Глаза комиссара светились счастьем. В Ксанкино сердце закралась зависть. Сколько раз муж признавался ей в любви, а таких глаз у него не было.
Ася улыбалась, а Кирилл дрожал.
— Ну что, комиссар, — весело произнесла «дикарка», — пора бы нам и познакомиться. Я вроде как гостья у вас. Хозяйка дома диковатая. Молчит, на меня злыднем смотрит.
"Повесть об окаянной" 17 / 16 / 1
Комиссар поменялся в лице, подошёл к Ксанке и грубо произнёс:
— Ты чего на гостью злыднем смотришь?
Ксанка опешила.
Сначала попятилась назад, а потом сквозь зубы произнесла:
— Забирай свою гостью, и валите ко всем чертям вместе с папочкой.
— А я чем не угодил? — Савелий Михайлович удивлённо смотрел на невестку.
— А тем, что вы тут все мне никто. Так что проваливайте. Идите к комиссару в кабинет и там милуйтесь. Может, когда дикарка спать ляжет, вы и ей предложите в столицу переехать. А у меня уже есть столичный ухажёр. Хватит мне его…
— И не подумаю уходить, — произнёс комиссар. — Считай, что я у тебя комнату снял. А не захочешь, я воздействовать умею.
Ксанка не была готова к такому. Опустила голову, ушла за перегородку.
Кирилл принялся готовить.
Шумное застолье было долгим.
Савелий Михайлович, смеясь, рассказывал, как стряпню сына с невесткиной спутал.
— А ты, Асечка, — поинтересовался отец Кирилла, — готовить умеешь?
Ася засмеялась.
Ксанке от её смеха стало ещё хуже на душе.
— Конечно, — громко произнесла сестра Вадима. — Но лучше всего у меня получается готовить крoвь.
Мужчины замолчали.
В комнате воцарилась тишина.
Её нарушил Савелий Михайлович.
Он засмеялся, но уже не так открыто, а как будто хотел разрядить обстановку.
— Шутница какая, — пробормотал он. — Не то что Ксанка. Слова с ней не выудишь. Только и знает, как на дверь указывать.
Каждое слово мужа и свёкра остриём врезалось в Ксанкину грудь.
От обиды даже не было слёз. Они как будто закончились навсегда.
Ксанка закрыла глаза.
Прилегла на кровать.
Потом поднялась на ноги, одела детей и вышла с ними на улицу.
Остановилась у калитки и вслух произнесла:
— И куда нам идти?
Оглянулась. Вздохнула тяжело. В былые времена за ней уже давно побежал бы Кирилл.
Шагу не давал без себя сделать. Охранял, оберегал. Жалела сейчас Ксанка о том, что не разглядела любовь. Принимала её, но не отдавала. А сейчас жгло в сердце.
Вспомнила весёлый смех за столом, обидные слова.
И стало ещё обиднее.
Родной дом вдруг перестал быть таковым. Чужие люди обосновались в нём и свои порядки назначать стали.
Вспомнилась прорубь.
Ксанка сжала руку Ярослава. Смотрела на него и удивлялась, как быстро он вырос из младенца.
Надумала идти к Прохору.
— Если и не ждёт, то на улице не оставит. А там может и я на пекарню устроюсь, — сказала Ксанка.
Шли медленно. Ксанка дышала полной грудью. Рассматривала поля. Поднимала голову, в причудливых фигурах облаков пыталась разглядеть что-то знакомое.
У дома, где жил Прошка, остановилась.
Он присылал ей письмо, в котором поведал о том, что живёт на подселении.
Хвастался, что хозяйка уезжает к дочке в город и его не беспокоит.
Смело Ксанка шагнула в чужой двор.
Постучалась.
Прошка открыл и ахнул.
Старшие дети тотчас бросились к нему.
— Кто там, Проша? — услышала Ксанка нежный женский голос.
Художник оглянулся, пытался оттолкнуть от себя детей.
— Побираются что ли? — девушка вопросительно смотрела на Ксанку.
Ксанке стало неприятно. На девушке была короткая ночная рубашка, едва прикрывающая то, чего следовало бы прикрыть надёжнее.
Дети стали смеяться.
Прошка замешкался.
Ксанка вдруг сказала громко:
— Детей воспитывать когда будешь? Или ты позабыл о них?
— Бог с тобой, — художник перекрестился. — Не мои это дети. Ксанка, не дури.
Он взял за руку свою любовницу и стал оправдываться:
— Помнишь, я тебе рассказывал... Жила в деревне, окаянной её прозвали. Она ходит по людям, просит милостыню. Детей родила, жить надо на что-то. А ей, болезной, и подать не грех.
Прохор ринулся к столу. Взял с него буханку хлеба, протянул Ксанке и сказал:
— Вот, покорми детей.
И стал выталкивать её на крыльцо.
Дети смотрели на Прохора непонимающе.
Он стал выталкивать и их.
— Ночь скоро, — прошептала вдруг девица, повязав на бёдра платок, висевший на спинке стула. — Если она из деревни твоей, то куда она пойдёт?
Прохор, закрывая дверь перед Ксанкиным носом, пробормотал:
— Дорогу найдёт. Если что, ей черти путь укажут. Она с ними дружит.
Ксанка всё это слышала. Со всей силы ударила кулаком в дверь. Прохор открыл и получил хлебом по лицу.
Ксанка развернулась, поудобнее расположила на руках младшего сына и пошла к калитке.
Старшие потянулись за ней.
Уже темнело. Пройдя минут десять, остановилась от крика:
— Стойте, стойте, куда же вы в такую даль?
Девушка догнала Ксанку, сказала запыхавшись:
— Ночи нынче неспокойные. Детей жалко. Пойдёмте назад. Проша хороший, добрый. Он просто устал на работе. До утра я вас придержу. Накормлю. А утром и обратно пойдёте.
Ксанка ничего не ответила, помотала головой и продолжила идти дальше.
Девушка схватила её за руку и стала умоляюще просить:
— Пожалуйста, соглашайтесь! Я успокоиться не смогу. Такой грех на душу возьму, если что-то случится. Ночью и правда страшно. Неужто вы о банде не слыхали?
— Слыхали, — произнёс вдруг Николаша. — Там папка мой…
Девушка пытливо уставилась на Ксанку, отпустила её руку и прошептала:
— Это правда?
— Правда, — кивнула Ксанка. — Только папка он не его, а Илюшин. А Николаша Прохора сынок.
Девушка вдруг смутилась.
— Значит Проша не такой хороший?
— Хороший, очень хороший, — успокаивающе произнесла Ксанка. — Только не для меня.
Девушка отвернулась и медленно побрела домой.
Ксанка как только подумала, что идти с детьми в ночь не очень хорошая мысль, окликнула любовницу Прохора.
— Эй, ты куда? А ночевать нам где?
Девушка, не поворачиваясь, махнула рукой, мол, чтобы за ней следовали.
Пока она готовила постель, Прохор шипел на Ксанку:
— Ты чего припёрлась? Оставь меня в покое. Нет у меня детей. Ни одного нет. Иди к своему чёрту и проси помощи. Мне нечем с тобой делиться. Могу хлеб давать каждый день. Но сюда не находишься. Только и будешь туда-сюда мотаться. Домой тебе надо.
— Домой? А есть ли у меня дом? — спросила у художника Ксанка.
— Ну где-то же ты жила? Куда дом делся? — Прохор смотрел непонимающе.
— Занят тот дом. Правление там живёт теперь: комиссар, отец его и девка-дикарка.
— Какая девка? — удивился Прохор.
Но вдруг взвизгнул. Подошедшая любовница стеганула его по спине рушником и затараторила:
— Девок тебе мало? Я тебе сейчас покажу! Пел мне тут о своём несчастном детстве, о колдуне, что забрал у тебя дар. Сказочник!
— Ксанка, — взмолился Прохор, — ну скажи ей, что Вадим забрал у меня дар.
Ксанка кивнула.
Девушка перестала бить Прохора. Бросила рушник на пол и произнесла:
— Пойдёмте, я покажу комнату.
Ксанка и дети пошли за ней.
Прохор провожал свою первую любовь ненавистным взглядом.
— Не доведёт до добра твоя жалость, — ворчал он на любовницу.
Она бросила ему под ноги подушку и произнесла строго:
— Спи где хочешь... Ко мне даже не подходи больше.
— Ой, какие мы все гордые! — усмехнулся Прохор. — Я-то уйду, а ты будешь слёзы лить. Любишь же...
— Ничего, — произнесла девушка. — Переживу...
Прохор схватил подушку, зачем-то обнял её, бросил обратно и вышел из дома.
Ксанка слышала весь разговор и стала считать себя виноватой в ссоре Прошки и девушки.
