Рыхлый снег хлюпал под сапогами, все канавы стояли доверху наполненные холодной талой водой.
Солнце неспешно проглатывало снежный наст, покрывающий поля, заставляло сосульки на крышах звонко стучать каплями по железному козырьку крылечка.
Вера, заправив волосы под косынку и взяв веник, стала прибираться на крыльце. Черная требуха с росшей рядом липы опять усыпала доски пола черными соринками.
- Доброе утро, баба Паша! – крикнула женщина и кивнула соседке. – Солнце-то какое! Аж слепит!
- Здоровенько, Верочка! Да, греет светило Господне, значит, не гневается на нас Боженька! – баба Паша перекрестилась и, тяжело переваливаясь с боку на бок, зашагала по тропинке к колодцу.
Вера, проводив соседку беглым, прищуренным взглядом, усмехнулась.
– Любит баба Паша всё в кучу рядить! И погоду естественную, и Бога своего. Да что тут говорить, наукам она не обучена, живет, как в сказке. Поди, верит, что Земля на трех китах стоит… – Вера поправила бусики на шее. – И вообще, с чего ж на нас гневаться-то? Живем по совести, работаем! Чужого не берем. Как все живем, правильно…
Дверь избы медленно отворилась, уронив на крылечко тяжелую, черно–пыльную тень. Жмурясь от яркого солнца, потягиваясь и надевая на ходу тельняшку, на воздух вышел Антон.
– О! А я-то думаю, где журавушка моя тонконогая, где козочка моя ясноглазая… Проснулся, нет тебя, холодно так стало, неуютно. А ты вона, где, прибираешь всё, стараешься! – мужчина закашлялся, схватил стоящую на перильцах кружку с водой и осушил ее одним махом, потом, прихватив Веру за талию, прижал жену к себе, силясь поцеловать.
– Пусти, Тоша, люди же смотрят! – Вера оттолкнула мужа, но было видно, что ей приятно…
…С Антоном она познакомилась прошлой весной, на танцах в соседней деревне. Слово за слово, встречи, приглядки… То он потом приезжал к ней, то она к нему. Едет по дороге телега. Сидит в ней Антон, парень видный, широкоплечий, лицо чуть квадратное, грубоватое, но от того кажущееся мужественным, глаза – с дичинкой, блестят страстью, руки дергают поводья, подгоняя кобылу. Спешит Антоша к девчонке, везет купленное на ярмарке у какого–то забулдыги зеркальце, да затейливое такое, с подставкой, чтоб сидела его Верочка и любовалась собой длинными зимними вечерочками…
В другой раз сама Вера, отпросясь у родителей, схватит вожжи, хлестнет лошадь и помчится ее телега к Антоше, ссыпая на дорогу тонкое, колючее, как иголки, сено. В телеге узелок уже приготовлен, крынка со сметаной, хлеб, пироги, кусок сала, молоко, яички пестренькие, одно к одному. Чтобы силушка была у парня, чтоб не уставали руки махать косой, чтобы вечером, пришел он под окошко, бросил камешек и тихо–тихо, боясь раззадорить клыкастую Паньку, грызущую свою кость в конуре, прошептал: «Верунчик, зазноба ты моя ласковая, иди, посидим у речки!»
Вера осторожно выпрыгивала тогда из окошка, хватала парня за руку, и они бежали прочь от избы, от нудных родительских разговоров, от глиняных горшков и ведер, что стройными рядами, бок в бок, притихли у забора, накрытые полотенцами, в ожидании завтрашнего утра, когда Вера с матерью Зинаидой будут разливать по ним молоко, а потом, отмахиваясь от приставучих слепней, понесут его по дворам…
Прочь от этой жизни, прочь от мира, что известен до капли, до каждой досочки и выщербленки. Бегом туда, на поваленное бурей дерево, теплое, шершавое, пахнущее давленой малиной и резким ромашковым соком.
Антон и Вера долго сидели вечерами, обнявшись, смотрели, как солнце топит свои последние лучи в водоворотах широкой Пахры, как выплывает на середину водяного зеркала рыбацкая лодка, а в ней – два огонька, то затухают, то вспыхивают вновь, раздуваемые чьим–то дыханием…
Недолго ребята женихались, к августу Антон уже заручился согласием Верочки на женитьбу, сходил к ее родителям, да не с пустыми руками – будущей теще купил красивый платок, с бахромой и огромными цветами, то ли пионами, то ли розами. Тестю – чекушку и бритву последней модели.
Посидели, поговорили.
– Веру я, конечно, к себе заберу! – Антон положил на стол свои огромные руки. – Избу построю, уже договорился. Будем жить лучше всех!
– Да… Да… – Зинаида, грустно кивала, слушая будущего зятя. – А мы в гости будем к вам приезжать, и ты, Верочка, не забывай отца с мамкой!
Тут Зина всхлипнула и вышла, утирая лицо кончиками косынки.
– Ну, молодец, Антон. Дело говоришь! Совет вам да любовь! И нам помощь, – Верочкин папа, Данила Петрович, довольно кивнул. Зять попался ему рукастый, с головой на плечах, обещал пятистенок отгрохать, хозяйство завести. Такой и жену в горе не оставит, и ему, тестю, помогать будет, ведь теперь не чужие люди!
Данила Петрович как раз собирался переложить в избе крышу, подлатать курятник, да все одному не сподручно было. – Я-то, видишь, – тут Данила показал на свою изувеченную ногу, – сам-то особо не работник. Сына у нас нет, так ты вместо него, уж не забывай нас!
– Да какой разговор! – Антон кивнул. – Что нужно, говорите, не стесняйтесь. У меня родителей нет, бабка воспитывала, померла три года назад. Вот, теперь один живу, – стал рассказывать Антоша. – Дом у бабки был старый, прогнивший, венцы совсем сыплются, истлели. Так я договорился, что новую избу аккурат на том же самом месте построим. Я пока в Клубе живу, там комнатку председатель мне выделил. Строиться вот–вот начну.
– Так успеешь ли к августу-то, сынок? – с сомнением покачал головой Данила Петрович. – Дом построить не курицу поймать!
Антон пожал плечами.
– Я, Данила Петрович, человек слова. Ежели сказал, быть дому, значит построю. А со свадьбой медлить не хочу. До греха тут рукой подать! – и подмигнул смущенной Вере.
– Ишь ты, какой правильный! – подумалось Даниле. – До греха, говорит, недалече… Любит, знать, Верку–то мою, чистой любовью любит, раз так бережет!
– Ну, раз вы с Зинаидой Кирилловной согласны, то я считаю, дело слажено. Вера, голубка, ладушка моя, пойдем погуляем, что ли! – заключил Антон, встал, сгреб со стола в огромную ладонь свою кепку и кивнул невесте, мол, чего сидишь?
Верка зарделась, опустила голову и кивнула. Отца она всегда стеснялась. Скупой на ласковое слово, суровый, он всегда строго следил за дочерью, за Зиной, не приемля и намека на что–то постыдное. Но раз уж сам Данила Петрович согласен на их с Антошей свадьбу, значит, так тому и быть…
… Свадьбу сыграли веселую, гудели и приплясывали под звонкий перелив гармоней, под визгливые бабьи песни, под мужицкие крепкие слова и тонкий, задушевный смех невесты, чуть пьяной от домашней бражки, румяной и сияющей.
– Так, а когда переедет-то Верочка? – приставала к Зинаиде соседка, баба Паша. – Вроде как говорила ты, что хоромы жених строит для нее. Вот построил бы, тогда и женись, а сейчас чего ж?! – и тыкала в сторону жениха своими пальцами.
– Отстаньте, Прасковья Егоровна! Антон обещался к зиме. Шутка ли – целую избу с нуля возвести! Он же работает, понимать надо! Ой, да не смотрите вы на меня так! – отмахнулась Зинаида Кирилловна.
– А как я смотрю? Нет, ну как?! Ты, Зинаида, меня знаешь, я всё нутром чувствую. Не так прост этот твой Антон. По глазам видно!
Прасковья подняла вверх указательный палец, погрозила пустившемуся вприсядку вокруг невесты Антону и, выдохнув, залпом выпила рюмку.
– Ну, за отца твоего, Зинаида, за Кирилла Федоровича. Хороший был человек, такое славное семейство родил. Внучка у него какая! Эх, Верка, Верка! Тростиночка, лебедушка… Как бы не загубил Антон этот жену свою…
– Да что ж такое, баба Паша! – Зина всплеснула руками. – И папку приплели, и жених вам не нравится! Да и шли бы вы тогда к себе, а? Поздний час уже, поди, устали…
Зинаида издергалась сегодня, устала, а тут Паша со своими догадками да гадостями.
– Да, наверное, пойду! – Прасковья тяжело поднялась с лавки, одернула свернувшуюся по подолу шерстяную кофту и пошла сквозь толпу танцующей молодежи к калитке. Идет, к груди сверточек прижимает – угощение про запас, всё, что рядом с собой на столе приметила, потихоньку собрала, да в норку…
Зина не обижалась. Баба Паша была странная, грубоватая, дотошная соседка, но, если уж что случись, первая всегда на помощь бежит, хоть уже и сил нет, и ноги не идут…
– Вера! – поймала Прасковья невесту за руку. – Голубка моя, благослови вас Бог. Будь счастлива, девочка! – старушка перекрестила молодых, потом строго глянула на жениха, будто насквозь хотела пронзить его, просветить, но тот только махнул Паше рукой и, отвесив поклон, закружил ее в танце.
– А ну пусти, ирод! Все косточки перетрясешь, потом на место не поставишь! Пусти, говорю!
Народ вокруг смеется, а из Пашиного кулька падают на землю припрятанные угощения…
Соседка отбилась, наконец, от Антона, сплюнула и, не оборачиваясь, ушла к себе.
Зажегся в ее окошке тусклый, одинокий свет.
Прасковья села за стол, положив перед собой стопку фотографий – на них сама Паша, веселая, молодая, с упрямо вздернутым носиком, муж, высокий, почти под два метра, мужчина, красивый, что глаз не оторвать… Много там фотокарточек. Все черно–белые, скрутившиеся по краям, потемневшие. Долго будет перебирать их Прасковья, вздыхая и утирая слезы, вспоминать будет, клясть себя, что пережила мужа, сетовать, что не нажили они деток, а потом, вздрогнув от боя часов, перекрестится и пойдет спать, спрятав фотокарточки в цветастый платок, подарок мужа…
…Тоша пока жил у Вериных родителей, договорившись, что бригада достроит дом без него. На время переселения своего Антон перевелся на работу в Веркину деревню, договорился с председателем, что к весне тот Антона отпустит...
… И вот теперь, довольно жмурящийся от солнца Антон под пристальными взглядам бабы Паши тянул губы к лицу жены, а она вырывалась, смущаясь и краснея.
– Вер, да ты что! – как будто возмущался Антон. – Уж полгода женаты, а ты чураешься! А, ну, появился кто?! Узнаю, не переживу, Вера! Измены не переживу! – Антон говорил нарочито громко, видя, как Прасковья Егоровна вытягивает шею, прислушивается, вникает в его слова.
– Типун тебе на язык, Тоша! Да как ты вообще мог… – Вера как будто захлебнулась прохладным утренним воздухом. – Не позорься перед людьми! Весна на тебя так, что ли, влияет?!
Вера вырвалась и пошла по двору, созывая кур и гусей. Она сыпала им угощение, птицы рывком бросались на еду, толкаясь и отпихиваясь крыльями. А здоровенный петух, Басок, стоял в стороне, проверяя, все ли его жены получили еду, а уж потом и сам шествовал, расправив хвост, полакомиться сладким пшеном.
– Ладно, пошутили, теперь за работу! – Антон сбежал с крыльца, скинул тельняшку, окатил себя по пояс ледяной водой и, довольно ухая, растерся полотенцем.
– Прасковья Егоровна! Ну, что вы так смотрите! – добро усмехнулся Антон. – Зашли бы как-нибудь, посидели бы мы, поговорили!
– Некогда мне с тобой рассиживаться! – ворчливо прошамкала Паша и поставила ведро у двери своей избы. – Ты лучше скажи, как там дом твой? Когда новоселье?
Антон сразу как-то посмурнел, слетела с лица задорная, мальчишеская улыбка.
– Строим, баба Паша. Строим. Видишь, зима какая была, морозы стояли, какая уж тут стройка. Вот подсохнет, так и доделаем! – и ушел в избу, собираться на работу.
Антон без дела никогда не сидел, Даниле Петровичу помогал, по двору хозяйством занимался, в Правлении подсобить мог, если чем просили, так как по электричеству был специалист.
Вера на мужа наглядеться не могла, только что из ложки сама его не кормила.
– Мам! Даже не верится! – говорила Верочка, сидя с Зинаидой на ступеньках крылечка и глядя, как Антон с тестем, от души замахиваясь топорами, рубят дрова. – Ну, откуда мне такое счастье, мама! Ведь и не заслужила я…
Зинаида кивала, гладила дочь по убранной красивой косой головке, целовала в бархатистую щеку.
– Береги его, Верочка! Что бы не случилось, береги. Жизнь большая, мало ли, что будет, а ты не отступайся, судьба он твоя, видать…
… Дурную сплетню принесла Верочке подружка, вертлявая Дашка.
Встретив Веру у магазина, Даша зябко повела плечами, подошла и, взяв Верочку под локоть, зашагала рядом.
– Ну. Верунчик, как дела? Совсем не заходишь! Дома-то как?
– Хорошо дома, дел много, вот и не заглядываю, – отмахнулась Вера. Дашу она не любила за болтливый, злой язык, что молол чепуху с утра до ночи.
– А… Антон твой тут недавно к нам заглядывал, – Даша поправила сползающий с головы платок. – Светильники проверял, говорят, сам председатель просил.
– Ну и хорошо, – пожала плечами Верочка. – Извини, Даш, я спешу!
– Да погоди ты! – Дашка вдруг с силой осадила знакомую, развернув ее к себе.
– Ты чего? Ошалела?! – Вера отпрянула.
– Ты только не подумай, подружка, что я сплетни распускаю, – начала Дарья, – но говорят, что к твоему Антону какая–то краля приезжала недавно. Он ее с автобуса встретил, долго говорили, та фифа плакала, а он ласково так ее по плечику гладил… Не знаешь, кто это? – Даша, довольно закусив губу, смотрела, как каменеет лицо Веры, как строго раздуваются розовые от легкого морозца, опять вернувшегося в деревню, ноздри, как перебирают руки бумагу с завернутым в нее хлебом. – Хотя, конечно, Тоша твой парень видный, одни плечи чего стоят, да я бы за такие плечи…
– Не знаю, – прошептала Вера. – И знать не хочу. Мало ли, кто что видел! Показалось, вот тебе и весь сказ! А ты заканчивай свои сплетни разносить, сорока! Слышишь, Дашка! Хватит!
Вера зашагала по дороге прочь от Даши, от ее насмешливо–пустых глаз, от беды, которая вот-вот, и может заползти в их с Антоном семью…
Вечером Вера все смотрела в окошко, ждала, когда вернется муж.
Наконец, скрипнула калитка, раздались шаги по ступенькам, и в избу ввалился Антон, злой, резкий, молчаливый. Он, шумно дыша, скинул верхнюю одежду, забросил шапку на крючок, скинул сапоги и прошел к столу...