1. Помните «Стихи о разнице вкусов» у В. В. Маяковского? Слегка освежим память.
Стихи о разнице вкусов
Лошадь сказала, взглянув на верблюда:
«Какая гигантская лошадь-ублюдок».
Верблюд же вскричал: «Да лошадь разве ты?!
Ты просто-напросто — верблюд недоразвитый».
И знал лишь бог седобородый,
что это — животные разной породы.
1928
2. Тут же заметим, что порода не может быть разной. Разными могут быть представители одной породы или некоторые индивиды разных пород. Но у нашего поэта в предмете Бог седобородый, а не король Дроздобород, поэтому не с руки Владимиру Владимировичу использовать множественное число существительного «порода». Это свидетельствует о поэтической слабости автора, не способного грамотно представить предмет своего поэтического описания.
Впрочем, интересует нас данное стихотворение не своими техническими несовершенствами, а простой мыслью, иллюстрирующей взаимное непонимание и, как следствие, отчуждение двух индивидов, привыкших обо всём и обо всех судить с кондачка и со своей, части сугубо индивидуальной и примитивной, точки зрения: лошадь представляет верблюда лошадью, верблюд лошадь — верблюдом.
3. Вот примерно так, по-лошадиному или по-верблюжьи, и судит историк о философии и философах. Историк воспринимает философию не как отношение философа к миру, выраженное в мысли, а как (1) очередной нарративный, то есть повествовательный, материал, попавший в поле его зрения и внимания. И поскольку историк, будучи профессионалом, обязан за день прочитывать гору книг или архивных актов, то он сызмалетства формирует у себя навыки быстрочтения, быстрых выводов о прочитанном и быстрых итогов. Да, работа историка может затянуться на многие годы. Но не потому, что он медленно и внимательно читает тексты, а потому, что архив или библиотека слишком велики для скорого их освоения.
(2) К тому же, когда историк сталкивается с текстом философа, он вместо внимательного и многократного его прочтения согласно законам герменевтики, философской герменевтики, и понимания текста как такового, то есть в его смысле, не находит ничего лучшего, как поискать в тексте следы времени, в котором жил философ, то есть прочитывает текст как отпечаток эпохи. В общем-то это вполне привычное для историка дело. Ведь чем по существу занят историк в его архивных исследованиях? Вряд ли его интересует бумага и чернила, используемые при создании документа, ставшего впоследствии архивным актом. Рассматривая и анализируя множество документов, историк пытается создать из них некую синтетическую материю, квинтэссенцию эпохи. Ему интересна и бумага, и пергамен, и папирус, и шёлк, на которых написаны тексты, но не сами по себе, а как отражение эпохи. И через эти детали историк пытается реконструировать дух эпохи, интересы людей того времени, особенности хозяйственной деятельности, способы производства материальных благ и духовных творений. То есть текст для историка — средство, материя, с помощью которых он создаёт свой образ изучаемой эпохи.
4. Нет ничего хуже, чем так двояко относиться к философии и тексту философа. Конечно, и философ может не только оставлять следы «ума холодных наблюдений» в текстах своих произведений, но «и сердца горестных замет» зарубками как раз на этом самом сердце. Но текущая эпоха, сердечное или ненавистное к ней отношение, реактивы и лакмусовая бумага, применяемые философом при взаимодействии с окружающей его эмпирической реальностью, не являются по существу философскими, хотя и могут быть объяснены в составе его философской системы теми или иными релевантными этой системе и этим предметам объяснения методами.
5. Философия возникает в отношения Я и не-Я. И хотя философ всячески старается представить Я трансцендентальным, то есть вырвать Я из объятий только его, философа, личной эмпирии, это у него получается ровно настолько, насколько его философия может быть понята. То есть философ должен сделать специфику Я, не-Я и их отношения понятной и логически приемлемой для воспринимающего ума. А результат философских усилий всё равно будет наполовину субъектен и лишь на другую половину объектен. И это потому так, что философии без Я не бывает.
Это естественные науки маскируются под полную объективность, потому и считаются приемлемыми в них тщедушные публикации с дюжиной старательно перечисленных авторов, среди которых непременно присутствует директор института и заведующий лабораторией, хотя они непосредственного участия в работе могли и не принимать. Хороший пример маскировки Я. Ты его в дверь и пинком под зад наудачу и дальнейшее счастье, а оно лезет на титульную страницу и в «авторский коллектив» публикации.
В отличие от ситуации в естественных науках, философия и философы никогда не скрывали и не скрывают присутствие Я в своих построениях лика мира. Я философ. Я так вижу. А насколько убедителен мой лик мира, покажет подробное его формирование в предлагаемом мною тексте. Примерно так должен рассуждать философ, проводя методологически-техническую рефлексию деятельности своего ума.
6. И.-Г. Фихте в своё время характеризовал И. Канта словами Fierdreiteilkopf, то есть три четверти головы, ибо одна четверть была самим И. Кантом ампутирована и замещена ненужной, на френологически просвещённый взгляд И.-Г. Фихте, Ding an sich, вещью самой по себе или вещью в себе, если переводить буквально. И эта одна четверть головы И. Канта, вещь сама по себе, в её самой посебемости непознаваема остальными тремя четвертями головы, которых ланцет прозектора И. Канта не касался. Зачем она, непознаваемая, тогда нужна в голове И. Канта, И.-Г. Фихте не пояснял. Должно быть, считал сие индивидуальным уродством головы своего учителя.
У историка с философом совсем другой счёт, нежели у И.-Г. Фихте с И. Кантом. Историк в лучшем случае не понимает ровно половину, вырезая эмпирическим ножом историка-объективиста Я философа из теоретических построений философа, осуществляя тем самым так называемый «объективный исторический подход», этот стойкий миф о хождении историком непонятно где, непонятно как, непонятно зачем, но самим историком ощущаемый как благодатный хадж то ли в Мекку, то ли в Медину, то ли просто на поклонение музе Клио и верховным первосвященникам при ней, Геродоту и Фукидиду.
7. Как ни крути, а всё разнообразие позиций историка в отношении к философу редуцируются или к позиции лошади в отношении к верблюду или к позиции верблюда в отношении к лошади. Можно привлечь других животных, но они будут столь же эгоистически-кретинистичны и новой погоды с собой не принесут.
Пока историк не начнёт философствовать, философии ему не понять, сколько он ни читай вертолётным образом массы философских книг.
Напротив, философ способен понять историка, хотя, конечно, не обладает всем тем трудолюбиво наскирдованным огромным и по большей части никчёмным конгломератом сведений из прошлого, каковой конгломерат обычно составляет предмет гордости историка. Тем только философ и отличается от Бога, которому ведомо и то, что в конгломерате, и многое другое.
Но то, что попадает от историка в область внимания ума философа, обычно доступно для понимания философа. Бог не даст соврать.
2023.03.21.