Меня не было рядом, когда она угасла. Но я узнал об этом, конечно. После. Будучи опечаленным, пришел к себе в спальный угол, и… куда бы деть грибного ребенка, ведь я нахожусь в грибной оранжерее? Пока еще нахожусь…
Мысль цеплялась за что-то привычное, верней, продолжала цепляться – вот вернусь домой. Успокоюсь. Забуду. Может быть. Но – можно ли о таком забыть? Все наши с грибницей разговоры.
Можно ли после этого вернуться и только лишь вести календарь? Дабы просто избавиться от нанесенных мне душевных ран? А гибель грибницы для меня… для него… внезапно я стал думать о самом себе в третьем лице… смерть грибницы, рассказывающей о том, как огромен может быть мир, бесконечно простирающийся далеко за пределы города Игуаны - она и стала душевной раной.
Глаз, затуманивающийся и дымчатый. Его искрящаяся, мерцающая, рассыпающая блёстки оболочка – глаз грибницы светился в моем сознании, я засыпал, и перед сном лишь успел спрятать грибной подарок под кровать. Кто знает, что будет, если я оставлю его на подоконнике? Может, Аши его конфискует и не позволит даже вынести за пределы оранжереи? Что, если так оно и будет?
Лежал неподвижно, по-прежнему глядя в воображаемый глаз грибницы, которая уже погибла.
А потом я заснул и увидел во сне карту. Она была неотчетлива, но при этом охватывала огромную территорию и разные события. Моя карта уплывала, как речная вода, текла и преломлялась, углы ее подрагивались и тянулись – к югу, востоку, северу и западу. В этом сне карта была похожа на огромный круглый циферблат необычных часов, где центром оставался город Игуаны, а от него тянулись множество дорог, тропинок и стрелок, как часовых, так и секундных.
Спустя некоторое время, продираясь сквозь свою Ысть по погибшей грибнице словно сквозь тернистые водоросли, я начал видеть на карте новые подробности. Несмотря на синевато-бежевые дымчатые пятна и силуэты летающих среди облаков скользких рыб и механических рыбарей, преследующих этих рыб и вооруженных громозкими нелепыми сачками. Это мешало, как следы насекомых на важном тексте. Но постепенно тени и наслоения опрозрачились, хотя и не сгинули окончательно.
Я увидел на карте новых представителей – это были ливитоды-часовики. Но прежде… в этом месте сон сгущался. Я странствовал. Я оказался внутри карты.
Вероятно, это место находилось неподалеку от холма, населенного ливитодами. К северу находился аэродром дирижаблей – его высокую вышку-ориентир с золотистыми и синими огнями было отлично видно. И всё же, это был лес. Я находился в лесу.
Серая, дымчатая трава. Всё было насыщено светом, но свет оставался тонким, неярким. Ненавязчиво спокойным. В этом свете я разглядел морской корабль, похожий на те, чьи модели хранятся на самых верхних полках Адмиралтейства. Сегодня игуаны не путешествуют в море на таких кораблях. Это дело глубокой древности. Сейчас любая игуана может попросить трехянварский дождь даровать ей жабры и поплыть в толще зеленых вод куда ей вздумается.
Странно - корабль стоял, брошенный среди деревьев. Возникло ощущение, что это прибежище кем-то оставлено нарочно для меня. Этот корабль – не просто маленькая точка, не просто кусочек карты – это нечто вроде тайного места – для меня и для грибного ребенка…
Я видел всё это во сне: вот я поднимаюсь по трапу на борт парусника, навеки застрявшего здесь, на лесной опушке… Вокруг летают бабочки с обширными крыльями, тонкими, словно пергамент, и с человеческими лицами, рыбы, чьи профили также слегка напоминают наполовину человечьи, наполовину леввестрольи. Еще я слышу, как птицы, сидящие на дереве возле брошенного старинного корабля, беседуют друг с другом, взволнованно размахивая руками в длинных кружевных перчатках. Эти птицы говорят: в трюме корабля ты встретишь самого себя…
Действительно, в трюме я вижу игуану, по виду точную свою копию. У меня земля уплывает из-под ног… Возле восьмого плечевого отростка моего двойника висит стеклянная бирка, которая окончательно развеивает сомнения – я вижу надпись: «Составитель игуаньего календаря».
Двойник указывает мне дорогу. Он говорит не на языке игуан, а на неизвестном шершавом и сквозистом наречьи. Но я его отлично понимаю. Мой маршрут проложен на карте, двойник достает ее из кармана, сложенную вчетверо, бережно разворачивает. Кладет на стол, инкрустированный отполированными медитативными камнями.
Путь, который я должен пройти, нанесён синей пунктирной линией, довольно тонкой.
Я слушаю его – двойник несколько раз повторяет одно и то же, а именно: я не должен сомневаться, мне нужно продолжить путь. Я слушаю звук его голоса и одновременно стараюсь осмотреться. Поскольку мы находимся в трюме выброшенного на поляну в лесной чаще парусника (что, если он свалился с неба – и почему только эта мысль сразу не пришла мне в голову?), то всё здесь в запустении. Но тем не менее, это место кажется мне очень уютным.
Карты далеких стран и континентов, давным-давно погрузившихся на океанское дно. Морские раковины на стеллажах вдоль стен. Засушенные фрукты – глядя на них, я вспомнил рассказ старого короля из птичьей клетки. И опознал, что эти фрукты растут только на воздушных островах. Тех, где обитают птичьи люди.
- Эти плоды можно использовать как фонари, - тихо шепчет одна из бабочек мне в ухо, – по вечерам мы залетаем внутрь и старательно светимся. Но фокус такой удается, лишь когда как следует наешься стекла из ручья – да, наш ручей возле корабля приносит целые комки стекла. Его можно есть. Это особое стекло, похожее на зеркальное – а ведь, как ты понимаешь, что может быть для бабочек вкуснее, чем печенье из зеркальных крошек?
…После того, как я покинул корабль, морской компас, подаренный мотыльками, указал мне дорогу к ливитодам-часовикам. В представлении игуан, это всего лишь насекомые.
Однако леввестрольны считают, что часовики обладают разумом и способны к строительству нескольких весьма важных с точки зрения леввестрольнов вещей.
А именно – часовики умеют создавать потрясающую по жизнеспособности имитацию дождевой воды, собирать яркие кристаллы из кусочков ненужных грязных оттенков, втянутых в их глазные ямки с помощью осязательных хоботов. Еще они способны возводить ажурные башни из песка, смальты и старых, вышедших из строя часовых механизмов.
Эти башни помогают узнать протекающее направление времени – из прошлого в настоящее. Из древности в то будущее, которое ввиду вероятных железных разрушений так никогда и не наступит. Флюгеры, сделанные из испорченных часовых стрелок и порезанных на остроугольные осколки медных циферблатов, указывают также верное направление ветра.
Сырой и обиженный на паноптикцев ветер, дующий обычно с аэродрома дирижаблей, расположенного чуть севернее, приносит для ливитодов маленькие кусочки стекла, обрывки страховочных канатов, ритуальные колокольчики, неисправные лопасти и фрагменты двигателей.
Весь этот ненужный с виду хлам ливитоды-часовики умудряются использовать, создавая крошечные и абсолютно новые часовые механизмы. И это, говорят, настоящая загадка. Как можно из нерабочих, совсем замолчавших часов создать отличные и совсем новые?
Это про то, что касается их архитектурных способностей и умений манипулировать временем. Теперь о том, как они выглядят внешне.
Хотя я только составитель игуаньего календаря и карты, кое-что мне известно уже сейчас. Ведь грибница научила меня видеть, пусть даже неотчетливо. И ничего, что это лишь вид сверху. Довольно расплывчатый вид. Но всё же, кое-что видно.
Может быть, они и отличные садоводы, эти ливитоды. Но мне не видно, что в месте их обитания – кстати, что это – город, нора? Как это назвать? Словом, как не назови, мне не видно, что рядом с ливитодами живут хоть какие-то растения. Возможно, они вообще поглощают в качестве еды рабочую пыль со своих часовых механизмов.
Они ведь такие маленькие, и к тому же игуаны не случайно считают их похожими на жуков. С виду они и есть жуки. На крыльях – я пока не видел, как они летают, но их спинки явно похожи на спинки самых обыкновенных жуков, которых во множестве можно найти в парках, приткнувшихся на тигровых лилиях, собирающих вкусную шелуху от семечек под скамьями или летающих возле дупла какого-нибудь старинного баобоба, завезенного сюда первопроходцами.
Ливитоды были бы похожи на этих жуков, если бы не обломки крошечных часовых мезанизмов, намертво вросших в их выносливые спинки. Если бы не хоботки и не лапы-ручки, и многое другое, что делало этих насекомых слишком осмысленными. Меня даже не удивит, если на досуге – а свободного времени явно у них мало, несмотря на то, что со временем они на короткой ноге, - ливитоды способны улавливать из воздуха и межпараллельного пространства стрекодельфной направленности дымчатые волокна самой настоящей игуаньей Ысти. Или глыбовидной меланхолии.
Точно об этом сказать не могу – вот если я попаду когда-нибудь в обиталище ливитодов, тогда и можно будет рассуждать об их повадках и особенностях всерьез. А пока это несколько преждевременно.
Я могу лишь предполагать, хотя и видно мне многое.
Например, мне видно, что у этих маленьких существ, место обитания которых очень похоже на мастерскую пожилого часовщика в сильно уменьшенном размере, есть и своя библиотека. Возможно, книги там сплошь технические, касающиеся лишь непостоянных временных потоков из будущего в прошлое и обратно. Но мне не разглядеть, что там внутри, за этими корешками – книги совсем крошечные. Если я когда-то окажусь в землях ливитодов, думаю, мне пригодится лупа. А, возможно, и микроскоп. Там всё очень маленькое. И жуки-часовщики, повелители времени, и их часовые механизмы, и книги тоже. Вот только я не могу быть уверен, что возьму с собой микроскоп, покидая город Игуаны. Это предмет чересчур громоздкий. А вот относительно лупы, наверное, можно и подумать.
Внезапно над воображаемой картой начинается снег, который падает снизу вверх, сверху вниз, - словом, идет со всех сторон. Я слышу тихую музыку.
Игуаны не владеют такой, ни древние, ни нынешние. Не похоже на то, что создатели подобных чудесных созвучий – часовики-ливитоды, хотя я не успел еще далеко удалиться от их земли. Эти звуки явно производятся музыкальными инструментами, а не часовыми механизмами. Я не различаю тиканья часов, скрежета секундных и минутных стрелок.
Но слышу струны, треньканье колокольцев, которое звучит немного грубовато, и всё равно прекрасно, - под такую неспешную музыку, медленную и величественную, растения выпускают новые стебли и разворачивают свежие листья.
Это не видно игуаньему глазу, поскольку происходит чересчур медленно, - но, тем не менее, происходит. Но где музыканты? И кто они? В пространстве этого сна, удаляясь всё дальше от земли левитодов-часовиков, этих маленьких умельцев и паразитов, которые обзавелись привычкой присасываться к кронам многоногих деревьев или к живой, самоштопающейся и саморазрастающейся коре дирижаблей птичьих людей - в пространстве этого сна я не мог разглядеть музыкантов.
Ах да, слышал я, кажется, и клавесин… Во всяком случае, нечто похожее на клавесин.