Этюд № 20 (из 89)
Обратная дорога заняла почти сорок минут, возвращались уже в полной темноте.
Незабудько, издалека услышав треск веток, производимый волокушей, по лыжне вышел навстречу.
– Шо це такэ, товарищ капитан? Языка узялы, чи що?
– Языка, языка, Слава! Давай быстренько его к костру и обезболивающий ему впори, а то, как бы не окочурился!
Старшина перехватил ремешок, за который командир тянул волокушу, и со свежими силами рванул к стоянке.
– Так, старшина, планы меняются! – сказал капитан, когда возня с раненым закончилась, с него стащили рубашку и штаны, сделали укол, одели в снятые с себя майки и кальсоны и закутали в разобранную палатку. – Сейчас с Исмаиловым берёте фонарики, идёте по нашим следам, уничтожаете лыжню у кромки поля возле деревни, оставляете следы борьбы и обрывки вот этой рубашки и возвращаетесь, заметая следы. Завтра этого беглеца наверняка будут искать. Если повезёт – подумают на медведя, в худшем случае – на нечистую силу. Ясно?
– Та шо ж тут нэпонятного?
– Выполняй! А мы тут пока с товарищем Макаренко перекусим, чем бог послал, и ты приготовил.
К возвращению Незабудько и Исмаилова капитан с учителем не только поужинали, но успели и немного подремать, усевшись спинами друг к другу на еловой ветке рядом с завернутым в палатку мужиком.
Солдаты добросовестно исполнили поручение командира: на поляне они показались все в мыле, волоча за собой две огромные еловые лапы. Сергей поднялся им навстречу, обошёл ветки, посмотрел на оставленный ими след и остался доволен проделанной работой.
– Ну, так, хлопцы: двадцать минут перекур, уничтожаем стоянку и выдвигаемся в пэпэдэ; следы заметаем вплоть до реки.
– А ночевать где будем? – учитель, с непривычки попотевший больше остальных, зябко ёжился со сна и пытался согреться, хлопая себя по бокам руками.
– Ночёвка отменяется! – бодро сообщил капитан. – Чтоб ты знал, Михалыч, среднеподготовленный к превратностям жизни субъект способен двигаться без отдыха почти двое суток. Мы же в пути всего двенадцать часов и уже дважды отдыхали, не считая остановок для отправления естественных надобностей, так что в нас ещё уйма нерастраченной энергии, ты просто об этом не знаешь!
– Ну, брат, огромное человеческое спасибо, что просветил, а то я прямо здесь в снегу и заснул бы! – проворчал Ледяев, пытаясь в последних отблесках догорающего костра прицепить лыжу. – А с этим что делать будем? Ну, как оклемается и рыпаться начнет?
– Не боись! После этого укола часов шесть-восемь полного покоя ему Минздрав гарантирует!
Капитан оглядел стоянку, ботинком помог Исмаилову забросать снегом костёр, надел лыжи, намотал один ремень от палатки на руку, другой протянул учителю и скомандовал:
– Незабудько – направляющий, Исмаилов с метлой – замыкающий! Вперёд и с песней!
Когда до водораздела, отделяющего внешний мир от разъезда, осталось не больше пяти-шести километров, капитан Горбатов понял, что остаток пути им без привала не одолеть. Часы высвечивали четыре часа утра, и, хотя разведчики часто меняли друг друга, тяжёлая ноша, глубокий снег и бессонная ночь дали о себе знать – у бойцов и Ледяева сил не осталось совсем.
– Ладно, стой! – проговорил он обречённо; уж очень ему не хотелось останавливаться, так как знал, что после привала идти дальше будет ещё тяжелее. – Незабудько, под этим дубом рой! Спим три часа!
Через двадцать минут вся компания разместилась в вырытой солдатами в снегу яме на еловых ветках и почти разом уснула.
Первым в семь пятьдесят проснулся Сергей. Он выбрался из-под солдатской плащ-палатки и полез из ямы для исполнения обязательной утренней процедуры.
В лесу было уже совсем светло, хотя всё небо покрылось тяжёлыми свинцовыми тучами. Мороз почти не ощущался.
«Будет снег. Это хорошо!» – подумал Сергей и вернулся к яме.
Заслышав возню командира, солдаты тоже проснулись и, помогая друг другу, стали выбираться из «землянки».
– Учителя будить? – спросил Исмаилов, показывая на свернувшегося под плащ-палаткой втрое Ледяева.
– Буди, буди, а то замёрзнет на фиг! Пусть под кустики сбегает, отогреется. А что там с нашим «языком»? – Сергей кивнул на свёрток с мужиком.
– Да вроде дышит, товарищ капитан. Спит, по-моему.
Когда все проснулись и немного пришли в себя от утреннего озноба, учитель, стоявший ближе всех к яме, воскликнул:
– Мужики! Он очухался, вылезть пытается!
Все бросились к яме. Из кокона, образованного свёрнутой палаткой и ремнями, показалась волосатая рука с грязными, почти чёрными ногтями. Рука уцепилась за ветку, на которой лежала палатка, и потянула её на себя. Из свёртка вылезла чёрная косматая голова затылком кверху.
Мужчина лежал на животе, и ремни, стягивающие палатку, не давали ему перевернуться или повернуть вверх голову, поэтому он пытался высвободить вторую руку, но боль, которую он, очевидно, испытывал при движениях, не позволила это сделать.
Раненый застонал и обессилено замер, уткнувшись в лапник лицом.
– Что с ним делать, Сергей? – Ледяев полез в яму и склонился над мужиком.
– Чего, чего! Спал человек – тоже, небось, посс… мотреть на погоду хочет!.. Незабудько! Исмаилов! Размотайте его, пусть в туалет сходит. Только со спиной осторожней, а то отключится опять!
Старшина соскользнул в яму и принялся расстёгивать ремни. Освободив раненого, солдаты подхватили его за руки и поставили сначала на колени, а затем во весь рост. Мужчина не сопротивлялся, но голову втянул в плечи до такой степени, что Ледяеву пришлось потянуть его за бороду, чтобы заглянуть в глаза. Глаза у мужика были крепко зажмурены, а губы крупно дрожали, непонятно – от страха, от холода ли. Бойцы по кивку Горбатова молча развернули беднягу в угол ямы, помогли приспустить кальсоны и так держали, пока он не догадался сам справить малую нужду.
После этого солдаты развернули его обратно, снова подвели к палатке и отпустили. Мужик встал на колени, сел на пятки и повёл головой из стороны в сторону, разглядывая стоящих вокруг него разведчиков. Глаза у него оказались серые с голубизной, волосы – длинные, слипшиеся и всклокоченные – тёмно-русые, ближе к чёрному, борода – почти совсем чёрная и довольно длинная, давно не стриженная. По отсутствию морщин вокруг глаз и неглубоким носогубным складкам можно было заключить, что парню никак не больше тридцати лет.
– Ты кто? – спросил капитан, присев напротив мужика на одно колено.
– Осподи Сусе, Осподи Сусе… – мужик поднял руки и закрыл широкими ладонями лицо, как бы защищаясь от возможного удара.
– Да нет, господи Иисусе – это не ты! – Горбатов легонько развёл руки мужика и опустил их ему на колени. – Я спрашиваю – тебя как звать-величать?
– Осподи Сусе… Потап я… Потапом кличут… Тока не бейте боле… Отслужу я, отслужу!
Парень снова обхватил голову руками и попытался согнуться, но корка, начавшая, было, покрывать раны на спине, лопнула, и он, вскрикнув от боли, выгнулся в обратную сторону. На спине сквозь майку капитана и нательную рубаху Исмаилова проступили два больших кровавых пятна по обе стороны от позвоночника.
Виктор Михайлович зацокал языком, поднял с лапника плащ-палатку, стряхнул с неё снег и накинул на плечи раненого.
Потап снова открыл закрытые, было, глаза, повёл ими по лицам сочувственно склонившихся над ним мужчин, признал в капитане старшего, переместил в его сторону на несколько сантиметров свои колени и снова произнёс с подвыванием:
– Отслужу я, батюшка, отслужу!..
– Да ты погоди, Потап, не вой! – Сергей инстинктивно дёрнулся назад. – Бить мы тебя не станем, понял?
Потап неподвижно и преданно смотрел капитану в глаза, даже не пытаясь поправить сползавшую с плеч плащ-палатку.
Сергей почувствовал неловкость, встретив этот взгляд, встал и отошёл в сторону.
– Михалыч, давай-ка ты его допроси! Меня он, кажется, не слышит.
Ледяев занял место капитана и так же, как он, опустился перед раненым на колени. Взяв парня за руку, учитель посмотрел ему в глаза и мягко сказал:
– Потап, ты нас не бойся! Мы тебя не обидим и бить не будем. Меня Виктором зовут, это – Сергей, это – Вячеслав, это – Руслан. Мы твои друзья и поможем тебе: залечим раны, накормим и отпустим. Ладно? Ты понял меня?
Потап часто задышал, вовсю распахнул свои немаленькие глаза и протянул руку к «молнии» на зимней куртке Виктора Михайловича. Затем, осмотревшись, потянул из-под палатки за бляху ремень старшины и поднёс к глазам начищенный добела металлический квадратик, разглядывая звезду на нём. После этого, закинув голову и глядя в небо, спросил непонятно кого:
- Осподи Сусе… Дык я, ныть, помер ужо?
– Да нет, Потап! – Ледяев погладил парня по волосатой скуле. – У тебя же спина болит?
– Ой, болит, батюшка, ой, болит! – Потап заметно напирал на букву «о». – Спасу нет – так болит!
– Ну вот! А кушать хочется? – Ледяев довольно улыбнулся во весь рот.
Потап переменился в лице, прислушался к чему-то внутри себя и тем же тоном молвил:
– Ой как хоцца, батюшка, ой, как хоцца!
– Вот и ладненько! – Ледяев потёр руки, радуясь налаживаемому контакту. – Сергей, есть чем покормить сердешного?
Капитан перевел взгляд на старшину:
– Незабудько?
– А як же, товарищ капитан! Ще на сутки паёк остався!
Незабудько мгновенно сбросил с себя уже надетый и закреплённый на груди «сидор» и запустил в него руку, приговаривая:
– И тушёночка ще е, и кашка усякая, и хлиб е…
Исмаилов уже протягивал старшине штык-нож, вытертый предварительно о снег.
Старшина тремя движениями вскрыл четырехсотграммовую банку говяжьей тушёнки, отбросил в сторону крышку, достал из нарукавного кармана куртки алюминиевую ложку с дырочкой на ручке, сунул её в чистый снег, вытер о воротник и протянул вместе с банкой Потапу. Исмаилов на весу складным ножом отрезал от чёрной полбуханки толстый прямоугольник чёрствого хлеба.
Потап осторожно принял от Незабудько банку и ложку, заглянул в банку, сморщил нос и отпрянул от неё, как от ватки с нашатырём. Держа банку на весу поодаль от себя, он выжидающе смотрел на Исмаилова, который, отрезав хлеб, ждал, пока раненый начнёт есть тушёнку.
– Дай ему хлеба, Руслан! – догадался Ледяев. – Видишь – ему запах тушёнки не нравится.
– Почему? – удивился Исмаилов. – Это ж не какой-то «Вискас» американский или китайский! Это наша, армейская – лучше не бывает!
–Да ему-то откуда знать, какая тушёнка бывает, если он сроду слаще морковки во рту ничего не держал! – Горбатов взял у солдата кусок хлеба и передал его Потапу.
Тот поставил на снег тушёнку и, не выпуская из рук ложку, впился в хлеб зубами. В мгновение от огромного ломтя остались только крошки на усах и бороде Потапа.
Учитель снова присел возле парня, взял банку, вынул из его руки ложку, подцепил кусок тушёнки и съел у него на глазах.
– На, Потап, ешь – это вкусно! Это вареное мясо, не бойся! Не нравится запах – не нюхай.
Потап взял ложку, как финский нож в драке, и неумело начал ковыряться в банке. Тушёнка в ложке не держалась, разламывалась на кусочки и падала ему на колени.
– Отрежь ещё хлеба! – безадресно скомандовал Сергей, но Исмаилов уже отрезал кусок ещё больше предыдущего.
Когда Потап съел всё, даже жир на дне банки, который солдаты обычно просто выбрасывают, разведчики расселись на ветках на дне ямы и приготовились слушать продолжение допроса захваченного ими «языка».
Ледяев поправил на Потапе плащ-палатку, снял с себя и нацепил на него свою шапку, которую Незабудько тут же заменил на вынутый непонятно откуда голубой берет, и спросил:
– Наелся?
Довольный утвердительным ответом, продолжил:
– Потап, кто тебя вчера так исполосовал?
– Дык, это… ясно кто – Филька… Старосты нашего последыш.
– Так, хорошо, Филька… А за что?
– Дык, это… ясно за что – за просо…
– Ага, просо… Ты его что – воровал?
– Дык это… Ясно дело – кусать хоцца…
– А у тебя что, своего дома нет?
– Чего?
– Ну, проса своего у тебя дома нет, что ли?
– Дык, у меня и дома нету…
– А где же ты живёшь?
– А ниде… Ране-то на Москве живал, у стольника царского, Михайлы Васильева, за детьми ево призирал, а потом меня Ерофей Кузьмин прикупил, потому, как я читать и писать обучен.
– А кто такой Ерофей Кузьмин?
– Ерофей-то Кузьмин-то? Как же, Кочетов прозвище ему, ай не слыхивали? – Потап удивлённо-подозрительно посмотрел на всех по очереди. – Поместник тутошний, тут вокруг всё евоное… Сам-то в городу живёт, и меня туда взял по тем же надобностям, да тока дочка евоная старшая, Олёна, как раз в годы спелые входить начала да больно уж часто на меня заглядывать стала, вот он и выслал меня в свою деревню.
– Это в ту, где тебя вчера били?
– Ну да, Кочетовая она зовётся. Вот меня туда к старосте и наладили, сказки его записывать да барину всё сказывать. А он, староста Василий Губатый, за энто меня не любит и кормить не хочет; три дня уже не кормил и одёжку отобрал, чтоб я по людям не ходил. Ну, это ничего: в хлеву тепло, хорошо… тока кусать хоцца. Я ж не корова – сено исть! Ну и полез в анбар, проса набрал в рубаху, чтоб размочить и поисть. А Филька-бугай сведал про то да батьке и съябедничал, а тот и велел меня высечь. А у Фильки-то ума вовсе нету, дай тока подраться, так заместо розог – ремнями сыромятными меня… Если б не Василий, батька евоный, так и не остановился бы, пока б я дух не испустил вовсе! – Потап всхлипнул и перекрестился три раза, стянув с себя берет. – А вы ж, батюшка, чьи будете? Вон и одеты не по-нашему, и баете не так как-то… Ни бород, ни усов, а вроде – не немцы…
– Свои мы, русские, Потапушка, только издалёка пришли, отсюда не доехать. – Ледяев легонько похлопал парня по коленке. – Ты нам вот что скажи, раз грамотный: который сейчас год встречаете?
– Чтой-то ты, батюшка, забывый такой? – Взгляд Потапа снова блеснул подозрительностью. – Оно, ясно дело, ныне по другому счисляют… Дык, ежели от сотворения мира, то – семь тыщ двести десятый идёт, а от Рождества Христова – одна тыща семь сот второй!
Теперь настала очередь удивляться всем остальным, и, хотя разведчики были подготовлены к тому, что могут узнать, учитель с капитаном, услышав цифры, вскочили на ноги, а бойцы наоборот – присели, и все вместе, почти в одной тональности издали протяжный свист. До сих пор предположение о том, что они попали в прошлое, подспудно всем казалось ирреальным, их лично не касающимся. И разведка до этого момента проходила как учебная, тренировочная. Но теперь…
Горбатов снова подсел к мужику, сглотнул слюну и посмотрел ему с уже угасающей надеждой в глаза:
– А ты, парень, ничего не путаешь? – Увидев отрицательный жест мохнатой головы, глубоко вздохнул и отвернулся. – Ну, а кто у нас теперь царём работает?
Потап сделал глаза ещё шире и шёпотом проговорил, оглянувшись назад:
– Дык, кто ж ишшо? Ведомо кто – Пётр Лексеич, заступник наш, доброго ему здравия на многие лета! – снова перекрестился троекратно.
– А чего шёпотом-то? – спросил Ледяев.
– Дык, это… слово и дело… на Москве про него никто вслух и не говорит: не приведи, Осподи (перекрестился), чего не то скажешь!
На несколько минут в яме повисло тягостное молчание. Потап сидел, вертел головой и ждал, о чём ещё его спросят, периодически морщась от боли в спине. Разведчики не обращали на него внимания и переваривали информацию.
Первым тишину нарушил капитан:
– Ладно, Пётр Алексеевич – так Пётр Алексеевич! Собираемся. Потап, полезай обратно, потащим тебя дальше.
– Куды ж это, батюшка? Ай, к татарам? Отпустили бы меня, на что я вам?
– Куда ж тебя отпускать, Потап? Тебя же староста до смерти забьёт за то, что убежал! – «успокоил» его учитель. – Пойдёшь с нами, тут недалеко уже, через два часа на месте будем. Мы тебя отмоем, откормим, подлечим, невесту найдем – почище Алёны твоей!
– Спаси тебя Бог, батюшка, за доброе слово! Тока я, небось, сам дойду, чего ж меня тащить?
– Как же, дойдёшь – босой и со сплошной раной вместо спины! Полезай в мешок! – скомандовал капитан и выпрыгнул из ямы.
Остаток пути проделали менее чем за два часа довольно бодрым шагом. С пригорка на последней поляне перед группой открылась картина, резко контрастирующая с тем, что разведчики видели в последние сутки: среди дикой нетронутой природы сверкал на солнце металлом и красками огромный четырехугольник разъезда, внутри которого зелёными и грязно-коричневыми гусеницами извивались ленты поездов и эшелонов. На высокой платформе, выстроившись в ряд, дружно дымили полевые кухни; то тут, то там мелькали между вагонами люди, все они что-то несли, тащили, катили…
– Ну, вот мы и дома! – облегчённо вздохнул капитан Горбатов, с силой оттолкнулся и покатил по поляне к разъезду.
--------------------------------------------