Ведь за ними – будущее России. Мы же и растим их для этого нужного нам будущего. Вытаскиваем из медвежьих углов, из спившихся посёлков и брошенных военных городков. Этого, насколько помню, нашли где-то на Алтае. И способный ведь парнишка. Трепаться умеет, увлечь молодёжь. Но всё-таки – непредсказуемый дикарь. Гонор заметно превосходит здравомыслие и воспитание. Дорвётся до власти – забудет, кто босс.
– Мистер Петя, – говорю я ему, – слушайте очень внимательно. Ваши кандидаты прошли в парламенты шести регионов. Это хорошее начало. Но в двадцати шести не прошли, хотя выдвигались и, – я делаю паузу, – щедро финансировались. Отчего же не прошли? Не от того ли, что потратили деньги на нечто иное? Вот вы, например, на какие средства приобрели вашей новой подруге московскую квартиру?
– Не московскую, – бурчит Серёжкин, не краснея, – в Нижнем.
– Тагиле?, – я демонстрирую элегантную смесь эрудиции и иронии. Мне известно, что квартира куплена в областном центре на Волге, где Серёжкин сформировал довольно сильную команду. Квартира соратницы, о которой пока не знает жена, непозволительная вольность и при случае может стать роковой.
– Вам следует, уважаемый мистер Петя, быть, помните, как это у поэта, скупее в желаниях. Забудьте о личном. Сегодня же отправляйтесь в Ставрополь на довыборы. Личным присутствием поддержите ваших. Заодно встретитесь там с Мусой, передадите привет.
– Хорошо, – юнец нагло смотрит мне в глаза, – я спрошу у Марка Семеныча.
Отвожу взгляд, чтобы не выдать тяжелого ошеломления. Мысли и слова становятся неповоротливыми чугунными гирями. Мыслей две. Первая: «Неужели?», вторая: «Приговорён!». Слова наглые могут означать самое для меня страшное: Трешерский избрал Серёжкина своим доверенным лицом и, если так, мог сообщить ему реквизиты. Что за реквизиты, понятно, ради них мы, собственно, и нянчимся со всей этой шушерой (в данном случае шипящие уместны). Заставляю себя переключиться на «Приговорён!», то есть «Действуем!».
– Вот что, мистер Петя, – наношу наглецу чугунные удары слов, а он, глупыш, не замечает. – Вы передайте Мусе не просто привет, а с поклоном. Так и скажите, мол, мистер Джойс низко кланяться просил.
– Ол райт, дядя Герасим! – с дурацкой фирменной улыбочкой Серёжкин уходит. Навсегда. Его через месяц застрелят во время прогулки с подружкой. Той самой, которой он успел подарить квартиру.
В гостиной меня ожидает супруга хозяина. Не пишу – хозяйка, хотя она, возможно, продолжает считать себя таковой. И ещё она считает себя беллетристом. От меня ей требуется одобрение – она достаточно смышлёна, чтобы уловить, сколь многое в данном вопросе зависит именно от вашего покорного слуги – некоторых финансовых решений мужа в пользу опекаемых ею дарований.
– Джойс, – произносит она, выпуская в потолок сигаретный дым и одаривая меня улыбкой, которую даже последний из вьющихся вокруг неё льстецов не рискнул бы назвать очаровательной. – Послушайте, Джойс, вы не представляете, что за талант наш Вадик. Талантище! И просто обнаженный сгусток совести. И бескорыстен, как английский принц. Он сегодня выступает с эссе о Кишиневском погроме. Я видела текст – чудо! А его эпиграммы! Сколько изящного остроумия! Поддержим его, Джойс!
– Сумма? – осведомляюсь я.
– Какой же вы, Джойс, – она подбирает слово, – сухой. Ну, если скромничать, то миллион. Это ведь не только издание сборника. Это раскрутка, интервью, гонорары критикам. Выезд на книжную ярмарку в Париж, там гонорары критикам, читателям, членам жюри, членам их семей. Ну, и у самого Вадика, вы знаете, семья. Даже две.
Действительно, принц, думаю я. Персонаж мне известен. Вадим Жучков, восходящая звезда новой московской литературы. Семьи у него не две, а три. И обходится нам этот бескорыстный талант существенно дороже, чем о том осведомлена моя собеседница. Творческая личность, как известно, не знает, что такое «много денег». Их всегда немного. И всегда хочется больше. Вот он и пробует зайти через «боковую дверь», то есть, через старую дуру-поклонницу.
Дура, вы, сударыня, дура, – продолжаю я думать, без всякого сочувствия глядя на сидящую передо мной когда-то роскошную женщину. Ваш супруг уж точно не сделает вас своей поверенной. Вас он вообще в новую жизнь не возьмёт. Меня возьмёт. Девчонку эту сомнительную, вероятно, попробует взять (мы ещё подумаем, позволять ли). А вас – нет. Но насчёт Вадика вы правы. Вадик – полезная инвестиция. Нужная. С перспективой.
– Постараемся, Белла Леонидовна. Приложим усилия, – завершаю беседу и удаляюсь к себе, поскольку чувствую вибрацию своего личного телефона. Так и есть, словно почувствовала, что вспомнил о ней.
– Джойстик, милый, ну что, есть решение? – Звучит писклявый приторный голосок. Попка, однако, у неё хороша. Она и перевешивает.
– Запоминайте, Долли, бизнес-зал аэропорта, сегодня, в двадцать. Паспорт с визой не забудьте, за границу летим.
Отключаюсь. Некогда. В бильярдной уже час как катает шары светило московской кинорежиссуры.
Влад Звукорядов снял когда-то пару кассовых, сказали бы мы, но здесь принято говорить «культовых», кинолент. Одна совсем ни о чем, зато с песнями полузапретного барда. Другая – полицейский сериал. Сам снялся у приятеля тоже в чем-то «культовом». А потом ему удался поистине гениальный финт. Многие старались тогда пнуть лежавшего на смертном одре советского монстра. Влад выпустил документальную нарезку под названием: «Больше так не хочу!», чем открыл себе путь в политику. Ему даже померещилось, что во власть. Разумеется, «станция» обратила на него внимание. Благо, нам тогда в России практически перестали мешать. Сейчас ему под шестьдесят, за плечами несколько депутатских сроков, долги, амбиции. С моей точки зрения, Звукорядов способен заменить Серёжкина, помаячить какое-то время на мостике Русского народного дома. Пока мы не вырастим полноценного национального лидера. Трешерский со Звукорядовым относятся друг к другу, если мне будет позволено так выразиться, с брезгливой завистью. Они внешне друзья – Марк и Влад. Первый – меценат. Второй – гений. Влад показывает, что Марку ни за какие деньги не купить ниспосланного ему, Владу, божьего дара. А Марк убеждён, что Влад продаст ему, Марку, этот свой дар весьма охотно, причём за умеренные деньги. И будет рад, что успел раньше других, таких же одарённых.
С маршрута в направлении бильярдной меня снимает новый звонок телефона. Это Заур. Это серьёзно. Потому что вне графика и с отступлением от принятой схемы контакта.
– Время? – голос у Заура глухой, хриплый, гортанный. Начинал он артистом театра юного зрителя в одном из городов юга России. Однажды в сладкую минуту меланхолии он признался, что играл даже английскую классику. Не Шекспира, правда, а лишь инсценировку романа Дефо. Причём ввиду нехватки актёрских кадров ему достались обе главные роли – Робинзона и Пятницы. Потом были горы, война. Заур стал боевиком. После разгрома бежал в Турцию, оттуда – в Лондон, прошел подготовку и, очевидно произвёл хорошее впечатление на наши верхи. Ему доверено работать в паре с ветераном службы. Это дама, в профессиональном кругу она известна как «Могила красных». В компетенции этой пары операции наиболее деликатного свойства.
– Время скажи, – слышу голос Заура и с ужасом представляю, как органичен он был в роли дикаря.
– Вылет в восемь вечера. Прибытие…
– Не надо, – обрывает Заур и отключается.
Прибытие, выходит, не предусмотрено. Вспоминаю, что у меня в Москве несколько важных незавершенных дел. Управлюсь не раньше, чем к концу недели.
Итак, Трэш приговорён. Он более не интересен ни мне, ни моему руководству на берегах Темзы.
***
Я пишу эти строки спустя десять лет после гибели Трэша. Вы, наверное, помните, что погиб он не в авиакатастрофе, а позже, когда всё-таки улизнулиз России. Обнаружили его задушенным в ванной лондонского имения.
А в тот вторник кто-то его предупредил об опасности и настоятельно рекомендовал отменить вылет. Кто? И отчего зарубежные счета олигарха, когда наша служба их вскрыла, оказались практически пусты? Кому он сдал реквизиты? Не сумев убедительно ответить на эти вопросы руководству, я получил взыскание и был вскоре отозван в резерв.
Времени для размышлений было достаточно, но ответ пришел совсем недавно, когда по совету всё того же Звукорядова (между прочим, он очень удачно снялся в детективном сериале в роли старого отставного шпиона) я посмотрел советский классический глянец «Кубанские казаки».
Даша Шелест – это ведь оттуда.