За Вольтскую. Мне написали: «И зачем тут стихи инфантильной барышни...».
А я счёл, что, хоть разобранное мною стихотворением (см. тут) и является второсортным (по моему, эстетического экстремиста, ранжиру), так как рождено замыслом сознания (выразить ненависть к преступно социально отсталой России с её централизмом), а не подсознательным идеалом, но… Но большим числом повторов, достаточно разных, чтоб читатель не заскучал, она добилась* какой-то степени внушения читателю своей точки зрения. Повторы настолько разны, что до меня не сразу дошло, чего я взволновался. А как только есть что-то – пусть и поначалу – недопонятное, так, - думаю я, - это эстетически ценно. – И вот меня корят в ошибке. То есть корящему плевать на мои четверти-чувств, верные и ценные мне за именно их малость, тонкость. – Я обиделся: ему-де давай весомое, грубое, зримое (словами Маяковского).
…весомо,
грубо,
зримо,
как в наши дни
вошел водопровод,
сработанный
еще рабами Рима.
Я потому вдруг процитировал Маяковского, что, решив проверить качество Вольтской-поэтессы, я полез в её ранние стихи, и мало что понимая в одном, другом и третьем стихотворениях, - я в третьем всё же, ещё не дочитав до слова «Тибр», угадал почему-то что речь – о Риме. – Это тонко и недопонятно: как я догадался?
Я хочу с тобой в город с названием кратким, как жизнь,
Где орлиное солнце в цветущих колоннах кружит,
На молочных холмах — непросохшие капли, внизу
Из набухших фонтанов жара выжимает слезу,
А в соборах-дубах между окаменелых ветвей
Свили ангелы гнезда в тугой золоченой листве,
Где живей винограда, прозрачен и теплолюбив,
Наливается мрамор, пространство собою обвив.
Я хочу с тобой в город, насытивший мир молоком
Иссякающей речи, — где влажное эхо кругом,
Где арена пуста, но в тенях полосатых, — как тигр,
Под мостами мурлыкает желтый лоснящийся Тибр,
Где оплывших ступеней не скроет ни лед, ни сугроб.
Мы придем с тобой в город — в венке его мирт и укроп, —
Он на раненых нас поглядит из-под медленных век.
Вниз укажет отставленным пальцем.
А может быть, вверх.
1994
При «цветущих колоннах» на второй строке я подумал: Афины. Наверно, из-за сходства (в трёхдольности) с Гомером:
Гнев, о богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына…
/ - - |/ - - | / - - | / - - | / - - | / -
Я хочу с тобой в город с названием кратким, как жизнь…
- - / | - - / | - - / | - - / | - - /
Но «с названием кратким, как жизнь» не выходит: Афины – 3 слога. Зато «орлиное солнце», т.е. высоко в небе, оставляет ищущую мысль на юге относительно России, страны северной.
Слова: «На молочных холмах — непросохшие капли», - могли только в подсознании навевать такую картину:
Тут я ещё не мог догадаться про Рим, хоть про 7 его холмов, конечно, знал, а молочноcть, да, ассоциирует с туманом.
А вот слова: «Из набухших фонтанов жара выжимает слезу», - если я не ошибаюсь (я ж сейчас копаюсь в памяти, как я догадался про Рим), мне, кажется, он мне представился-таки. И не потому, что я знал, что там более 2000 фонтанов, больше, чем в любом городе мира, а не знаю, почему. Навидался римских фонтанов в кино и телевидении, что ли…
Следующие два стиха:
А в соборах-дубах между окаменелых ветвей
Свили ангелы гнезда в тугой золоченой листве,
наколдовали воображению, что это в очень религиозной стране с потрясающим барокко и сонмами ангелов на стенах. Так и оказалось потом в поиске по римским местам.
Теперь: «Где живей винограда, прозрачен и теплолюбив, / Наливается мрамор, пространство собою обвив».
Что-то такое, наверно, было в ассоциации:
Слова: «город, насытивший мир молоком / Иссякающей речи», - со всей определённостью мне сказали, что это латынь.
А при словах: «Где арена пуста», - я просто представил себе Колизей. И дальше был «Тибр», и я пришёл в восторг от себя. Не от неё.
Я дочитал до конца и чуть не с вожделением бросился искать подтверждение, наоборот, точности слов «оплывших ступеней». И нашёл.
И, чтоб её похвалить не только за умение естественно говорить иносказательно, я подумал: а не преобладают ли в стихотворении звонкие согласные, хоть глухих на 4 буквы больше в алфавите из-за непарных глухих? – Вот как это выглядит по строкам (в числителе звонкие):
16/10
14/9
12/10
13/7
13/6
18/4
18/3
15/8
14/8
11/6
10/12
13/10
14/10
17/6
17/7
11/7
6/3
Преобладают!
Уж тут-то точно работало не сознание, а исключительно подсознание. То, которое не подсознательный идеал (обеспечивающий художественность и первосортность), а простое (обеспечивающее органическую цельность, эстетическое качество и второсортность, но зато всё же искусства, а не ремесленничества).
(Для проверки своего эстетического чутья я предыдущие 2 абзаца написал до подсчёта. Подумал: ошибусь – просто не стану о звонкости писать.)
Так что Вольтская – талант, конечно. Стихотворение – произведение прикладного искусства. Замысел сознания такой: Рим лучше России. Просто надо знать, перефразируя Пушкина, что гений и злодейство — две вещи совместные.
Видно злодейство Вольтской уже в 1994 году? – Нет. Но предпосылки, глядя из сегодня, уже наметились. (Хоть разговор об этом будет вилами по воде – да простится мне…)
Сравню с собой.
Стихотворение любовное. И прямо противоположное вспомнившемуся моему случаю.
Влюблённая лирическая героиня от избытка чувств к своему любимому, хочет оказаться в месте, соответственно, лучшем, чем её родной Петербург (так он был переименован за три года до сочинения стихотворения). Я там несколько раз был в командировках приблизительно в те годы. Город был страшен по сравнению с советским временем. (Только к 300-летию – в 2003 году – его привели в порядок.) 1994 год это год после расстрела Белого Дома Ельциным. Либерализм показал зубы: госустройство в России – не демократия. Идеалисты либералы могли выругаться по-черномырдински: хотели, как лучше, а вышло, как всегда. Что Рим лучше, это для лирической героини и её любимого выглядит объективностью и в материальном, и в идеальном смысле. Вот она и мечтает об их, «раненных» Россией, пребывании в нём с любимым в разных уголках лучшего города земли. Даже не вдаваясь в будущее: примет Рим их или нет («Вниз укажет отставленным пальцем. / А может быть, вверх»), смогут они прилично устроиться в эмиграции или нет.
За 32 года до того (24-хлетний) я, переполненный предчувствием счастья, будучи в отпуске, в Дилижане (Армения), в какой-то миг оторвавшись от настольного тенниса, прикрывшись от солнца рукой и глянув на нависающую до неба стену, состоящую из леса ближайшей горы, поклялся себе (и не исполнил этой клятвы), что я когда-нибудь вернусь в Дилижан. Через несколько дней, в Ереване, я влюбился. Её звали так странно – Паша (Павла, Павлина). Я потому, наверно, запомнил. И назавтра мы гуляли с нею по центру Еревана, пьяные от любви, и запивали поцелуи глотком воды из каждого питьевого фонтанчика, которые стояли на каждом шагу. У нас были встречные туристические маршруты, и назавтра она уехала туда, откуда я приехал. (А меня ешё при подъезде к Кавказу обворовали, и у меня было только 53 копейки. Но, не выдержав разлуки с нею, я умудрился на попутных машинах её группу догнать в тот же день и к утру вернуться к своей группе.) И я вовсе не мыслил о счастье с нею в Дилижане. Мне хорошо было там, где я жил. И я тогда не осознавал, что фактически формировался как стихийный левый шестидесятник, взявшийся – во имя спасения коммунистической перспективы – лечить социализм от рака-вещизма.
Я становился противоположностью будущей Вольтской.
20 марта 2023 г.
*- Нам она не нужна.
- Нужна, но в сопровождении соответствующей (как у меня) критики, т.е. в качестве ослабленного микроба – для возбуждения иммунитета и читателей-патриотов России.
Ведь глубокая убеждённость – заразительна. А смотрите, какая у неё глубина:
Где оплывших ступеней не скроет ни лед, ни сугроб.
В смысле – в Риме
не бывает ни «ни лед, ни сугроб». То есть она ненавидит, по крайней мере, Петербург, если не Россию, холодную страну. То есть органически она ненавидит.
23.03.2023.